Памяти моего деда Льва Клементьевича Ицковича 1900 года рождения, прошедшего всю войну с солдатской медалью «За отвагу», получившего в 1952-м году 25 лет лагерей, реабилитированного в 1956-м после четырех лет лесоповала в Бодайбо под Иркутском, и умершего  в 1958-м от разрыва сердца посвящяется.

 

Александр  Мардань 

Скачать

 

Странный детектив

Вы думаете, все так просто? Да, все просто. 

Но совсем не так, как вы думаете. 

Альберт Эйнштейн

Ивана Павловича Дымова разбудило тягостное чувство страха. Ощущение, будто подавился чем-то и не можешь вдохнуть, беспомощно хватаешь ртом воздух, но какая-то преграда не дает ему прорваться в легкие. 

Так уже было тогда, в том симметричном 1991 году, когда пекущая боль разлилась в груди, стало темно в глазах. Хорошо, что все случилось на работе, ребята были рядом, «Скорая» приехала быстро. 

 

Инфаркт случился обширный, но все обошлось. Осталась только диета (никакого холестерина!), периодическая профилактика в ведомственной клинике (за этим дочка неуклонно следила и манкировать процедурами не позволяла), да вот такие приливы беспричинного страха. Про них он ни врачам, ни дочке никогда не говорил. Зачем им об этом знать?  В конце концов, это просто выброс кортизола, гормона страха, паническая атака, при нарушении гормонального фона это бывает. 

Врач, проводивший обследование, посоветовал: «С таким фоном вам надо покой наших граждан не в следственных органах охранять, а где-нибудь сторожем на автостоянке, чтобы тихо, тепло и без стрессов».  «Да у нас главный стресс знаете какой? Тонну бумаги за день исписать…» - отшутился тогда Иван Павлович.  

Он знал, что сейчас нужно просто посидеть, не торопиться, восстановить дыхание. Понемногу, маленькими глотками, осторожно, как будто пьешь холодную-прехолодную воду из лесного родника – таким вкусным и почти драгоценным кажется неглубокий вдох, который проникает в грудь.

Уже рассвело, истошно орал петух и деловито клохтали соседские куры, в приоткрытое окно тянуло утренней свежестью, тени листвы, вперемешку с солнечными зайчиками, дрожали на занавеске. Судя по всему, будет опять солнечно. 

Август в этом году выдался на славу, и хоть по утрам сентябрило, днем было тепло, даже жарковато. Пацаны с окрестных дач с криками плескались в речке, стараясь получить максимальное удовольствие в последние дни, оставшиеся перед новым учебным годом. 

Иван Павлович любил дачу. Здесь выросла его дочь Ленка, потом также загорала дочерна и сдирала локти и коленки, лазая по деревьям и заборам, внучка Машка. А вот Алину, уже правнучку, слава богу, дожил, почти не привозят, все чем-то заняты, да и отдыхать предпочитают где-нибудь в Коста-Браво. 

Маша-старшая говорила: «Летом  счастливый ребенок должен быть ободранным, грязным и голодным».  Маша-старшая…  Внучка Машка звала Ивана Павловича «дедом», но бабушку – только Машей, Машей-старшей. Теперь ее уже нет, она умерла быстро, через полтора месяца после страшного диагноза, это было неоперабельно.  

Они увиделись перед ее смертью после стольких лет отдельной друг от друга жизни. Второй Машин брак был, видимо, вполне удачным, а он больше никогда и не женился, хотя были возможности и ему все советовали. Но Дымову сама мысль об этом казалась нелепой. У других женщин были другое место в его жизни, но место жены навсегда осталось Машиным.  

Дыхание постепенно восстанавливалось, сердце возвращалось к регулярному ритму, перестав гулко биться о ребра. 

Иван Павлович осторожно поднялся. Нет, ничего, обошлось. Сейчас чай, а потом, пока еще не жарко, нужно цветник в порядок привести. 

Дымов прошаркал на кухню, ноги еще были ватными, автоматически нажал кнопку электрочайника, ткнул пальцем в пульт телевизора.

Бодрый голос дикторши резанул тишину: «...двадцать лет со дня так называемого «августовского путча»…». На экране – ГКЧП в рядок за столом и адажио из «Лебединого озера». 

А ведь точно, девятнадцатое, как это он забыл! 

Дымов хлопнул себя по лбу. Забурлил чайник. По телевизору что-то говорили дальше, но Дымов, пытаясь размазать замерзшее обезжиренное масло (никакого холестерина!) по куску хлеба, уже не обращал на это внимания. 

В тот август возвращаться не хотелось, не хотелось вспоминать, словно морок, наваждение, угарный кошмар. Обжигаясь чаем, Дымов проглотил бутерброд, не почувствовав его вкуса, и поспешил во двор, на воздух, дышать опять было трудно.

Жаркий день еще не начался, с деревьев капала обильная ночная роса. Дымов вступил в калоши и пошел по мокрой траве к зарослям золотых шаров у забора. Где-то там он бросил вчера секатор, не закончив вечером подрезку. 

Соседка тетя Клава, конечно, уже была на ногах, что-то подправляла на своих безупречных, словно по линеечке вычерченных грядках:

- Доброго утречка, Иван Павлович! С хорошей погодой вас!

- И вам того же! – отозвался Дымов. 

- Цветочки стрижете, красоту наводите? – в голосе тети Клавы звучало нескрываемое ехидство. – Вы бы там сзади дома посмотрели, у вас там бурьян в пояс, ко мне через забор лезет, а у меня помидоры…

- Ну да, ну да… - виновато согласился Дымов. – К вечеру попробую ликвидировать, так уж получается… 

Тетя Клава, бодрая старуха, которой, как и Дымову было уже порядком за семьдесят, неизменно порицала своего соседа за бесхозяйственность. 

На всем участке Ивана Павловича не было ни единой грядки, деревья росли не в регулярном саду, а где попало. В довершение картины полной хозяйственной несостоятельности прямо перед крыльцом красовался огромный чертополох с сизыми колючими листьями и мохнатыми, пряно пахнущими пунцовыми цветами. Иван Павлович не стал выдергивать этого красавца, случайно поселившегося в таком неудобном месте. Впрочем, для чертополоха оно, наверное, было вполне удобным.

 Сама тетя Клава давно переселилась на дачу и вела хозяйство образцово, выращивая неимоверное количество сельхозпродукции. Свежими, а также  закрученными в банки, фруктами и овощами были обеспечены не только ее многочисленные дети и внуки, но и нерадивый сосед. 

К Дымову тетя Клава относилась со снисходительной жалостью: как  еще можно, по ее мнению, относиться к человеку, который, живя на земле, ходит в поселковый магазин за картошкой?  С другой стороны, она уважала его и была  благодарна, поскольку именно Дымов в свое время отстоял для дачного поселка речку.

Дачный поселок был  старым. Из-за удаленности от города (больше часа на электричке, а автобусом еще дольше), он особо престижным не считался, участки здесь получали работники городских фабрик, врачи и учителя школ. 

Первые поселенцы воспринимали счастливую дачную жизнь как воплощение идеала свободы, равенства и братства. Свобода, понятно, регламентировалась уставом садоводческого товарищества, поэтому тогда, еще в шестидесятые, поселок застраивался типовыми домиками.  

Дома Ивана Павловича и тети Клавы сохранились еще с тех пор, но таких старожилов теперь здесь было мало. 

В девяностые годы обнищавшие врачи и учителя, а с ними и фабричные, потерявшие работу, распродавали свои участки. Новые владельцы полностью изменили облик поселка – появились монстры с четырехколонными фронтонами на все четыре стороны, несуразные трехэтажные сооружения с псевдомавританскими арками. 

Город постепенно придвигался все ближе, к поселку провели дорогу, соединив ее с магистральным шоссе, сохранившийся лес и река приобрели новую ценность, да и размах собственников стал совсем другим. 

Дома теперь строили под руководством профессиональных проектировщиков, с большими окнами и стеклянными крышами. Новые участки сразу  окружались высокими заборами, и что там за чудеса архитектуры было не видно. Как, впрочем, и вообще не видно, что за жизнь там идет.  Подъезжали громоздкие черные, как катафалки, машины, выходила молчаливая обслуга, хозяева с соседями не общались, да и просто не знакомились. 

И однажды все жители поселка обнаружили, что выхода к реке у них больше нет – металлический забор, возникший всего за одну ночь, перекрывал дорогу. 

Инициативная группа во главе с тетей Клавой пыталась воспрепятствовать проходу техники на участок за забором, который немедленно начал застраиваться, но решающим оказалось вмешательство Ивана Павловича.

Он подключил областную прокуратуру, в результате чего доступ к реке был отвоеван, строительство на проблемном участке не началось, а хозяина его так никто и не увидел. 

За это тетя Клава уважала Дымова и  прощала чудачества с чертополохом и магазинной картошкой. Она считала своим долгом подкармливать странного, но полезного, как выяснилось, соседа -  пусть в отставке, но старшего следователя областной прокуратуры. 

Иван Павлович тети Клавы немного побаивался, но тоже уважал. За ее неистребимую энергию, за доброту, которую она прятала за горластой напористостью и, наверное, за Машу. 

Маша  всегда дружила с тетей Клавой и  была единственной, кому было позволено называть соседку просто Клавдѝей. Именно так, с ударением на втором слоге, тетя Клава, уроженка Рязанской области, произносила свое имя. 

Клавдѝя трогательно, хотя суетливо и немного неуклюже ухаживала за Машей в то последнее лето. Маша знала, что умирает, и неожиданно попросила разрешения приехать на дачу, чтобы проститься со всеми и, может быть, с каким-то счастьем прошлой жизни. 

Умерла в августе, в больнице.  И мать Ивана Павловича когда-то умерла в августе. И сам он еле выжил в августовском инфаркте. И вообще, много чего страшного было в августе, неудивительно, что Дымов так не любил этот месяц. 

Сегодня утром Иван Павлович обманул тетю Клаву, не выполнив своего обещания по наведению порядка на участке.  Как только он вернулся к золотым шарам, в кармане звякнул телефон - напоминание о запланированном на вечер. 

Не будет он сегодня полоть этот злосчастный бурьян. В обед обещала заехать Машка, договорились вечером идти в театр, у Лены спектакль. Не премьера, репертуарный, но Лена звала, значит, семья едет. 

К профессии дочери в семье Дымовых относились с уважением, хотя сперва Иван Павлович был категорически против, когда Лена вознамерилась поступать в Щукинское, и, несмотря на скандалы с отцом, все-таки уехала в Москву. 

Поступила с первого раза, и так же страстно, как когда-то протестовал, теперь Дымов  гордился дочерью. А через полгода  сообщила, что выходит замуж, а еще через полгода – что разводится. Родилась Машка, Маша-старшая ушла с работы, чтобы растить внучку, а потом и вообще ушла, но это к Лене отношения не имело, это имело отношение к нему, Дымову. 

Вернувшаяся после «Щуки» дочь устроилась в городском театре и быстро стала получать роли. 

Тогда Дымов завел традицию -  каждая новая роль Лены становилась для семьи событием. На следующий за  премьерой день Иван Павлович брал выходной, все шли в цирк, зоопарк, на каток или еще куда-нибудь, делали большую фотографию в рамке, и вначале он сам, а потом внучка развешивали  фото в комнате.  Это стало ее коллекцией маминых ролей и семейных радостей. Такие вот околотеатральные семейные урядицы…

 

   

2.

 

Сейчас Виталий Николаевич Сергушин смотрит на все по-другому, а тогда, в далеком девяносто первом, Виталий Сергушин точно знал, что с наставником на первом рабочем месте ему не повезло. 

- Прикрепляю тебя к Дымову, будешь с ним работать, многому научишься. Характер у него сложный, но если хочешь что-то знать – учись у него. Потом мне спасибо скажешь. Ну, иди, – протянул руку начальник отдела  Сергей Петрович. 

Общий кабинет следователей был маленьким, темным. Стол Виталику отвели возле окна, за которым росла могучая липа, полностью перекрывавшая доступ света в помещение. Напротив - стол этого самого Дымова. Ребята в отделе оказались  нормальные:

- Ну, что тебе Петрович сказал? 

- Сказал, у Дымова учиться.

- Ага, учись, студент! – рассмеялись они. – Попробуй с ним характером померяться! 

- Ну, во-первых, уже не студент, а сотрудник следственного отдела областной прокуратуры. А во-вторых, мне всегда не нравилось, когда человек говорит про себя: «У меня плохой характер». Вроде бы я хороший, только характер плохой. Ему, говорят, уже на пенсию собираться пора? – огрызнулся Виталик.

- А его здесь не за душевные качества держат, а за чутье. За нюх его здесь все терпят, так что и ты потерпишь, - отрезал Саша Груздев, полноватый и румяный, как девушка.

- Да, чутье у него звериное. Этому и учись. Детей с ним крестить тебя никто не заставляет, - вступился за Дымова и Толя Лазаренко. Он яростно клацнул скоросшивателем и захлопнул папку.  – Все, не могу я больше, не пишется мне с утра, вдохновения нет! Что, новый сотрудник следственного отдела, когда выставляться будешь? Я сегодня не на дежурстве, к вечеру готов.

- Да я готов, ребята, только скажите куда, я ведь вашего города не знаю. Вы где обычно сидите?

- Мы, Виталя, не сидим, мы из вежливости другим место уступаем. Все покажем, не переживай. Так что, как говорят, «велкам» в наш дружный коллектив, - улыбнулся Груздев.

-Уж не знаю, какой вам «велкам», только у нас труп, - раздалось из-за отворившейся  двери. 

Так Виталий впервые увидел Дымова. Он ему сразу не понравился. В кабинет не столько вошел, сколько проскользнул небольшой лысоватый человек, с мелкими чертами лица и странно не соответствующими им кустистыми бровями, нависающими над глазами и прятавшими взгляд. 

- Труп, мои драгоценные юноши, - повторил Дымов. – Кто со мной, Петрович уже распорядился? 

- Иван Палыч, наш новый сотрудник – Виталий. Рекомендую!  – Лазаренко сделал широкий жест в сторону Виталия.

- Ну да, ну да…- пробормотал Дымов, не повернув головы. – Я к начальству.

Лазаренко оторвал взгляд от закрывшейся двери кабинета и пожал плечами:

- Вот такой, что поделаешь. Да не бойся, Виталя, привыкнешь. Так кто на выезд?

Дальнейшее знакомство в машине по дороге на место происшествия, как на то надеялся Виталий, не состоялось. 

- Писать хорошо умеешь? Почерк хороший? – буркнул Дымов, глядя в окно.

- А разве это главное качество следователя? 

- А какое еще? Протокол, юноша, составленный неразборчивым почерком, признается существенным нарушением уголовно-процессуального законодательства и не может быть использован в судебном доказывании, вас этому учили? Так что уж постарайтесь, коллега… 

Труп мужчины около сорока лет лежал перед кустами на обочине аллеи у самого выхода из парка. Милиция и криминалисты уже были на месте, девушка в спортивном костюме сжалась на краешке скамьи, у ее ног свернулся клубком черный пуделёк. Ясно, собачница, наткнувшаяся на труп. Судмедэксперт, пожилой мужчина, протянул Дымову руку:

- Доброе утро, Иван Павлович! Смерть в результате проникающего ранения, умер сразу. Время – около полуночи, все детали – позднее.

- Спасибо, Евгений Михайлович, только не тяните с «позднее». 

- Понимаю. Мы с вами в последнее время часто при подобных обстоятельствах встречаемся…

- В любое время всё нужно быстро делать. Они вон, - Дымов кивнул на кусты, - не медлят. Ты всё пишешь? – обернулся он к Виталию.

- Как учили! 

- Ну да, ну да…

Дымов будто не расслышал раздражения в ответе. Он склонился над телом:

- И что тут? На шее цепь из металла, напоминающего золото, на руке два массивных перстня из похожего металла. Бумажника, документов нет. Юноша, опишите одежду, она у него недешевая. Кстати, туфли не по сезону. Явно не собирался по лужам бродить. Что его сюда занесло? Смотрите, юноша, теперь вы.

Дымов в стороне о чем-то переговаривался с экспертом и оперативниками, поговорил с девушкой, потрепал по голове пуделя, потом заглянул через плечо Виталия:

- А вот так не пишут! Что значит «около тела»? В протоколе должно содержаться не только точное, но и ясное описание места происшествия и его элементов. Диктую: справа от тела, на расстоянии десяти сантиметров от правой руки шариковая ручка из пластмассы, без колпачка, грязно-розового цвета…

- Товарищ старший следователь, а грамматические ошибки вы когда проверять будете?

- Вот вернемся в контору, там и проверим. Я и проверю, как старший по званию. 

В кабинете у начальника был собран весь отдел. Докладывал Дымов, Сергей Петрович крутил в пальцах скрепку и досадливо хмыкал:

- Значит, как я понимаю, устанавливаем личность. Судя по всему, из этих, как их теперь называют, новых русских, хотя не все они русские. Нужно пальцы по нашей базе отследить, эти новые - часто наши криминальные старые. Ну и там заявления о пропаже,  ну, вы знаете… Свидетелей нет?

- Нет, сейчас не та погода, чтобы ночью по парку гулять, но будем работать и в этом направлении.

- Да, конечно, - согласился Сергей Петрович и вздохнул, - но шансов не много.  Следы ограбления?

- Бумажника нет, в кармане несколько мелких купюр, но золота на нем было, как на новогодней елке, его не взяли.

- Версии?

- Может, все-таки ограбление? Деньги забрали, а золото не успели, кто-то помешал? – подал голос Саша Груздев.

- Едва ли ограбление – сорвать цепь с шеи можно быстрее, чем карманы обчистить, - отмахнулся Сергей Петрович. - Еще версии? Лазаренко!

- Думаю, можно поработать как по заказному. Если он из бизнесменов, точно есть к нему вопросы у своих же. Я бы предложил вести производство как заказное.

- Очень может быть. Но место убийства? Киллеры работают по плану, располагая обычным распорядком. Что-то мне не верится, что прогулка в этом месте и в это время входила в его обычный распорядок.

- А может подстава, заманили? Может, возвращался из гаража?  – не сдавался Толя Лазаренко.

- Те, кто из гаража идут, наемных убийц не интересуют, их не заказывают. Подстава? Возможно, возможно… Отрабатываем и эту версию. 

- Разрешите? – Виталий встал, и все посмотрели на него, кроме Дымова. – Что если это семейные дела? Жена заказала или дети?

- Дети его, пожалуй, малы для убийства, а вот жена… О господи, нет ничего мутнее для раскрытия, чем семейные разборки, но работать и здесь будем. Иван Павлович, ваше мнение?

- Да какое мое мнение, - пробормотал Дымов. – Пока у нас не появятся зацепки, нет у меня никакого мнения. Вот придет экспертиза, подготовлю материалы по возбуждению…

- Очень хорошо! – раздраженно бросил Сергей Петрович. – Боюсь, опять у нас глухарь в конце месяца! Вот тебе и показатели раскрываемости! Мы из всех областей лидеры по убийствам! Просто впереди планеты всей! Конец месяца, а мы новое по факту возбуждаем! Так вот, мне нужны результаты! И как можно скорее, понятно? Дымов, сегодня же доложить о детальных планах следствия! Группу усиливаем Сергушиным. Пусть сейчас же входит в тему. Я должен иметь результаты, мне на коллегии  голову снимут! Все!

Следственные мероприятия, проведенные отделом в последующие дни, информацию принесли, но была она неутешительной. Убитым оказался бизнесмен Васечкин. Версия заказа не клеилась. Оказалась чистая случайность: из-за приступа острого аппендицита у водителя бизнесмену пришлось возвращаться  из ресторана пешком. Свидетели подтвердили, что Васечкин отказался вызвать такси, сказал, что хочет воздухом подышать, и бахвалился, что бояться ему в этом городе некого.  Официантка показала, что бумажник при нем был, про документы ничего не знает. Семейный заказ не подтверждался – жена искренне  оплакивала кончину мужа, кроме того, мотива у нее не было. Все нажитое непосильными трудами уходило по завещанию не ей, а сыну от первого брака, которого давно увезли заграницу. Документы Васечкина были дома, а со слов жены бумажником он не пользовался, часто их терял, наличные носил в кармане. Толя Лазаренко продолжал разрабатывать версию бизнеса, связался со специалистами из ОБХСС. Там был свой человек – майор Живокостов, ранее работавший в отделе Сергея Петровича. Лазаренко с ним одно время даже приятельствовал, но, после ухода в ОБХСС, Живокостов отошел от компании бывших сослуживцев, хотя продолжал помогать. И все-таки производство рассыпалось. Предчувствия Сергея Петровича о висяке подтверждались, и никому в отделе это настроения не прибавляло. 

Виталий за это время успел обмыть свое первое место работы (Дымов пришел вместе со всеми в ресторан, но был немногословен, посидел недолго и, сославшись на явно выдуманную причину, скоро ушел, о чем Виталий тогда ничуть не пожалел), успел подружиться с Груздевым и Лазаренко, узнать имена нескольких хорошеньких девушек из архива и канцелярии. Во время ночного дежурства Виталий самостоятельно выезжал на место происшествия, где  познакомился с судмедэкспертом Евгением Михайловичем и даже, кажется, понравился ему (для следователя быть в хороших отношениях с медэкспертизой - первое дело!). К счастью, вызов оказался не криминалом, бомж наглотался в коллекторе воды, так что возможное преступление не испортило отделу показатели раскрываемости по бытовым происшествиям. 

С Дымовым отношения не складывались. Тот придирался по всякому случаю: то чашку не помыл, то папки не так сложил, а то лист у фикуса отломил. Фикус стоял в простенке между окнами и занимал почти полкомнаты. Но Дымов относился к растению  нежно, сам поливал и протирал листья.  Виталий случайно отломил лист, проходя мимо фикуса. Выслушивать упреки пришлось несколько дней. 

-  Не хотел бы я с ним в одном купе из Москвы во Владивосток ехать, - жаловался Виталий ребятам. Успокаивало то, что они с ним соглашались, поскольку сами часто злились на Дымова. Но, как замечал Виталий, обижались они не по-настоящему, как обижаются на чудачества близкого друга, хотя друзей у Дымова вроде бы и не было. 

Однажды утром Дымов вывалил на стол Виталия кипу папок.

- Вот, за последние полгода. Изучай! 

- Зачем? – удивился Виталий.

- Ищи.

- Что искать, Иван Павлович?

- Знал бы, сам нашел. Думай. По крайней мере, опыту наберешься.

- Да ведь это висяки по отделу. Еще до моего прихода. Единственный опыт, который могу прибрести, это как не раскрывать преступления.

- Ты что, поставлен надзор за следствием осуществлять? Лучше чашку помой, развел чёрти что на столе. – Дымов сдвинул в сторону чашку с еще недопитым утренним чаем и развернул папки веером.

- Это не чёрти что, это атмосфера комфорта, а чай помогает, - возразил  Виталий, но Дымов, по своему обыкновению, довод не воспринял.

- Что у тебя на рабочем столе, то и в голове. Твоя голова – твои проблемы, а в кабинете должна быть рабочая атмосфера. Давай, работай, работай…

3.

 

Новое убийство не заставило себя ждать. Дежурил Саша Груздев, но на место происшествия был вызван и Дымов. Промозглое холодное раннее утро, обшарпанный подъезд пятиэтажки с покосившейся незакрывающейся дверью. Труп мужчины в старых, изрядно растянутых тренировочных штанах и невразумительной домашней кофте, которая с одинаковым успехом могла бы быть как мужской, так и женской. Убит на пороге собственного дома. Плачущая жена в байковом халате поверх ночной сорочки, испуганный мальчишка лет восьми, которого соседка поспешно увела в спальню, когда в квартиру вошли участковый и следователь. 

- Убитый Игорь Петрович Антонов, 1963 года рождения, проживал здесь, Савеловская, 33, квартира 4,  вместе с женой и сыном. Жена показывает, что… - частил участковый, но Дымов его остановил:

- Да, спасибо, хорошо, хорошо… Я сам спрошу. Сядьте, пожалуйста, - обратился он к всхлипывающей женщине. – Как вас зовут?

- Валя.  Валентина Петровна … - женщина присела на краешек раздвинутого дивана, застеленного смятой постелью.

- Пожалуйста, ответьте мне на вопросы, это очень важно. Валя, это вы обнаружили мужа?

- Я… Я проснулась, а его нет. Думаю, что такое? Свет в туалете, на кухне не горит, где же ему быть? У нас две комнаты, там Сашка спит, тут – мы…- она показала на разложенный диван.

- Ну да, ну да… А что же дальше?

- Ну, я подумала, что покурить пошел. Ну, я и…

- Подождите, подождите, не торопитесь, - нарочито спокойно попросил Дымов. – Он часто по ночам курит? Или, может, нервничал?

- Он вчера очень на свое начальство ругался, он на заводе работает, на «Стальканате», так им опять сказали, что зарплаты в этом месяце не дадут, а чего не нравится – так увольняйся. Я на «Медтехнике» работаю, так нам зарплату тонометрами дали, мы их собираем, их хоть продать можно, я уже два продала, Люсе из восемнадцатой квартиры и… 

Женщина вдруг остановилась и с недоумением посмотрела на Дымова.

- Да – да, говорите, я вас внимательно слушаю… Не спешите. Так, значит, ваш муж на «Стальканате» работал? Это большое предприятие, завод когда-то богатый был…

Дымов метнул быстрый взгляд из-под кустистых бровей на участкового, пытавшегося прервать разговор. На лице участкового явственно читалось нетерпение и неодобрение – для чего терять драгоценное время, выслушивая информацию, к делу отношения не имеющую? 

- Когда-то был, а сейчас… - Женщина запнулась. – Господи, для чего я вам это рассказываю? Вы же меня о чем-то спрашивали?

- Ну да, ну да… Значит, ваш муж ночью покурить решил. А как же он на улице оказался, он что, всегда на улице курил?

- Конечно, на улице. У нас же первый этаж, балкона нет, это же хрущевка. Я в доме дымить не разрешаю, да и не привык он, да и Сашка… Ой!..- Женщина закрыла рот руками и круглыми, полными ужаса глазами уставилась на следователя: -  Так это я во всем виновата, получается, что это я его на улицу курить выгнала? Курил бы дома, целый остался?!

Она больше не рыдала, но по лицу катились слезы, капая на руки, сжимавшие рот, стекая в рукава халата. Дымов беспомощно озирался вокруг, пытаясь найти какой-нибудь платок, и протянул ей, наконец, детскую футболку из стопки одежды на столе, приготовленной, видимо, с вечера для утренних сборов в школу:

- Вот, вот, вытрите… Успокойтесь, ну в чем же вы виноваты, Валя, да ни в чем… Давайте, воды выпьете? Лейтенант, принеси воды!

Женщина сделал несколько глотков из чашки, поданной участковым. Дымов ждал.

- Так-то лучше. А теперь еще скажите, когда ваш муж пошел курить, который час был? Он ложился спать или еще нет?

- Да нет, мы легли, Сашка уже спал. И Игорь лег, и… - Женщина опустила глаза и вдруг густо покраснела. Стало видно, что она еще молода, белокожа и, наверное, может быть привлекательной. – В общем, потом я сразу заснула, а Игорь еще крутился в кровати. А потом я проснулась, а его нет… Дальше я уже рассказывала?

- Да, да, рассказывали, - подбодрил ее Дымов. – А в котором часу вы проснулись?

- Не знаю, это уже под утро было, но еще темно. Я к окошку подошла, но у нас тут на улице ничего не видно, лампочки возле подъезда сроду не было, я его не разглядела, вот и решила выйти.

- И еще последний вопрос. Скажите, Валя, а были ли у Игоря враги, кто-то, кто ему зло мог бы причинить?

- Да нет, что вы. – Валентина махнула рукой. – Какие у него враги. Он тихий у меня, я его за это иногда ругаю, что за себя постоять не может, все на нем ездят. Нет, вы не подумайте, мы хорошо живем… жили… Зря, выходит, ругала. А что теперь будет, что делать, он же там…- Она кивнула в сторону окна.

- Вам все товарищ участковый объяснит. Спасибо вам большое, вы очень помогли.  – Дымов поднялся.

Саша Груздев заканчивал с осмотром места происшествия, тело уже увезли. 

- Ну что у нас здесь, товарищ Саша Груздев? Что нового эксперты говорят?

- Вы же знаете, Иван Павлович, они много не говорят, подробности – после вскрытия. Пока так: смерть наступила за пять-шесть часов до начала осмотра, как раз между 22-мя и 24-мя часами. Удар нанесен тяжелым тупым предметом в левую височную область.  Предположительно орудием убийства может являться тяжелый предмет, имеющий схожую с цилиндрической форму, предположительно металлическая труба …  И это уже от меня: следов ограбления нет, - доложил Груздев.

- Ну, а тут что?  - Дымов поводил светом фонарика по земле, покрытой потрескавшимся асфальтом и лежащим на нем мусором. 

Саша показал на раскрытую сумку:

- Тут вокруг мусору много, окурки, пачки сигаретные, вообще наплевано. Но я по возможности собрал, на всякий случай к вещдокам приобщил. Вы на меня не ругайтесь, ладно,  а то Толька Лазаренко вечно надо мной смеется, что я все, что попало, тащу, говорит, что работы всем прибавляю.  Но, поди знай, какие детали понадобятся?

- Да чего ж ругаться, все правильно, молодец, – одобрил Иван Павлович, и Саше показалось, что вроде бы даже улыбнулся. - Сегодня нужно опросить возможных свидетелей, соседей в первую очередь, хотя какие тут свидетели глухой ночью, все по норам спят, кричи – не докричишься. А он кричать мог?

- Евгений Михайлович говорит, что с полученными повреждениями он мог жить десять – двадцать минут, но, видно, позвать на помощь никого не мог.

- Да уж, с помощью у нас того… В том числе, с помощью от нас… - снова помрачнел Иван Павлович. – Ну что, поехали докладывать. Опять сегодня от Петровича разнос получим…

И, конечно же, Дымов не ошибся. Совещание было бурным, Сергей Петрович бушевал и все понимали, что возразить ему было нечего: 

- Новый эпизод - в разработку Дымову. Иван Павлович, доклад мне ежедневно, ежечасно, ежеминутно!!! Лазаренко, что по Васечкину?

- Я консультируюсь по экономическому аспекту, вот сегодня обещал Живокостов зайти, работаем, Сергей Петрович!

- Что ты мне пятый раз про Живокостова? Он что, теперь главный консультант нашего отдела? Пригрелся у них там, в ОБХС. Оно и понятно, на убийства ездить не надо. Ты мне результаты давай! 

- Стараемся, Сергей Петрович, завтра доложу, – пытался успокоить Лазаренко, но Сергей Петрович не унимался:

- Сергушин, а что у тебя?

- А что у меня? Я по заданию Ивана Павловича старые дела перечитываю, знакомлюсь, так сказать, с архивом нераскрытий, с целью опыт перенять, - съязвил Виталий.

- У нас больше никакой работы нет? – возмутился Сергей Петрович. – Иван Павлович, бросай его на дело Антонова, и Груздева туда же, и вообще все прогрессивное человечество! 

- Да я же вот о чем подумал, - начал Дымов. – Что если… В общем, есть одна идея, Сергей Петрович, возможно, что … Только проверить надо.

- На сегодня всё, проверяйте, находите возможности, но чтобы результаты были! Я свою голову дальше на плаху понес, мне сейчас что-то доложить нужно, буду сочинять, шкурку на кисель натягивать. Все свободны, в смысле – все заняты работой, идите!

В коридоре Виталий нагнал Дымова:

- Иван Павлович, вы меня сейчас в курс нового дела вводить будете?

- Буду. Только вначале поговорим о том, что ты в старых делах нашел.

- А что там найдешь? Вы бы мне лучше рассказали, а то ведь я знаю, как следственные дела ведутся. В живом разговоре много больше узнать можно.

- Живой всегда лучше, чем мертвый. Только я не знаю, как вас там учили, а у меня дела ведутся в соответствии с правилами уголовно-процессуального законодательства, - отрезал Дымов. – Перекур. Вернусь, отчитаешься. И чайку бы неплохо было.

Виталий пошел в кабинет ставить чайник, а Дымов направился во внутренний дворик, куда теперь, в свете борьбы с курением на рабочих местах, выселили всех курильщиков. В дверях он столкнулся с радостно улыбающимся Живокостовым.

- Здравствуй, Иван Павлович, дорогой! Как дела? – Живокостов протянул руку.

Дымов ответил на рукопожатие, правда, энтузиазма ему изобразить не удалось. Он не любил Живокостова, всегда уверенного в себе, гладко выбритого. Когда тот еще работал в отделе, он казался Дымову каким-то неестественно новым в своих выглаженных рубашках и всегда чистых даже на выездах туфлях. Теперь Живокостов стал будто еще новее, во всяком случае, костюм у него был явно еще дороже, а очки на маленьком носу еще фирменнее.

- Привет, привет… Какие у нас дела? Тайна следствия, знаешь ли. А ты легок на помине, про тебя сейчас у Петровича Лазаренко говорил.

Живокостов расхохотался:

- А ты, я смотрю, не меняешься, все такой же колючий. В смысле, мы знаем, кто легок на помине, дураки? Да ладно, с Лазаренко у меня одно дело, а к тебе – другое. И серьезное.

- Я скоро вернусь, - попробовал увильнуть Дымов.

- Да перестань, знаю, что нервно курить идешь, вам там, наверно, Петрович втык давал. Пошли вместе, там и поговорим, - потянул за собой Живокостов.

Единственный, но раскидистый платан во внутреннем дворике издавна облюбовали местные вороны, поэтому сесть на загаженную скамейку было невозможно.

  - Угощайся, - Живокостов достал из кармана пачку «Кента».

  - Ого, с удовольствием!  - Дымов вытащил из протянутой пачки сигарету. – Где ты их берешь? Мы тут больше «Примой» пробавляемся, сейчас даже болгарских не достанешь.

- Да вот и я про это. Слушай, Палыч, есть серьезное предложение. Тут со мной один человек консультировался…

- Лазаренко что ли?

- Да при чем тут Лазаренко? – удивился Живокостов. – Я тебе про серьезные вещи. Короче. Один человек, очень солидный, создает новую компанию, тоже очень солидную. Нужен начальник службы безопасности, ну, ты понимаешь. Сколько ты получаешь, я знаю, он дает в пять раз больше и готов сразу зарплату за три года вперед. Единовременно. Я решил тебе предложить, по старой дружбе.  

- Это как единовременно? Я привык ежемесячно в кассу ходить, - Дымов покрутил в руках сигарету.

- За своими копейками? Иван Павлович, не дури, что ты из себя младенца разыгрываешь! Еще раз говорю, предложение серьезное, от такого не отказываются. 

- Знаешь что, Петя, ты мне скажи, этот солидный человек по твоему отделу проходит или, не дай бог, уже и по нашему?

Живокостов обиделся:

- Ну, как знаешь… Была бы честь предложена. А там ещё подумай, пару дней тебе дают. Надумаешь, набери меня.  Я не гордый, я, Иван Павлович, умный. Может, и тебе поумнеть пора?

- Ну да, ну да… - Дымов растоптал окурок и хлопнул Живокостова по плечу: – Спасибо тебе, коллега, за сигарету, давно хорошего не курил. Я умнеть буду на службе социалистической или, как оно теперь, капиталистической, что-ли, законности, ладно? 

4. 

В отделе над раскрытыми папками сидел одинокий Сергушин. 

- Иван Павлович, чайник я вскипятил, только… Пакетики у меня закончились, - замялся он, поднимаясь навстречу Дымову.

- Ничего, юноша, найдем. В обороне что главное? Харч! – Дымов достал из ящика стола коробку с чаем. – Давай, сейчас у нас с тобой брейн-ринг будет, смотрел такую передачу по телевизору? 

- Конечно, интеллектуальное шоу. – Виталий протянул дымящуюся кружку Ивану Павловичу.

- Что же ты, шоумен, накопал?  Рассказывай.

Дымов отхлебнул обжигающий чай, неприятное чувство, оставшееся после разговора с Живокостовым, отступало.

- Я так понял, Иван Павлович, мы ищем какие-то совпадения, да? Вот я тут попробовал систематизировать, но почти ничего нет. – Виталий показал мелко исписанный лист. 

- Понял ты правильно, молодец. Так «почти» или что-то есть?

- Время. Между двадцатью двумя и двадцатью четырьмя. Но это почти ни о чем не говорит. Самое ходкое время, всегда больше всего происшествий. И убийств в том числе. Потому во всех наших случаях и со свидетелями плохо, в это время народ по домам сидит.  

- Подожди, подожди, - остановил его Дымов. – Во-первых, слово «почти»  это не слово для протокола, забудь о нем. Во-вторых, время может быть важно, хотя, конечно… Место?

- Разные места. По нашим эпизодам: один труп на автобусной остановке, один возле ночного магазина, один – на проезжей части дороги, правда, там маленький переулок, движения ночью никакого, обнаружили только утром. Один в парке, и два – во дворе дома, рядом с подъездом, в котором убитые и проживали. 

Виталий отвечал уверенно, сверяясь со своими записями. Дымов подавил удовлетворенную улыбку, но взглянул на молодого коллегу одобрительно:

- А говоришь, ничего нет! Как это нет? Ты обратил внимание, где обнаружены трупы?

- В смысле?

- Если убийца хочет скрыть преступление, он будет тело прятать. А во всех наших случаях оно лежит на самом видном месте. Помнишь Васечкина? Проще простого было тело в кустах спрятать, а его прямо на аллее бросили, на обочине, мимо не пройдешь.  Может, нужно, чтобы тело обнаружили быстро?

- Ой, Иван Павлович, это вы что же, на серию намекаете? – засомневался Виталий. 

- Да не приведи господь, тьфу-тьфу-тьфу, - сплюнул Дымов. – Но исключать ничего не будем. Пошли дальше. Типология по жертвам?

Виталий вновь заглянул в свой лист:

- Пол, возраст, социальное положение, способ убийства – все разное. Даже национальность разная, это же сейчас может быть важно, вы знаете. 

- Да знаю, - поморщился Дымов. – Давай еще раз пройдем, подробнее.

- Хорошо.  – Виталий разложил перед собой еще несколько страниц. – Здесь у меня сводка по отдельным эпизодам, - пояснил он и начал перечислять:

- Февраль. Два факта – убийство Звенигородцева и Зайченко. Петр Болеславович Звенигородцев, 42 года, преподаватель института, возвращался из кафе, где отмечал с коллегами защиту диссертации, был пьян, почти 2,5 промилле в крови… Ой, простите, Иван Павлович, две целых и четыре десятых. 

Дымов кивнул:

- Отлично. Дальше.

- Труп обнаружен на автобусной остановке, удушение. Следующий Василий Георгиевич Зайченко, 56 лет, вышел в ночной магазин за сигаретами, рядом с этим магазином и обнаружен труп, колото-резаные раны. Два эпизода марта, обе женщины. Одна пятидесяти семи лет, пенсионерка, работала уборщицей в двух маленьких магазинах, возвращалась с работы, удушение. Вторая, Анна Оганезовна Тертерян, 20 лет, студентка, была на дискотеке, поругалась со своим парнем, шла домой одна, убита во дворе дома ударом камня по голове. Камень валялся рядом. Кстати, во всех других случаях орудие убийства обнаружено не было.

- И два трупа в апреле. – Дымов прошелся по кабинету. – Васечкин и Антонов.  Бизнесмен и инженер завода. Колото-резаные и черепно-мозговая. Свидетели?

- Ничего ценного. Только в случае Зайченко продавщица магазина показала, что вроде видела через окно, как подходил к нему какой-то мужчина, но ничего определенного, образ размытый. 

- По опросу соседей Антонова тоже мужчина фигурирует, но тоже ничего конкретного, так, видели силуэт, - добавил Дымов.

- Понятно, что мужчина, не будет же женщина трубой размахивать, - согласился Виталий.

- Ну, не факт, кто их знает… Что еще?

Виталий пошелестел бумагами на столе и вернулся к первому, мелко исписанному листу:

- Я вот тут еще мотивацию пробовал сопоставить. Она вообще не прослеживается. 

- Общей-то, на первый взгляд, нет, а в каждом конкретном случае? – спросил Дымов.

- Да и в конкретном - непонятно. По отношению к женщинам – следов сексуального насилия нет, да и какое там насилие со старухой почти шестидесятилетней…

Дымов вскинул брови.

 - Ой, извините, Иван Павлович, опять «почти»… - смутился Виталий. 

- Да я не про «почти», я про старуху… Молодой ты еще! Ладно, не прерывайся, - поторопил Дымов.

- Самое вероятное в такого типа преступлениях – ограбление, но и тут не сходится. Кошельков, правда, ни у кого не найдено, но у некоторых их с собой просто не было. - Виталий сверился со своим списком. – Вот, Зайченко, Антонов. У других, как показывают родственники, или, в случае с кандидатом наук -  коллеги по застолью, денег было немного, ну, вероятно, за исключением Васечкина – жена никогда не знала, сколько у него денег. Так что если объединять дела по ограблению, то Васечкин и, может быть, Звенигородцев еще бы подошли, да и то с натяжкой, а остальные – нет.  Какой смысл грабить человека, который в спортивных штанах у подъезда курит?  Явно не миллионы у него в кармане. То есть, по большей части, мотивация неясна.

- Это она нам неясна, а преступникам очень даже ясна. Давай и мы думать.

- Неужели вы думаете, что я не прикидывал варианты? Хулиганские побуждения? Тогда бы избили предварительно, а тут - все убийства сразу и внезапно. А вы что думаете?

Дымов отхлебнул из чашки и брезгливо вылил остатки чая в кадку с фикусом:

- Фу, ненавижу холодный… Виталя, включи-ка еще раз чайник. А думать тут можно что угодно. Может, гастролеры появились, без системы работают, всех подряд загребают. Может, блатные в карты проигрывают.

- Кого проигрывают? Людей? - Виталий застыл с чайником в руках.

- Конечно. Кто проигрался, должен убить первого попавшегося. Бывает такое, мне встречалось. Чего мне только не встречалось. Человеческий род по части истребления себе подобных очень изобретателен. К несчастью. 

- Я, Иван Павлович, даже версию маньяка пробовал рассмотреть, - смущенно признался Виталий. – Только маньяк – это же должен быть совсем ненормальный.

- То есть, только маньяк – ненормальный, а другие убийцы – нормальные? Убийство это по определению ненормально, иначе оно не было бы наказуемым деянием, - возразил Дымов.

Виталий попробовал оправдаться:

- Я имел в виду сложный психиатрический анамнез. Во всех других случаях мотивировка должна быть, в смысле сui prodest? И потом, если маньяк – это серия. А в нашем случае,  по каким критериям в серию объединять? Всё разное, вы же сами видите, да и одного почерка нет. Что, по времени и по, простите, немотивированности? И кто-то нам это позволит? Что Сергей Петрович скажет? Нас просто засмеют.

- Ну, не надо бояться быть смешным. Меня это меньше всего заботит, а вот… - Дымов задумчиво почесал в затылке. – А что у нас с осмотром места происшествия? Что там в твоей сводке? Дай-ка я сам посмотрю, у тебя почерк вроде хороший, это я уже выяснил. Да, слушай, есть чертовски хочется. Уже, между прочим, обед. Война войной… Не в службу, а в дружбу, сгоняй, принеси каких-нибудь булочек из буфета, а я тут пока почитаю. 

Вернувшийся с булочками Виталий застал в кабинете табачный дым и Ивана Павловича с азартно блестевшими глазами. 

- Иван Павлович, принес. С повидлом вы любите? А что это вы накурили? Сами всегда за дисциплину ратуете, а в кабинете хоть топор вешай! 

- Подожди, - махнул рукой Дымов. – А вот скажи мне, мой друг, у кого, как правило, ручка при себе есть?

-  У следователя. Мы столько пишем, что для нас это главное орудие производства, табельное оружие, - пошутил Виталий.

- Согласен, - радостно откликнулся Дымов. - А еще?

- Да у кого угодно. У врача, особенно участкового. У сантехника! – догадался Виталий.

- А если человек поздно вечером в дежурный магазин выбежал, в домашней одежде, только куртку набросил? Сигарет ему не хватило. Ему ручка нужна?

-  Ему едва ли.

- Так вот, теперь смотри. Вот что всегда на месте происшествия при осмотре находили. Ручку! Ты сам ее описывал по делу Васечкина! И так по всем эпизодам. Простая такая шариковая ручка, лежит себе рядом – ну что, ручка, ручка может быть у любого человека, ну, выпала из кармана. Обрати внимание, везде простые ручки, дешевые, все время разные. 

- Подождите, подождите… - Виталий начал догадываться, азарт Дымова передался ему. – Но ведь у преподавателя может быть с собой ручка. И у Васечкина, бизнесмена.

- У кандидата наук в кармане пиджака была хорошая подарочная ручка, а эта, которая улика, лежала рядом. Он что, специально какую-то другую темной ночью доставал, чтобы в пьяном виде что-то записывать? Он, судя по данным экспертизы, на ногах должен был плохо стоять, не то, что писать. 

- Точно! – воскликнул Виталий. – А ручку возле Васечкина я помню – такую розовую пластмассовую дрянь он и в руки бы не взял, и уж с собою точно бы носить не стал! Иван Павлович, неужели серия? Но ведь если это маньяк, то нужно понять, по какому принципу он жертвы выбирает, почему эти, а не те? И с какой целью убивает?

Только сейчас Дымов увидел пакет с булками:

- О, спасибо! С повидлом? Отлично. – И продолжил с набитым ртом:

 - А вот по какому принципу выбирает и с какой целью… Если бы ты мне это мог объяснить, я бы предложил Петровичу в отношении тебя сразу об очередном звании ходатайствовать. Ну что, поздравляю, коллега. Вот тебе и почерк, вот тебе и серия. Пошли, обрадуем начальство, вот чего нашему отделу не хватало для полного счастья…

Так молодой следователь Виталий Сергушин увидел воочию, что такое хваленое звериное чутье Дымова.

 

5. 

 

Как Дымов и ожидал, сообщение о возможной серии Сергея Петровича не просто не порадовало, а повергло в глубочайшее уныние. И его можно было понять. 

Сергей Петрович был начальником следственного отдела областной прокуратуры  уже пять лет. Срок вроде бы и не такой большой, но на время его начальствования пришлось много событий и перемен. Он принял отдел вскоре после того, как страна вступила в эпоху ускорения, гласности и перестройки. По складу своего характера Сергей Петрович был человеком недоверчивым, и новомодные слова с не совсем понятным смыслом, которыми вдруг запестрели все газетные передовицы и зазвучали все радиоэфиры и телевидение, воспринял с предубеждением. И хотя он исправно прочитывал «Правду», неизменно присутствовал на политинформациях в своем отделе (формально, согласно штатным обязанностям, он руководил проведением политинформаций, но делать доклады всегда поручал своим сотрудникам, апеллируя к их молодости и говорливости), многое оставалось для него неясным. Каждый вечер в девять часов он усаживался перед телевизором. Это было его законное время, когда никто из домашних не имел права беспокоить деда. «Считайте, что я на работе!», - однажды сказал он, и с тех пор эта фраза стала семейной формулой. Не только взрослые члены семьи, но и внуки знали, что дедушка занят очень ответственным делом – он смотрит программу «Время».  На экране вновь и вновь появлялся улыбчивый, бодрый генеральный секретарь, окруженный толпами людей, изумленных своей близостью к небожителю и возможностью почти дотронуться до него. Он говорил понятные вещи понятным языком, но, если бы Сергея Петровича попросили пересказать услышанное, он бы едва ли смог это сделать. Впрочем, родным просить об этом в голову не приходило, а на политинформации с пересказом легко справлялись Груздев и Лазаренко. 

А потом отменили и политинформации. Сергей Петрович считал это ошибкой, поскольку в руководящую роль партии в вопросах формирования идеологии он верил беспрекословно. Когда три года назад обком создал специальную комиссию по правовым вопросам, которая стала ощутимо вмешиваться в работу следственных органов и создавать дополнительную головную боль с отчетностью и даже вызовами «на ковер», Сергей Петрович, в отличие от многих коллег, принял это с пониманием. Ему казалось, что это правильно, что партийную работу нужно усиливать, особенно в нынешней напряженной ситуации идеологической неразберихи. Он осуждал тех, кто критиковал партийные органы или даже выходил из партии по политическим мотивам. Он тоже не одобрял курс перехода на рыночную экономику, но партия должна была оставаться партией. Однако потом пленум обкома принял постановление «О структуре и штатах аппарата обкома КПСС», административно-правовой отдел был упразднен, но Сергей Петрович упорно пытался сохранить партийный порядок хотя бы в подведомственном отделе. 

Действительно, за последние годы произошло много всего не совсем понятного Сергею Петровичу, и он как мог пытался противиться хотя бы внешним проявлениям изменившегося жизненного уклада. Это удавалось с трудом, но на то, чтобы запретить Толе Лазаренко ходить на работу в майке с надписью «Perestroyka», производство которых наладил местный кооператор, пристроившийся при швейной фабрике, полномочий начальника отдела хватало. 

Сергей Петрович не был ретроградом, просто долгая жизнь приучила его быть осторожным в принятии новшеств. Он сочувствовал начальнику ОБХСС, которого считал своим старшим товарищем, и хорошо знал как опытного и знающего работника, когда тот однажды пожаловался:

- Я же, Петрович, не против чего, я только не могу переварить, когда вдруг то, что раньше называлось криминальным теневым производством и спекуляцией, стало частной предпринимательской деятельностью, вполне законной и даже престижной. Может, это и правильно, я вроде бы тоже «за», но вот переварить, понимаешь, просто переварить не могу!

 Сергей Петрович с пониманием отнесся к его решению уйти, наконец, на заслуженный отдых, и втайне порадовался, что у него в отделе эта проблема стояла не так остро. 

- Мы, ребята, как врачи, - наставлял он своих сотрудников. – В жизни может многое меняться, но аппендицит – он аппендицит и есть, несмотря ни на какие социальные потрясения. Вот и у нас так – убийство оно и есть убийство, наша задача здесь проста, понятна и неизменна.

Тем не менее, Сергей Петрович и сам подумывал о пенсии. Будь он на месте ОБХСС-ника, он, наверное, тоже ушел бы. Но, к счастью, общий уровень подведомственной ему преступности изменился в худшую сторону менее существенно: преступлений в областном городе всегда хватало, но бог пока уберег от резонансных криминальных дел, сотрясавших столицу, и особенно масштабных преступных разборок. Кроме того, Сергей Петрович очень любил свою работу, хотя никогда никому об этом не говорил. Представить себя тихим пенсионером с удочкой на берегу реки он пока не мог. Тем не менее, из-за «висяков», множившихся в последнее время, тучи над отделом ощутимо сгущались. Уже неоднократно начальство указывало Сергею Петровичу на свое недовольство, так что, если дело не сдвинется, вопрос о пенсии мог решиться и в приказном порядке. 

Пока Дымов докладывал об объединении серии убийств в одно дело, сердце Сергея Петровича сжималось. По-видимому, Дымов был прав; по-видимому, вот оно и пришло, то самое дело, которое часто поджидает следователя в конце службы – самое важное, самое сложное, самое страшное. Теперь все зависит от того, можно ли с этим справиться и уйти с почетом, превратившись в легенду для своих сотрудников, или, в случае неудачи, уйти уныло, ловя за спиной снисходительно-сочувствующие взгляды: «Да, - мол, - стар стал Петрович, теперь ему такое не по зубам, да оно и понятно…». При всем богатстве следственно-розыскного опыта, серийных дел в послужном списке Сергея Петровича не было, если не считать того, давнего, сразу после войны, когда он был еще начинающим следователем и работал в милиции в группе майора Засохина по фактам пропажи людей, отправлявшихся с вокзала города и исчезавших неизвестно куда. Он до сих пор помнит осужденного по этому делу, маленького, но жилистого человека, который отслеживал попутчиков, умело втираясь в доверие, а потом убивал их, как только они сходили на маленьких пригородных станциях. Только один раз его добычей стала небольшая сумма денег, скопленная на новую мебель молодой семьей, в остальном это были дешевые серебряные украшения, отрез на пальто, новые резиновые калоши… Больше всего Сергея Петровича поразило тогда полное равнодушие преступника и к убитым им людям, и к своей собственной судьбе. Он не только оценивал жизнь другого в пару калош, но, кажется, и свою жизнь ценил не больше. После задержания он не юлил, не пытался запутать следствие или оправдаться, спокойно реагировал на предъявляемые улики и так же спокойно рассказывал о том, где, когда, при каких обстоятельствах и как он убивал молодую женщину, старуху, пятнадцатилетнего подростка, крепко подвыпившего колхозника. 

- Неужели для него человеческая жизнь ничего не стоит? – возмущался молодой лейтенант  Сергей Петрович.

- Он три года на фронте, чего ты хочешь? – объяснил майор Засохин. – Он там такого насмотрелся… Пуля – дура, судьба – индейка, а жизнь – копейка! Война убивать учит.

- Но там же были враги! – не сдавался  Сергей Петрович.

- Враги. Но люди. Да и эти, жертвы преступлений, они ему тоже не друзья были.  Он и сам себе не друг, иначе не дошёл бы до такого.

В зале суда преступник равнодушно выслушал приговор и, наверное, также равнодушно принял потом смерть. Хотя, кто знает? Желания наводить об этом справки Сергей Петрович не испытывал. Но у тогдашнего преступника была понятная мотивировка – завладение чужой собственностью. Сейчас все было иначе. 

Дымов закончил доклад, и Сергей Петрович сделал последнюю попытку отодвинуть надвигающуюся беду:

- Нет, подожди, как-то хлипко получается. По каким признакам это можно считать серией, по немотивированности и ручке? Как я это буду объяснять на коллегии? Ты мне посолиднее аргументы приготовь.

- Пока это все. Но я уверен, что будут аргументы, найдем, - уверенно сказал Дымов. – У меня интуиция.

- А-а, - отмахнулся Сергей Петрович. – Я тебе про аргументы, а ты… Если все так, как ты говоришь, получается, что псих орудует. Маньяк?

- Может и псих, а может и идейный. Раскольников.

- В смысле, тварь я дрожащая или право имею? Ты мне здесь достоевщину не разводи!

- Понимаешь, Сергей Петрович, если это маньяк, то он не просто псих, а псих идейный. И вычислить его можно, поняв идею, - предположил Дымов. 

- Ну, какая идея при полной немотивированности? Он что, из любви к искусству убивает?

- Кто знает? Может, он как раз и считает убийство искусством?

- Тогда в методах он мало искусен. Видал я и поинтереснее, и похитрее, а тут что – камнем по голове? Тривиально… - возразил Сергей Петрович. 

- Да согласен я со всеми твоими доводами, согласен.  Сам их себе приводил. Но пойми, нет у нас другого варианта сейчас, давай зацепимся хоть за это, а вдруг… Все равно больше ничего пока не придумали.

Сергей Петрович сдался:

- Ладно, уговорил. Тогда так. Объединяем преступления. Сколько их?

- Шесть.

- Вот то-то и оно, что уже шесть…- поморщился Сергей Петрович. – Создаем специальную группу, ты принимаешь руководство. Вводи активно новенького. Как, по-твоему, вроде он с головой, этот Сергушин?

Дымов пожал плечами:

- Ну да, ну да… Все части тела у него на месте, а там посмотрим.

Сергей Петрович продолжил:

- Первое – отрабатываем ручки. Установите, где продавались. Вот если бы еще – кто покупал, но это едва ли… Хотя, чем черт не шутит! Дальше. Еще раз пройтись по родственникам, выяснить насчет пишущих принадлежностей этих, да и свидетелей, может, еще раз опросить, вдруг кто что-нибудь еще вспомнит, особенно по свежим эпизодам. Думаю, Груздев займется.

- Согласен. Разрешите выполнять?

- Разрешаю, Иван Павлович. - Сергей Петрович встал из-за стола. – Доклад мне каждый день.

 И добавил вслед уходящему Дымову:

-  Да, и осторожно с информацией, чтобы никаких слухов. Не дай бог журналисты или вообще, ну, ты знаешь…

Дымов обернулся в дверях:

- А может наоборот, как-то аккуратно оповестить общественность? Ведь если мы правы, он может продолжить совершать убийства. Пусть поостерегутся по ночам ходить?

Сергей Петрович взорвался:

- Ты предлагаешь комендантский час объявить? Никого еще такие предостережения не останавливали, это во-первых. Во-вторых, преступника вспугнем, он может затаиться. А в-третьих, ты масштабы скандала представляешь? Пришлют, как пить дать, комиссию по проверке, вот тогда не только с меня, но и с тебя, со всех нас головы поснимают! Всё, идите работать, Иван Павлович!

- Ну да, согласно хрущевским заветам: за работу же, товарищи! – бурчал Дымов, закрывая за собой дверь кабинета начальника. 

6. 

         Разработка единственной улики, на которую можно было возлагать хоть какие-то надежды, ничего не дала. Виталик Сергушин обошел канцелярские магазины, киоски «Союзпечати», где могли продаваться шариковые ручки, но ничего конкретного установить не смог. Самые простые и недорогие ручки, найденные на месте преступлений, могли продаваться где угодно. Они закупались маленькими партиями и отличались друг от друга только цветом дешевой пластмассы – по странной прихоти производителя от тускло-серой до грязно-розовой. 

Ничего нового не дал и повторный опрос семей потерпевших и свидетелей. Обаятельный Саша Груздев просил показать шариковые ручки, имевшиеся в доме жертв, чем вызывал удивление, а то и раздражение их близких. Бабушка Анны Тертерян смерила Сашу ненавидящим взглядом и высыпала перед ним все ручки из карандашницы на столе внучки:

- Вот, смотрите, если вам больше делать нечего!

Похожие ручки в семьях находились, значит, они могли быть с собой у жертв на месте преступления, но Дымов стоял на своем:

- Могли быть с собой, но не в спортивных же штанах, как у Зайченко или Антонова! А девушек, которые на свидания с шариковыми ручками ходят, вы много видели? Ну да, всё зыбко, но чую я, что это неспроста.

Следующий предрассветный звонок раздался в квартире Ивана Павловича утром четырнадцатого мая. Звонил Виталий Сергушин, очередной дежурный по отделу:

- Иван Павлович, я знаю, что у вас выходной, но вы же сами требовали, чтобы немедленно сообщали о каждом происшествии. У нас труп.

- Еду.

Труп женщины примерно сорока пяти лет был обнаружен уборщицей в зале ожидания автовокзала. Когда Дымов подъехал, та как раз объясняла Сергушину:

- Я замести вышла, перед первым автобусом. Он в пять тридцать идет. То есть аккурат часов пять и было. Этот автобус людей на работу возит, на цементный завод, да и дачники им часто ездят. Май, знаете, сейчас все сажают, жить-то надо. Смотрю – она сидит. По виду вроде приличная, не бомжиха, а то они теперь повадились у нас ночевать, бомжи-то, так мы их гоняем, но только за всеми не уследишь. Ну, думаю, на дачу собралась, ранняя пташка. Я ее будить не стала, думаю, пусть немного подремлет, еще время есть. Только когда возле нее заметать стала, у меня совок упал, и прямо ей по ногам. Я ей говорю: «Ноги подвинь!», а она не отвечает и набок заваливаться начала. Ну, тут уж я испугалась, мамочки, как испугалась! К Ивановне побежала, в милицию давай звонить… Что ж это делается, товарищи? Страшно на улицу выйти, если вот так, при всем честном народе тебя жизни лишают!

- Стоп, гражданочка, стоп! – прервал причитания словоохотливой уборщицы Дымов. – Спокойно и внятно отвечаем на вопросы. Во-первых, Ивановна – это кто? 

- Да вон же стоит, это ж дежурная по вокзалу, она вам тоже расскажет. Ее этот ваш молодой, - уборщица кивнула головой в сторону Виталия, - попросил подождать. Она вам то же самое скажет, что мы…

- Что она скажет, это мы у нее спросим, а к вам у меня еще вопросы есть. Второй вопрос: что это вы так убиваетесь про весь честной народ? Кто еще был здесь? Вы видели еще каких-нибудь людей на месте преступления?

- Никого я не видела. Рано еще, а бомжей мы с вечера гоняем, я же вам объяснила. Никого и не было кроме нее, – пожала плечами уборщица.

- Ну да, ну да… А с чего вы взяли, что она мертва? Вы тело осматривали, перемещали его?

Уборщица всплеснула руками:

- Да вы что, разве я стала бы к мертвяку притрагиваться, я их ужас как боюсь, с детства у меня это! А что она мертвая, так это сразу видно было, смотри, какое лицо у нее неживое, белее мела, аж синее!

- Вам эта женщина знакома? Вы ее когда-нибудь видели здесь или где-нибудь в другом месте?

- Знать не знаю, кто такая. На вокзале народу много бывает, разве всех упомнишь. Да и зачем мне? Мое дело пол мести. Тут за день столько сору набросают, что метлой намахаешься. Теперь я одна работаю, и вокзал, и все перроны на мне, а денег больше не платят, так что по сторонам озираться мне некогда. 

- А про это мой следующий вопрос, - остановил ее Иван Павлович.

Уборщица насторожилась:

- Какой еще вопрос?  Я что, плохо убираю? Ну, не убирала я с вечера, на утро оставила, так что с того? Кому оно ночью надо? А к первому автобусу я бы все замела, кабы не это…

- Да нет, я вас сейчас не про качество уборки спрашиваю, хотя, честно говоря, грязно у вас тут!  - оглянулся вокруг Дымов. - Вы мусор, который сейчас подметали, куда дели?

- Да я еще ничего убрать-то и не успела, только начала мести. В совке всё, что намела.

- А совок где? Покажите!

- Да вон он валяется, я его от страху из рук выронила.  Что там смотреть?

Виталий и Дымов обменялись понимающими взглядами, и Виталий направился к угрожающих размеров металлическому совку на длинной деревянной ручке, лежащему посреди прохода между скамьями. 

Дежурная по вокзалу подтвердила показания уборщицы. Она тоже никого не видела, не знала даже, как в зале оказалась эта женщина.

- С вечера у нас тихо было, я и пошла к себе в комнату. А потом спать легла. Конечно, вроде бы не положено, но если тихо, так что тут сидеть.  Ночью автобусов нет, раньше были междугородние рейсы, так их отменили, сами знаете, не больно сейчас наездишься. После двенадцати я ушла, никого не было. Если бы какой шум, я бы услышала и вышла, но было тихо, - оправдывалась она. 

Криминалисты тем временем закончили осмотр тела. Женщина была задушена шарфом из искусственного шелка, который и остался на ее шее. Других следов насилия на теле при первичном осмотре обнаружено не было, по-видимому, нападение произошло неожиданно и быстро, жертва не смогла оказать сопротивления. Осмотрев место происшествия, Дымов дал разрешение забирать тело.  Рядом с жертвой были обнаружены дамская сумка из кожзаменителя и небольшая матерчатая дорожная сумка, которые вместе с содержимым были приобщены к вещественным доказательствам. В дамской сумке оказался большой бумажный пакет с документами и паспортом на имя Попович Людмилы Анатольевны, 1947 года рождения, русской, проживающей по адресу Колодезный переулок, дом 6, квартира 64, состоящей в браке с гражданином Поповичем М.Н. Виталий Сергушин немедленно выехал по адресу, а Дымов, погрузив материалы с места преступления в дежурную машину, направился в отдел. 

Но спокойно разобраться в обстоятельствах дела ему не дали. К счастью, несмотря на всю свою озабоченность, Сергей Петрович довольствовался кратким докладом следователя, бросив напоследок свое обычное: «Работайте, работайте!».  Однако, не успел Иван Павлович устроиться за своим столом, как позвонили по внутреннему телефону. 

- Дочка? Да, я у себя, - удивленно ответил Иван Павлович и, положив трубку, хлопнул себя по лбу. – Ну да, ну да… Ленка! Сегодня же четырнадцатое… Вот олух царя небесного, не позвонил! 

Но когда в кабинет тихонько постучались, Иван Павлович принял самый беззаботный вид и почти весело отозвался:

-Да-да, заходите!

В приоткрытую дверь заглянула Лена: 

-  Я могу?

           - Привет, привет… Все можешь. Что-то случилось, чего ты сюда, на работу? Извини, позвонить забыл. Все нормально? 

Лена принесла с собой в темный кабинет следователей запах духов и свежести, словно из окна в комнату вдруг заглянуло то светлое майское утро, о существовании которого Дымов уже почти забыл.  Конечно, Ленкин приход был ни к чему, конечно, сейчас она ему мешала, но Иван Павлович не мог не улыбнуться – он любил дочку, гордился ее умом, талантом, красотой, хотя и скрывал это за ироничным и немного колким тоном общения, который, впрочем, дочь охотно поддерживала. 

Лена обвела глазами рабочее место отца – папки бумаг в шкафах и на полках, помятый электрический чайник и чашки на подоконнике, потертые стулья, провела пальцем по листу фикуса:

-  Привет, папа. Да, к тебе на работу не весело заходить. Но уж извини, волновалась. Ты не позвонил, дома тебя нет, я переполошилась.  -  И деланно-капризно протянула: - А вы, Иван Павлович, оказывается, на службе -е -е …

- Работа как работа, кто на кого учился. Ну, знаешь ли, у меня служба такая. – И Иван Павлович, не очень попадая в тональность, пропел: - Наша служба и опасна, и трудна, и на первый взгляд, как будто не видна…

-  На второй взгляд она тоже не видна, также и на третий, на четвертый совершенно не видна и на пятый абсолютно не видна…- значительно более музыкально продолжила Лена. 

Дымов рассмеялся:

- За это я уже от начальства сегодня получил, да и еще получу, теперь и ты туда же!

- Пап, я серьезно. – Лена примостилась на кончике стула напротив стола Дымова. - Ты просто необязательный человек. Раз обещал, то уж постарайся. В конце концов, у меня тоже есть планы, а у тебя есть внучка. Сейчас я ее на гимнастику, предположим, сама отвела, а что потом? Ты же ей обещал сегодня, она мне все уши прожужжала, что дед выходной и вы в луна-парк идете! Детей обманывать нехорошо, товарищ старший следователь, как же они будут потом доверять милиции? А что вечером? Ей одной дома сидеть? Тебя сегодня, как понимаю, не ждать?

- Предположим, в мое время восьмилетние дети вполне могли сами дома оставаться. Кроме того, я не гуляю, у нас опять умышленное убийство, - попытался оправдаться Иван Павлович.

Но Лена была настроена решительно:

- Умышленные убийства портят семейную жизнь. А времена теперь не те, теперь ребенка одного ни на улице, ни дома не оставишь. Может, вы что-то недорабатываете? Может, что-то в консерватории подправить?

Иван Павлович демонстративно хлопнул рукой по пухлой папке, возвышавшейся на столе:

- Все, дебаты окончены, давай конкретно, что надо? За сегодня я уже извинился, сегодня ничего не будет. Машка – девица умная, она лучше тебя всё поймет. 

- Что надо?  А все то же, милый папа, - съехидничала Лена. -  Я что, много от тебя прошу? Пару раз в месяц посидеть с ребенком можно?

- А то я не сижу! – вставил Дымов, но дочь явно не собиралась его слушать:

- Но ты ж и меня пойми! Сколько раз ты меня уже подвел! Каждый раз обещаешь, и каждый раз у тебя экстренный вызов. Я ведь не постоянно, я ведь только на этот один спектакль прошу. Ты же знаешь, как он мне важен. Ты бы дочерью гордился! Это, между прочим, моя первая главная роль, которую на премию подавать собираются, Премию Ленинского комсомола, заметь! Ты же знаешь, что после спектакля я не могу уснуть до утра, чувствую себя потом хреново. Усыпаю под утро, хочешь верь, хочешь не верь. И потом, может же у меня быть личная жизнь? Я девушка незамужняя, умница и красавица… Ты же хочешь мне счастья? Я что, многого от тебя прошу? Ведь заранее договариваюсь, а ты никогда не можешь, ни в субботу, ни в воскресенье, хотя у тебя это выходные.

- Я еще и дежурю, - буркнул Иван Павлович.

- Но я же просила всегда заранее, ты дежурства перенести не можешь?

- Я всегда и переношу, но так получается… Ты с убийцами договаривайся, чтобы они в мои выходные спали.

Лена поморщилась:

- Тебя, по-моему, самого на трупы тянет, как… Оттого, что ты поймаешь еще одного убийцу, убийц на земле меньше не станет.

- Но, если мы не возьмем убийцу, станет больше жертв, - парировал Дымов. 

- Ладно, ладно, я ценю твою борьбу со злом. Короче, вот мои числа на этот месяц. – Лена достала из сумочки отпечатанный листок и протянула его отцу. -  Всего два раза не можешь забрать Машку? И это при том, что один раз ты уже прогулял! 

- Могу, два раза могу, - согласился Дымов и надел очки.  – Давай посмотрим. 

Лена показала пальцем:

- Я всегда верила, что не все потеряно, ты еще способен на человеческие чувства любви к единственной дочери и внучке! Вот подчеркнуто, это на этот месяц.

- А зачем тут предыдущие?

- Это расписание квартальное, два квартала текущего года. Заодно убедись, сколько раз ты меня подвел.

- Где? – недоуменно спросил Дымов. 

Лена возмутилась: 

-  Это невыносимо! Ты даже не помнишь, когда тебя просят, когда ты ставишь меня в безвыходное положение. Вот, вот, вот и вот, смотри, я кружком обвела.

- Ты на меня компромат собираешь? – хмыкнул Иван Павлович. – Вырастил дочь, а она отца, как сейчас говорят, на счетчик поставила! Молодец, ничего не скажешь… И запомни, дщерь неразумная, безвыходных положений не бывает! Впрочем, ты с блеском демонстрируешь эту истину, не такая уж ты глупая девочка.   Находишь же выход каждый раз?

- А чего мне это стоит? –Лена стремительно встала со стула. - Всё, договорились? Возражения не принимаются!

Дверь кабинета распахнулась и на пороге изумленно застыл Виталий.

-  Ой, Иван Павлович, вы не один… Я с квартиры потерпевшей… -  И смущенно добавил: - Здравствуйте…

- Что это вы, юноша, виделись уже. Или это вы с дамой здороваетесь?  - ухмыльнулся Дымов.

- Да нет… Или да… - пробормотал Виталик.  Странно выглядела в этом кабинете молодая красивая женщина, ничем не напоминавшая обычных посетителей, но Виталий сразу узнал ее - она была единственной запомнившейся ему артисткой местного театра, несколько спектаклей которого он уже успел посмотреть.

- Здравствуйте, - улыбнулась Лена, ничуть не смущенная произведенным ею эффектом. -  Я уже ухожу, не мешаю следственной работе.

- Отчего же, познакомьтесь, мой коллега… Виталий… э-э-э… - протянул Дымов. 

- Николаевич, - подсказал Виталик.

- Ну да, ну да, Николаевич. А это моя   дочь, Елена……э-э-э…Ивановна, - Дымов очевидно забавлялся неловкостью своего коллеги.

- Можно просто Елена, Виталий Николаевич, - поддержала вконец растерявшегося молодого человека Лена и погрозила отцу пальцем.

- Очень рад. А я ваши спектакли видел. Они были замечательные, - обрадовался помощи Виталий. 

- Спасибо, приходите еще, если нужно, могу организовать для вас контрамарку. – Она протянула молодому человеку руку, потом звонко чмокнула в щеку Дымова и выпорхнула из кабинета, бросив на ходу:

- Папуля, уговор дороже денег! Пока!

- Иван Павлович, а вы не говорили, что у Вас дочь – актриса, - упрекнул Дымова Виталий, когда дверь за Леной закрылась.

- А с какой стати я отчитываться должен? И какая у меня должна быть дочка? Нормальная дочка.  - С уходом Лены в голосе Дымова появилась обычная брюзгливость. 

Виталий горячо возразил:

- Нет, не нормальная, красивая! И талантливая! А вы, правда, хоть бы чаем ее напоили, а то, как понимаю, только ругаетесь.

- А вот это не твоя забота. Ты оперативную работу контролируй и следственные мероприятия проводи, усиление следственной группы обеспечивай. Много указаний я в последнее время ото всех получаю. 

Он помахал перед лицом Виталия листком:

- Еще один выговор получил… все цифры, даты, числа…

- Это вам Сергей Петрович сводку дал?

- Да нет. Это Ленка - даты спектаклей, я после них с внучкой сижу, да не всегда выходит. Ладно, семейные дела по боку. Докладывай, что у тебя. 

7. 

Установить Виталию удалось только то, что убитая гражданка Попович действительно проживала в квартире по указанному адресу вместе с мужем, детей у семейной пары не было. Несмотря на еще не позднее утро, дома никого застать не удалось, зато Виталий поговорил с соседкой, одной из тех всевидящих и вездесущих бабушек, которые дни напролет сидят на скамейке возле дома и, словно агенты криминального сыска, отслеживают обстановку. Выяснилось, что гражданин Михаил Попович в этом доме родился и вырос, сюда же, еще при жизни матери, которая уже двадцать лет как умерла, начал приводить жен. Было их несколько, в последовательности бабушка путалась. В данном случае Виталий и не настаивал, его интересовала больше последняя по счету, то есть Попович Людмила Анатольевна. Бабуля заверила, что вся их околоподъездная общественность характеризует Людочку положительно, как женщину «правильную». Виталий попросил конкретизировать, что скрывается под словом «правильная», и получил объяснение, что Людочка, во-первых, с соседями приветлива и уважительна, во-вторых - хозяйственна, а самое главное, «прибрала этого охламона к рукам, он пить стал меньше, а то почитай каждый день на ногах не стоял». К негативной характеристике Михаила Поповича был добавлен его буйный нрав, ибо в состоянии алкогольного опьянения он был склонен к скандалам, а то и рукоприкладству, от которого страдали его жены и что, по-видимому, было одной из причин их последовательно недолгого пребывания на семейной жилплощади. Работает Попович на швейной фабрике мастером, там же в бухгалтерии работала и Людмила.

- Ну что, давай, коллега, дуй на фабрику! – распорядился Дымов. – Он же, наверное, на работе. Дай бог, чтобы на работе…Обычная процедура - где был, что делал, почему жены не хватился. Потом в морг, на опознание и подтверждение личности. Учитывая характеристику, нужно особенно тщательно проверить возможность причастности мужа к совершенному преступлению. Давай-ка лучше его сюда, хочется с ним лично побеседовать. А я пока здесь поработаю. Выполняй!

К вечеру следственная группа вполне заслуживала похвалы начальства. Были не только проведены важнейшие следственно-розыскные мероприятия, но и допрошен и задержан подозреваемый в убийстве, Михаил Попович. Накануне вечером у него произошла очередная ссора с женой - она требовала развода и размена квартиры. Попович признался, что был пьян, но жену не бил, скорее всего, просто не успел, поскольку она побросала в сумку какие-то вещи и ушла из дому. Скандал вышел из-за того, что Людмила забрала все документы на квартиру и сказала, что нашла обмен и будет его оформлять.

- Это как же, товарищ следователь, получается? – горячился Попович. – Это моя квартира, наследственная, можно сказать, я этой стерве, царство ей небесное, ничего не должен, пусть идет, откуда пришла!

- Ну, предположим, идти ей уже некуда, а вот вы, кажется, не очень огорчены ее смертью? – спросил Дымов. 

- Это вы что имеете в виду? Что это я ее, того?.. – забеспокоился Попович. -  Так я ее не догнал! Попробовал было, но пьяный очень был, во дворе упал. Думал, куда она денется, побегает, да и вернется… 

Вернувшись в квартиру, он заснул пьяным сном и к утру, еще не протрезвев полностью, пошел на работу.  Однако подтвердить его мирный ночной сон было некому. Было принято решение задержать Поповича по подозрению в убийстве жены. Квартира была опечатана, обыск был отложен до завтра. 

Сергей Петрович был бы доволен темпами и результатами проведения следствия, если бы не Дымов.  Сегодняшнее убийство выглядело вполне мотивированным, а тем самым выпадало из предполагаемой серии, и Иван Павлович, не знал, радоваться ли этому или огорчаться. Помаявшись сомнениями, он пошел к Сергею Петровичу, но разговор между ними быстро перешел на повышенные тона.

- Ну что тебя еще не устраивает, невыносимый ты человек? – негодовал Сергей Петрович.

- Да многое не устраивает! – упрямо бубнил Дымов. – Вот осмотр вещей, например… Смотри: немного одежды, пакет с документами на квартиру – про это и Попович говорил, ключи от дома, от дачи – он их тоже опознал. Понятно, что собралась подальше от супружника на даче переночевать, у них она рядом, в Пантелеевке. 

- Ну так сам говоришь, что понятно!  В Пантелеевку завтра тоже поехать нужно, пусть Лазаренко съездит. Сидела на автовокзале, автобус ждала, тут ее Попович и нашел. Если смог на шее шарф затянуть, значит, она его к себе близко подпустила, хотя бы рядом на скамейку сесть. Едва ли она позволила бы это незнакомому человеку в пустом зале вокзала. Все сходится!

- Ну да, ну да… - соглашался Дымов, но продолжал упираться: -  А вот теперь смотри. В сумочке у нее такая большая косметичка, там всякие дамские прибамбасы и ручка…

- Опять твоя ручка! – взорвался Сергей Петрович. – Да не работают эти ручки, не проходят они как улики серии, ничего ведь так и не установили! Чем дальше, тем больше я убеждаюсь, что зря тебя послушал, ложный это ход, ложный! Да и как ты себе представляешь: твой маньяк вначале душит жертву, потом начинает рыться в ее вещах, находит косметичку, открывает ее, кладет туда ручку… Это ж сколько времени надо, а ему спрятаться негде, в любой момент кто-нибудь войдет, это же все-таки вокзал, хоть и ночной!

- Всё так, да только это не одна ручка. В соре, что Сергушин возле совка уборщицы нашел, тоже обломки пластмассы, очевидно, что ручка была, только раздавленная. Кто-то мог случайно наступить, там и уборщица толклась, и оперативники, и судмедэксперты. Преступник мог не рыться в сумке, он другую ручку возле трупа положил. А что они похожи… Ты ж знаешь, мы выяснили, таких ручек везде полно.

- Вот то-то и оно! Иван Павлович, ты знаешь, как я тебя ценю, но всему есть предел! Ты скоро сам маньяком ручек станешь, ручкиным фетишистом.

Но Дымов настаивал на своем:

- Вот мы задержали человека по обвинению в тяжком преступлении, а вдруг это все-таки не он? Может это просто случайное стечение обстоятельств, прямых улик ведь нет.

- А вот это и есть ваша обязанность, Иван Павлович, найти эти улики и доказать вину! Вот в этом направлении и работайте. До окончания срока задержания у вас не так уж и много времени. Ты что, предлагаешь его освободить? На основании чего? У него мотив есть? Есть. Квартира – мотив хоть куда! Ты что, забыл, как у нас по следствию проходил внучок, который свою бабку родную из-за квартиры придушил? Еще плакал, что любил ее. Ага, любил, а потом убил, в землю закопал, вот только надпись не написал…У Поповича возможность совершить преступление была? Была. У него алиби на момент совершения есть? Нет. Азбука!   Мотив, возможность и отсутствие алиби! И всё это против обломков твоей ручки! Ну ладно бы я Сергушину нашему объяснял, а то тебе! Кончен разговор. Завтра обыск квартиры, дача, детальный опрос соседей, сослуживцев, подругами убитой нужно поинтересоваться, пусть Лазаренко займется, он умеет с женщинами разговаривать.  У вас на завтра работы непочатый край, а он мне про ручки!..

Дымов возвращался домой расстроенный. Он знал это свое состояние и очень его не любил: когда чувствуешь, что обстоятельства навязывают тебе свою волю, а у тебя нет возможности им противиться; когда гложет неуверенность в своих действиях, а ты даже не можешь четко сформулировать, что же не так, что мешает принять вариант расследования, словно сам идущий в твои руки. Образ полуспившегося Поповича никак не вязался с хладнокровным, точно рассчитанным убийством. Если бы он жену в драке убил, это было бы понятно, а тут нужна была рука твердая, чтобы не дрогнула, затягивая удавку, тут нужна была трезвая голова и быстрота действий. Еще и эти остатки ручки… Петровича можно понять, ему маньяк ни к чему, ведь если Дымов прав, то вышли они на очень опасного и страшного преступника. На игрока, который не просто навязывает свои правила игры, но и филигранно рассчитывает свои преступления, подкидывая эти ручки-знаки и издеваясь над следствием. И сам по себе он не остановится. 

В витрине киоска «Союзпечати», куда Дымов завернул в надежде на приобретение сигарет, словно в насмешку был выставлен ряд пластмассовых ручек. Сигарет, конечно, не было.

- А ручки у вас всегда в продаже есть? И что, берут? – поинтересовался Дымов у продавщицы.

- Да чего не брать, берут. В очередь не выстраиваются, как за сигаретами, но покупают. Это, в отличие от всего другого, товар не дефицитный, нас хорошим товаром не балуют. Центральные газеты да всякая мелочь – этим и торгуем. 

Отошедшего от киоска Дымова окликнула пожилая женщина с объемистой коленкоровой сумкой:

- Мужчина, а вам книжки не нужны? Может, детям купите или… - она запнулась и внимательно посмотрела на Ивана Павловича. – Или внукам?

Дымов остановился. Женщина поспешно начала объяснять, что у нее много детских книг осталось от внуков собственных, что книги в приличном состоянии, что она пошла с ними на книжный рынок, но там ее прогнали:

- Так я подумала, может их в магазин или вот в «Союзпечать» отдать, может, купят, а они говорят, что на реализацию не берут. Я же не нажиться на них хочу, мне бы хоть немножко дали, да и книжки, правда, хорошие, не выбрасывать же, пусть еще дети читают.

Было видно, что ей очень неловко все это рассказывать, что продавать она не умеет и что деньги ей действительно нужны. 

И тут Дымов вспомнил, что он так и не извинился перед Машкой за испорченный выходной. 

Выбрав несколько книжек про животных – Машка любила именно про животных, презирая сказки, как чтиво детское и недостойное ее солидного восьмилетнего возраста, -   Иван Павлович направился домой. 

Он твердо пообещал себе, что не только немедленно позвонит внучке, но и примет все меры к тому, чтобы впредь не подводить ни Машку, ни ее мать. 

8. 

           Этой ночью Иван Павлович спал плохо. Снились какие-то сборы в дорогу, он боялся опоздать на поезд, но было очевидно, что катастрофически опаздывает. Суетилась Машка, собирала какие-то игрушки, никак не приходила Лена, которую ждали, но зато в дверь все время кто-то звонил, а испуганная Машка шептала: «Не открывай, дед, это ОН…» Иван Павлович не знал, кто такой он, но почему-то боялся подойти к двери, а в дверь звонили и звонили. 

По всем законам сновидений, это оказался будильник. Иван Павлович хлопнул по нему рукой, прекратив надоедливые трели, и снова закрыл глаза.  Лежал и думал о начале нового дня, о том, что радости от этого он не испытывает. Всему отделу сегодня предстояла разработка по версии задержанного Поповича.   Ночной кошмар явно не был таблицей Менделеева, увиденной великим химиком во сне, он вроде бы не имел отношения к последнему убийству, и все же Иван Павлович был еще больше убежден, что версия Поповича ложная. Попович не внушал ни малейшей симпатии, но это еще не делало его виновным. Перспектива доказывать невиновность отвратительного человека, да еще вопреки намерениям начальства, была противной. Еще более противной была досада на то, что силы отдела и, самое главное, драгоценное время будут растрачены попусту, а ведь настоящий преступник где-то рядом, он готовится, он уже, может быть, ищет новую жертву. Где-то ходит человек, который еще не знает, что в ближайшее время он может быть убит. Где-то - преступник, уверенный в своей безнаказанности, вышел на охоту. А он, Дымов, ничего не может доказать, ни за что не может зацепиться, ничего не знает, кроме того, что этот преступник есть и что найти его необходимо, иначе зачем тогда всё?

Не желая оставаться в отделе, Иван Павлович сам вызвался поехать в Пантелеевку, не надеясь ни на какие результаты.

Дачный поселок был маленьким, неухоженным. Небольшие перелески вокруг да покрытый густой ряской пруд, в котором едва ли водилась другая живность, кроме лягушек, – вот и все местные достопримечательности. Деревянный домишко Поповича был так густо облеплен всякими пристройками и пристроечками, что его первоначальная планировка уже не угадывалась. Несколько вскопанных грядок среди уже буйно разросшейся майской травы, старые, покрытые мхом, вишни и яблони, забор, слепленный из подручного материала – куски сетки-рабицы, криво соединенные ржавой проволокой, и даже металлические спинки от кроватей с такими же проржавевшими шарами. 

В дом без постановления на обыск, в котором начальство смысла не усмотрело, он попасть не мог, но в окна позаглядывал.  

За линялыми занавесками просматривалась обычная дачная рухлядь, которую перевезли сюда явно за ненадобностью в городской квартире. Колченогие стулья, покосившийся стол, щербленная посуда. Здесь не чувствовалось даже попытки создать убогий уют, ни заботливой женской, ни хозяйственной мужской руки здесь не было. Сбежать глубоким вечером на эту дачу можно было только в состоянии полного отчаяния.  Почему Людмила Попович, после ссоры с мужем и опасаясь возможных побоев, не поехала к подруге, к родственникам? По подругам и родственникам, если таковые были, работал сейчас в городе Толя Лазаренко, но Дымову казалось, что он уже понял, каким человеком была убитая. Есть люди, для которых любое внешнее вмешательство в их семейные неурядицы невыносимо, и Дымов очень хорошо понимал их, сам был таким.  Чаще всего это мужчины, но погибшая, видимо, принадлежала к редкому типу женщин, которые никогда не жалуются на своих мужей ни подругам, ни соседкам, ни даже маме. Несчастливый брак Поповичей явно близился к концу, но не к такому же страшному! Не было похоже, что покойная дорожила этой дачей, но, с другой стороны, претензии на квартиру… Да, Сергей Петрович имел основания для своих подозрений – это серьезный мотив.

Выйдя за калитку, Иван Павлович оглядел пустынную улицу. Соседский дом слева, с окнами, заколоченными старыми досками, был явно нежилым. Участок справа, напротив, выглядел скромно, но ухоженно. Свежеокрашенный штакетный невысокий забор, подстриженные кусты собирающейся зацветать сирени.  Сам дом, расположенный в глубине, просматривался плохо, но, видимо, был тоже недавно покрашен в неяркий зеленый цвет. Новенький навесной замок на калитке свидетельствовал об отсутствии хозяев. Понятно, что день будний, дачников следует ожидать к выходным. На всякий случай Дымов прошел всю короткую улицу и обнаружил лишь одну хозяйку, копавшуюся в огороде. Она смогла рассказать только, что Попович бывает здесь не очень часто, да и то затем, чтобы напиться с друзьями, которых привозит с собой; что участком он не занимается, а его последняя жена несколько лет стала сюда ездить, вроде бы начала что-то делать, да потом забросила. Ее соседка характеризовала как женщину вежливую, но необщительную. 

В автобусе Дымов занял место у окна и, скользнув взглядом по попутчикам -  нескольким бабушкам-пенсионеркам, женщине с капризничающим малышом, бледному мужчине, уткнувшемуся в номер «Нового мира», - прикрыл глаза, разморенный уже жарким весенним солнцем. Результаты посещения Пантелеевки были скудны и ничего существенного к материалам следствия не добавляли, чего, впрочем, и следовало ожидать. 

 

***

 

В отделе было тихо: Лазаренко (фабрика, родные и подруги) и Сергушин (обыск, поквартирный обход) были на выезде, Сергей Петрович был вызван на коллегию, Саша Груздев, сегодняшний дежурный по району, корпел над бумагами. 

- Наконец-то, Иван Павлович, а то я уже один тут затосковал, - обрадовался он появлению Дымова.

- Ну, развлечений я тебе гарантировать не могу, да и радоваться особо нечему, - не ответил на улыбку розовощекого Саши Дымов. – Ты обедал? Можешь сходить поесть, я тут пока поработаю.

- С удовольствием! – Саша стал собирать папки. - Иван Павлович, ну вот скажите мне, это нормально, что главная следовательская работа - бумаги писать? Я на работе не успеваю, мне бумаги домой брать?

- Лишь патологоанатом не берет работу на дом, -  пробурчал Дымов. -  Это ты не у меня спрашивай, не я придумал. А бумаги домой – это должностное преступление, это же тайна следствия, ты мне это брось… С другой стороны, документы недооценивать нельзя.  Толю Лазаренко, когда он несколько лет назад к нам пришел, Петрович отправил архивы разбирать, так он там такого начитался, что теперь по любому поводу примерами сыплет. И часто - очень по делу. Документы нужны не только для ведения следствия и передачи в суд. Чтобы новые преступления раскрывать, нужно старые знать, документы – это память. Иногда – жуткая память, потому что нет такого страшного и изуверского преступления, которое человек не смог бы совершить из корысти или идеи. С идеей страшнее. 

- Например?

- Да сколько угодно – от идеи-фикс, что жена изменяет, до великой идеи любви к родине или установления мировой справедливости. Идея – она, понимаешь, оправдывает.  Мне когда-то один вор-рецидивист целую философию развивал: мол, если человека раз в жизни обворуют, ничего страшного в этом нет, поогорчается, да и все, а я с этого живу. Так просто и логично. А если уж речь о светлом будущем зайдет, то тогда и подавно!

- Это вы зря… Получается, что бытовуха и архипелаг ГУЛАГ – это одно и тоже? – не согласился Саша.

- Конечно. Только масштабы разные. А убийство оно убийство и есть. Всё, иди обедать! 

Вернувшийся с обеда Груздев застал Дымова стоящим на стуле. Он старательно пытался прикрепить кнопкой к стене над своим столом разграфленные листки.

- Что это вы, Иван Павлович, делаете? Текущую информацию Сергей Петрович передал? – полюбопытствовал Саша.

- Да это так… Короче, информация. У бога Одина, бог такой скандинавский, одноглазый, два ворона было, знаешь? Хугин и Мунин, то есть знание и память. У меня тут одна информация для знания, а другая – для памяти. А, прах тебя побери, опять сломалась!.. – Дымов раздраженно отшвырнул кнопку и, кряхтя, слез со стула. 

- А почему вы это на стенд не повесите, он же для этого и предназначен, он деревянный, в него кнопки легко входят? А почему этот Один одноглазый, что за ущербный бог такой? Может вам помочь?

- Слишком много вопросов, юноша! Во-первых, информация эта для меня, личного, так сказать, пользования, а не для общего стенда. Во-вторых, бог одноглазый, потому что свой глаз за мудрость и всеведение отдал, я бы сам так с радостью сделал. Ну а в-третьих, можно, конечно, и помочь. – Дымов протянул Саше коробок с кнопками.

- Давайте, я вам ваши таблички скотчем прикреплю, у меня скотч есть, мне тут в одной конторе подарили, в офисе по-нынешнему, у них вся канцелярия по-богатому ведется, - предложил Саша.

- Не откажусь, - согласился Дымов. – Вот этот давай сюда, это для памяти, а этот – можно рядом, это другое, тут мудрость Одина нужна.

- А что это, если не секрет? – Саша ловко прикрепил листочки к стене, разгладил их рукой. – Вот, теперь хорошо держаться будут. Тут у вас даты какие-то. Это что, лунный посевной календарь? – пошутил он.

- Да какое там… - махнул рукой Дымов. – Это моя головная боль. 

Саша пригляделся к таблицам:

- Кажется, я понял. Здесь, - он указал пальцем на левый листок, - это наши висяки, то есть ваша версия маньяка, да? Только зачем вы сюда последний случай включили, ведь это же не из серии?

- Это еще доказать надо, что не из серии. Или наоборот – что из серии. Это для знания, для ворона Хугина, - пояснил Дымов.

- А вторая – для этого, как его, Минина?

- Мунина, друг мой, что за молодежь необразованная пошла! Напоминалка, это мне дочка принесла, это ее числа.

- Числа чего?

- Они там у себя в театре так даты спектаклей называют, она отметила, когда я с внучкой дежурю.

- Как у вас все серьезно, - улыбнулся Саша.

- А ты думал! Доживешь до моих лет, будешь дедом, поймешь.

- Да мне вначале детей завести надо!

- Вот и работай в этом направлении. В личное время.

- Ага, - засмеялся Саша. – У нас много наработаешь, у нас тут с личным временем туго.

- Это точно, - согласился Дымов. – Я вон тоже, сколько раз дочку подводил, все мои экстренные вызовы она припомнила, видишь, кружками обвела. Стоп, а это что? Ах ты ж, черт…

И Саша с удивлением увидел, как уважаемый им Иван Павлович сперва застыл, уставившись в стену, потом со всей силы хлопнул себя ладонью по голове, а после произошло и вообще нечто невообразимое. Старший следователь совершил некое подобие фуэте посередине следственного кабинета!

- Что это было, Иван Павлович? – изумился Саша.

- Подожди, подожди, не мешай, не трогай меня сейчас, - замахал руками Дымов. – Саша, голубчик, уйди, дай подумать!

В кабинет ввалился Толя Лазаренко:

- Я целый день бегаю, как волк, а вы, значит, в конторе штаны протираете… – начал он, но, увидев кружащего по комнате Дымова, осекся. – Что тут у вас?

- А я откуда знаю, - пожал плечами Саша Груздев и довершил недоумение Толи, добавив драматическим шепотом: – Хугин и  Мунин прилетели... 

9.

 

К вечеру ситуация выглядела так.  Сергей Петрович получил очередную выволочку за не двигающееся с места следствие по серии, но на этот раз у него был козырь  -  успешные следственные мероприятия по убийству Попович. Дело имело все шансы быть раскрытым по горячим следам. Во всяком случае, налицо был задержанный и подозрения по его поводу были более, чем основательны. Поэтому начальник отдела был раздражен менее, чем обычно, когда он возвращался с совещания в верхах.

Обыск в квартире подозреваемого дал: следы ночных возлияний алкогольных напитков (опорожненная бутылка водки, из сервировки стола следовало отметить наличие лишь одной рюмки, также одного столового прибора в виде тарелки с неопрятными остатками пищи); промокшие домашние тапки, в которых явно бродили по лужам, в изобилии наличествуемым на побитом асфальте двора и подворотни после ночного дождя; такие же мокрые туфли и куртку, причем туфли были измазаны в грязи и, судя по всему, мылись и чистились нечасто. 

В целом двухкомнатная квартира, состоящая из одной проходной и одной изолированной комнаты, производила впечатление запущенного жилья, что часто бывает там, где живет долго и основательно пьющий человек. Приятным исключением была отдельная комната квартиры, которая, видимо, была изначально супружеской спальней, а теперь, судя по обстановке и имеющимся в ней вещам, принадлежала убитой Попович.  Похоже, лада в семье действительно не было, супруги жили отдельной друг от друга жизнью, что подтверждало возможный мотив преступления. Виталий Сергушин, производивший обыск, считал убедительной уликой мокрую обувь и верхнюю одежду, которые свидетельствовали, что подозреваемый покидал квартиру ночью, а, следовательно, имел возможность совершить тяжкое преступление. 

- А почему две пары обуви? - засомневался Саша Груздев. – Попович показал, что выбегал за женой, но не догнал ее – вот тебе мокрые тапки и куртка: куртку на ходу накинул, а переобуться не успел. Туфли со шнурками?

- Со шнурками, - подтвердил Виталий.

- Видишь, их завязывать долго, тем более спьяну, а он торопился! Значит, выбежал в тапках. А почему туфли мокрые? Так он в тапках или туфлях бегал? 

Вмешался Сергей Петрович:

- Наличие двух пар обуви возможности совершения преступления никак не опровергает, а может, наоборот, служить доказательством! Он выбежал в тапках, потом вернулся, переобулся, и продолжил преследование. Хоть от их дома это двадцать минут ходу, но не мог же он в тапках на вокзал бежать.

- Тогда он должен был знать, что жена именно на вокзал побежала, - вставил реплику молчавший до сих пор Дымов.

- А откуда мы знаем, что она ему этого не сказала? Он же теперь не признается. Считаю результаты обыска квартиры перспективными с точки зрения обвинения, - подытожил Сергей Петрович. – Давай, Лазаренко, теперь ты.

- Об убитой у меня сведений мало. Близких подруг у нее, во всяком случае на работе, не было. Была ровна в отношениях с сослуживицами, но близко ни с кем не сходилась. Бухгалтерия - это же бабье царство, там любимое дело   косточки друг другу, родным и знакомым перемыть. Попович про свои семейные дела никогда не рассказывала и всячески уклонялась от этих разговоров, хотя мужа ее, понятно, все знали и жалели ее.  Семья – мать в Рязани, больше никого. Она к ней время от времени ездила, но не часто. Зато у Поповича друзей было предостаточно. Вернее, не друзей, а дружков, по большей части по распивочным заведениям. Он-то как раз не стеснялся свое грязное семейное белье при всех полоскать, гадости про жену говорил. А когда сильно поддатый бывал, грозился, что, цитирую, «такое ей сделает, что она света белого не взвидит». Да, вот еще факт: Попович поубивал всех котов жены.

- А каким образом он их умертвил? – спросил Сергей Петрович.

- Говорят, что удавливал…  Почти как Шариков.

- Что и требовалось доказать, - улыбнулся Сергей Петрович. -  Много у них котов было? 

- Попович говорил, что много. Убитая зимой прикармливала на даче бездомных котов. Знаете, летом ребенку на даче заводят котенка, а потом, как сезон кончается, в город уезжают, а кота на даче бросают. Она их кормила, а Попович кричал, что они всё загадили.

- Там и без котов всякой дряни хватает, - вставил Дымов. 

- Представляете, она приехала с сумками еды, а там по двору коты дохлые валяются, он их специально разбросал, чтобы жене насолить! Она в милицию заявляла, там мер не приняли, отказали в возбуждении за отсутствием данных о совершении преступления. Котов за преступление не посчитали. Хотя статья двести тридцатая, пункт один  «Жестокое обращение с животными» уже есть.  Да что там говорить!.. – разгорячился Толя. - Помните того отморозка, который назло бывшей жене пятилетнюю дочку в ванне утопил? Она об угрозах сколько раз   в милицию сообщала, а ей говорили, что это семейные разборки! Он за дочкой в детский сад пьяный пришел, а воспитательница отдала ему ребенка, хоть мать просила никогда этого не делать, – домой торопилась!  Что уж тут о котах говорить…

- Слава богу, у этих Поповичей хоть детей не было! Я всегда думаю: ну зачем она с этим уродом жила, что ее держало? Неужели квартира? Да гори она, эта квартира, если в нее возвращаться тошно, - поежился Саша Груздев.

- Может и квартира. У нас же, ты помнишь, квартирный вопрос испортил все население страны. А может, она его любила. Есть такая у нас национальная форма любви – жалеть и терпеть, очень этим наши бабы гордятся. Да еще народная мудрость подсказывает – если муж бьет, значит любит. Трясет как грушу, любит как душу. А еще – хоть и дырявый тын, да всё за ним холодок… - размышлял Сергей Петрович.

- По части народной мудрости нам с вами, конечно, не тягаться, - с сарказмом в голосе прервал фольклористические изыскания начальника Дымов. -  А скорее всего, он ее просто запугал. Я таких случаев сколько угодно знаю, когда из страха любые унижения терпят, тут мне и архивных познаний Лазаренко не надо. У страха палитра обширная, от боязни остаться одной -  кому, мол, я еще нужна -  до страха стыда, если все узнают про семейные неурядицы. Ну и, понятно, боязнь побоев. Боялась она!

- И вот что интересно, - продолжил Виталий. – Ведь полный отморозок, пьяница, наглый, воинственно невежественный, но слесарь отменный – говорят, лучше него никто не может разобраться с наладкой станков, его любая техника слушается. Короче говоря, классический пролетарий.

- Что-то мне кажется, Лазаренко, вы не любите пролетариата, - ехидно процитировал Саша Груздев.

- Да, я не люблю пролетариата, - поддержал Толя. – Из статистики преступлений, от мелкого хулиганства до тяжких, кто у нас по социальному составу первый? Пролетариат! И бытовуха, вся не вся, но процентов на девяносто – они, рабочий класс!

- Ты палку не перегибай, не разводи нам тут классовой ненависти, - остановил Сергей Петрович. – Это не рабочий класс, это, выражаясь точно, люмпен-пролетарии, то есть те, кто работать не хочет. Все, хватит дискуссий!  Иван Павлович, что показал осмотр дачи?

Сведения, собранные Дымовым, не опровергали сложившейся картины взаимоотношений и образа жизни в семье Поповичей, но и мало в чем дополняли ее. Сергей Петрович подытожил:

  - Итак, сделаем аналИз… -  Слово «анализ» с ударением на последнем слоге в устах Сергея Петровича означало принятие окончательного решения, это знали все. – Останавливаемся на этой версии.  Всё указывает на Поповича, но плохо, что доказательства косвенные. Нам бы свидетеля хорошего и можно было бы дело закрывать. Считаю, что не доработали по соседям. Еще раз сделать поквартирный обход, кто-то должен был слышать скандал и, даст бог, видеть ночью Поповича – может, кто с ночной смены возвращался или в магазин ночной выходил, или какая-нибудь старушка, страдающая бессонницей. Короче, надо найти. У кого еще остались неясности?

Сергей Петрович покосился на Дымова, ожидая подвоха именно с этой стороны, и не ошибся. 

- Я тут, вот…кх-кх…- прокашлялся Дымов. – Новые данные по серии появились.

- Иван Павлович, вы по делу Поповича или по серии? – уточнил Сергей Петрович.

- Это как сказать… Если по серии, то и по Поповичу. – Дымов встал и громко и решительно объявил: - Я настаиваю на непричастности Поповича к убийству жены, предлагаю и это происшествие рассматривать в рамках производства дел по серии убийств. И серийный убийца – явно не Попович. 

- Вот те на! – всплеснул руками Сергей Петрович. – Только мы вышли на раскрытие, так ты, Иван Павлович, и это дело с висяками хоронишь! Извини, голубчик, этого я тебе уже не позволю! Мы теперь каждый труп будем к серии присоединять? Давай, чего уж там! Вон, Лазаренко только что дело закрыл как ненасильственную смерть. Может, и его сюда прицепим? 

- Там доказано, что ненасильственная. Инсульт, упал и под скамейкой на улице полдня пролежал, никто не подходил, думали, что пьяный. Экспертиза показала, что естественные причины… Если бы сразу «Скорую» вызвали, может и выжил бы. Но кому охота связываться. При чем тут серия? – вступился Толя.

- Да послушайте же, я сейчас представлю основания, договорить хоть дайте! - вскипел Дымов.

- Говори, - Сергей Петрович обречённо махнул рукой, снял очки и с демонстративно скучающим видом стал протирать стекла. 

Горячо жестикулируя и запинаясь, как случалось с ним часто в состоянии сильного волнения, Иван Павлович начал:

- Речь идет о совпадении дат, в театре их называют числами…

Сергей Петрович оторвался от натирания стекол очков:

- В театре? Уж говори лучше – в цирке! У нас тут настоящий цирк получается…

- А я говорю – в театре! – огрызнулся Дымов. – Потому что связано это с театром, а не с цирком. Было бы в цирке – говорил бы в цирке. Так вот. Я сопоставил даты предполагаемой серии убийств и даты спектаклей в областном драматическом театре, и получилась замечательная картина – убийства всегда приходятся на дни спектаклей. В театре подтвердили, что в дни наших убийств в феврале, марте, апреле, всего шесть эпизодов, спектакли были. Мало того, это был один и тот же спектакль – «Дни Турбиных», премьера была как раз 8 февраля, это убийство Звенигородцева. 13 мая, в день убийства Попович, тоже давали именно этот спектакль. Если убийства связаны с «Днями Турбиных», то и этот эпизод укладывается в серию. Считаю, что убийца каким-то образом связан с театром.

- Как актер? – уточнил Виталий.

- Пока не знаю…-  признался Иван Павлович. -  Может, как актер, может, как режиссер... Скорее всего, как зритель… Короче, на основании вышеизложенного, считаю версию перспективной для дальнейшей разработки. 

- Ого! Наш маньяк в прямом смысле слова из любви к искусству убивает! А почему тогда этот спектакль? Он особенно Булгакова любит? - спросил Толя Лазаренко.

Сергей Петрович водрузил на нос очки: 

- «Дни Турбиных» - это что? Булгаков? Кино такое было, хороший фильм.  Раньше из всей русской литературы у нас Пушкин и Толстой «наше всё» были, теперь новый расклад, теперь Булгаков и Платонов. Вот мне Толстой больше нравится, а этого Платонова я, честно, читать пробовал, но не понимаю. Сплошное косноязычие. Да и Булгаков ваш… Очень начитанный и культурно развитый убийца у вас получается, Иван Павлович. Обычно они попроще. Хотя, если и правда маньяк, то может быть всякое. И что вы предлагаете? У вас есть план следственных мероприятий?

- Да. Нужно произвести опрос среди сотрудников театра: творческие работники, технический персонал – рабочие сцены, электрики, сантехники и так далее, особенно – кассиры, они на предмет сбора сведений о посетителях. Работа, понимаю, большая, понадобятся люди.

- Людей я тебе где возьму? – воскликнул Сергей Петрович. - Спроси, сколько у каждого дел в разработке? Да и Поповича никто не отменял, в этом направлении продолжаем активно работать. Давай пока сам, разрешаю. Не очень верю, но чем черт не шутит. Разрешаю.

- Сергей Петрович, а можно я тоже к Ивану Павловичу по театру подключусь? Ему одному не управиться, а я в этом театре много раз был, как зритель, конечно. Теперь могу помочь как следователь. И вообще, я театр люблю, - попросил Виталий.

- Значит, если бомжа из канализационного люка тащить, то нужно посылать того, кто фекалии любит?  Ты мне эти штучки брось. Ладно, разрешаю работать завтра с Дымовым, но если какое происшествие, на труп поедешь ты, понял?

- Так точно, - весело козырнул Виталий. – Иван Павлович, я у вас расписание, которое ваша дочь принесла, возьму? А она в эти дни в театре бывает?  

Толя Лазаренко хихикнул и подмигнул Виталию.

- И что? – нахмурился Дымов - А расписание возьми, это материал по следствию. -  И протянул папку с документами радостно улыбающемуся Сергушину.

- Иван Павлович, задержитесь, - приказал Сергей Петрович и, когда дверь за коллегами закрылась, спросил: - А как ты на такую фантастическую версию вышел?

- Да понимаешь… Можно я закурю? Уже поздно, никто проверять противопожарную безопасность не придёт.  – Дымов помял в пальцах сигарету, закурил. – Это все из-за дочери.

- При чем тут? – удивился Сергей Петрович. – Ты что, с ней дома служебные дела обсуждаешь? 

- Ты, Петрович, меня не учи тайну следствия соблюдать! Просто вчера я с Ленкой своей чуть не поругался.   Накричал на нее, а она меня и правду пару раз в месяц просит, только я ее все время подвожу.  С Машкой побыть договариваюсь, а договор срывается. Она мне прямо обвинительный акт принесла, с указанием дат моих прогулов на работе дедом. Я сопоставил – и точно, в те дни я действительно не мог, потому что экстренный вызов на труп. Ну, ты понял. Вот так. 

- Ой, смотри, Иван Павлович, - покачал головой Сергей Петрович. – Не нравится мне эта театральная история. Еще и дочка рядом… Ты дела семейные со служебными бы не мешал, опасная, знаешь, штука.

 

10. 

Дочь долго не подходила к телефону, и Дымов уже начал волноваться, что она ушла куда-нибудь в гости, прихватив с собой Машку, а значит, повидаться им сегодня не удастся. Наконец, она откликнулась:

- Да?

- Привет! Как дела, девочки?  Полет нормальный?  

- Нормальный, в штатном режиме. Что-то случилось, что это ты на ночь глядя звонишь? – спросила Лена.

- Нюся, у тебя время на отца найдется? Хочу в гости заглянуть.

- Да я тебе всегда рада. А что это ты подлизываешься? Ничего не произошло? – забеспокоилась Лена. «Нюся» было ее детским именем. Мать называла ее Ленюсей, а она превратила это в Нюсю, невзирая на то, что Нюсей обычно называют Анну, а не Елену. Лена скучала по маме. Развод родителей был для нее неожиданностью, они тщательно скрывали от нее трещину в семейных отношениях, а поскольку она давно не жила дома, им это успешно удавалась. Лена привыкла считать, что ее родители самые лучшие, что их супружеская пара – образец на все времена, так что и свой неудавшийся брак, и свои отношения с другими мужчинами мерила меркой родительского идеала. Долгий откровенный разговор с мамой перед их разводом был мучителен: Лена по-женски понимала ее, обижалась на отца, но безоговорочно осудить его не могла. Как, впрочем, и оправдать, хотя в глубине души понимала его: спокойная рассудительность мамы, ее основательность и бескомпромиссная категоричность в суждениях о том, в чем она была уверена, не оставляли простора отцовской фантазии и эксцентричности.  Когда-то в глупом брачном гороскопе Лена прочитала, что брак женщины Тельца, знака земли, и мужчины Водолея, знака воздуха, не может быть счастливым. Тогда она посмеялась над этим пророчеством и посчитала счастливую историю своих родителей лишним доказательством того, что «всё врут календари». И вот теперь неколебимая мать-земля и отец-воздух разлетались в разные стороны, и Лена не могла сказать, кто из них виноват в разводе. Ко всему прочему, она хорошо помнила свой собственный развод, непонятный окружающим: ей не в чем было упрекнуть бывшего мужа, вроде бы любящего и заботливого, но в один из дней она вдруг поняла, что задыхается от этой подчеркнутой заботы. «С жиру бесишься. Ты за ним, как за каменной стеной, чего тебе еще надо?» - упрекали ее подруги. «А знаете, что там, за каменной стеной? Каменными стенами тюрьмы обносят», - парировала Лена. Конечно, деспотичная опека бывшего мужа и твердая настойчивость мамы были не одно и то же, но Лена всегда была, в первую очередь, дочерью своего отца, а потому единственной правде матери предпочитала допущение о существовании нескольких правд. В конце концов, она тоже была Водолеем, поэтому судить родителей не стала и продолжила любить обоих.  Изливать душу друг другу у них с отцом было не принято, однако каждый был уверен в согревающей родственной близости. 

Поздний звонок отца встревожил Лену, но голос отца звучал ровно:

- Всё в порядке, дочь. Просто поболтать хочется. Тортик за мной.

 Лена облегченно вздохнула: 

- Ну, давай. Я тогда разрешу Машке еще поиграть, пусть перед сном с дедом увидится, она мне не простит, если я ее до твоего прихода спать уложу. Ты ведь ее любимый дедушка.  

В супермаркете Дымов понял, что с обещанием тортика он погорячился. В пустых витринах были рядком разложены полиэтиленовые пакеты, заменяющие собой несуществующие товары, на полках в отделе хлеба красовалось несколько зачерствевших бубликов, а в кондитерском отделе обнаружились лишь полуслипшиеся «подушечки» невнятного цвета. Дымов грустно вздохнул, приготовившись оправдываться перед девчонками за несбывшиеся ожидания, но тут его окликнули:

- Иван Павлович, добрый вечер! Вам что-то нужно?

Когда-то Дымов вел дело по убийству сына Анны Фетисовой, директора магазина, он хорошо помнил ее и, увидев сейчас, удивился, как сильно сдала это еще нестарая женщина за несколько лет. Тогда, два года назад, ее сын праздновал свое восемнадцатилетие в кафе «Молодежное» -  домашний правильный мальчик  решил почувствовать и, главное, показать себя взрослым. Закончилось это передозировкой некачественных «колес», он умер в туалете, а его труп быстренько вынесли за территорию молодежного заведения. Следствие было долгим, но вместе с отделом по борьбе с наркотиками его удалось закончить успешно – барыга, ими торговавший, сел, хотя это, конечно, сына матери не вернуло.

- Добрый вечер, да нет, я так, вот думал, может… - замялся Дымов. – Хотя, если вы можете… 

Машка была счастлива при виде большой жестяной коробки с польским печеньем.

- О, - подняла брови Лена. – Взятка?

- Нет, благодарность. Ей от меня уже ничего не нужно, ничем помочь я ей уже не смогу, да и никто не сможет.

Печенье оказалось так себе, но Машка была довольна коробкой как будущим хранилищем коллекции оберток от «жвачек» и, вывалив на деда кучу школьных новостей, удовлетворенная ушла спать. 

- Ну вот, а теперь спокойно посидим без этой трескотухи, -  удовлетворённо сказала Лена. – С уроками у нас, ты знаешь, не очень, но в школу ходить она любит. Вот и слава Богу, отличницами не все должны быть. Кстати, хочешь – почитаю, что про тебя пишут?

Она ушла в соседнюю комнату и вернулась с тетрадным листком в полоску.

- Мой любимый дедушка, - торжественно прочитала Лена. - Моего дедушку зовут Иван. Он умный, добрый и высокий. Мама говорит, что если дедушка не будет ходить на работу, то в нашем городе будет много плохих людей. А они дедушку боятся и прячутся. Но он все равно их найдет. Я его люблю,  – она протянула ему листок. -  Это в классе задание было,  написать о родном человеке. 

Иван Павлович с улыбкой перечитывал сочинение.

- Отдашь мне?  Я  в рамочку помещу.

- Бери. Там, правда, две ошибки есть:  «равно» и «работа» через «о».  

- Вот с ошибками и помещу. 

- Ладно. Ты как себя чувствуешь? Я на тебя в прошлый раз налетела, ты уж не сердись. Вид у тебя неважный, завал на службе? 

- Ну да, ну да… В целом нормально. Как у тебя на твоей службе?

- Тоже нормально. Надеюсь, дальше будет даже хорошо, если на комсомольскую премию  с «Турбиными» пройдем. 

 - Вот-вот, расскажи-ка мне об этих Турбиных! – оживился Иван Павлович. -  Кто у вас этот спектакль ставил? И почему «Турбиных»? Из Булгакова можно и другое было выбрать, «Мастера и Маргариту», например.

- Ну, пап, ты скажешь! Мы что тебе – Таганка? Это мы не потянем! – засмеялась Лена. – Нет, как по мне, талантов у нас хватило бы, да бюджета маловато. Это Сиверцев ставил, он как режиссер хотел Булгакова сделать, а как руководитель театра на сценографии сэкономил – там же почти ничего из нового реквизита не понадобилось, все из подбора, из старых спектаклей взяли, новых выгородок только понаделали.  Мне, например, даже новые платья не шили, собрали из разных комплектов в костюмерной. Но это я тебе по секрету говорю, для всех посторонних мотивировка другая – творческие поиски, философская и социальная глубина пьесы и так далее, и тому подобное.

- Отсюда, Нюсь, поподробнее, - попросил Дымов. – Про бюджет и я тебе рассказать могу, про то, как мы главный расходный материал, бумагу, у всех клянчим. А про содержательную глубину - это важно. Вот скажи мне – про что ваш спектакль?

- Помнишь, как Толстой говорил? Чтобы рассказать, про что мои романы, нужно их еще раз написать. Ты же был на спектакле?

- Один раз, на премьере. И все же, расскажи, пожалуйста, мне, правда, очень интересно. Я до конца не понимаю, в чем там дело. Живут себе люди, время страшное, они закрылись за кремовыми шторами, и слетаются к ним друзья, как птицы в непогоду, неприкаянные, а то и обмороженные. Весь мир валится, земля уплывает из-под ног, а они пытаются жить. Ну и что из этого?

- А я тебе скажу! – порозовела лицом Лена. – Это про то, что самые страшные времена не могут быть оправданием человеческой подлости! Извини, высокий стиль, но ты сам начал. Это про достоинство и честь. Кто-то подличает и спасает себя, а кто-то остается человеком и остается верен себе и долгу. Не формальному долгу, а человеческому, как Алексей Турбин, который мальчишек-юнкеров спасает, разогнав их по домам, а сам погибает.  И еще, это для меня особенно важно, про любовь к своим близким. Про семью, где все друг друга любят и уважают, а не высчитывают, кто кому чего должен, и что он с этого иметь будет. Появляется такой никчемный Лариосик, он безусловная обуза, но и его пригревают, как обмороженного Мышлаевского. Дом, где тепло и откуда тебя никогда не выгонят – что может быть важнее в страшные времена. Елена и есть этот дом, она свое женское дело выполняет – тепло и мир в доме беречь. А мужчины кремовые шторы от вторжения извне оберегают и потому дают возможность женщине быть женщиной, потому что они – мужчины. Я, может, сбивчиво говорю, но я именно так все понимаю, именно так я это играю. Хаос, беспорядок –то, что снаружи, а космос, порядок -  мой дом.  Если одним словом, Булгаков писал о человечности, и мы очень старались это показать.

- Ох, не люблю я эти слова – человечность, гуманизм, духовность! Черт знает, что они могут означать, а чаще всего ничего и не означают! - Иван Павлович резко встал и подошел к окну.

- Подожди, пап, - попыталась успокоить его дочь. – Что значит ничего? Это то, чем мы от зверей отличаемся. 

Иван Павлович отодвинул занавеску и выглянул в темное окно:

- Мы от зверей, в первую очередь, отличаемся тем, что звери себе подобных, кроме самых экстремальных ситуаций, не убивают. Смотрю я вот через твои кремовые, пардон, белые в цветочек шторы, а там за окном не только Алексеи Турбины ходят, а Еленам в это время лучше там и не появляться. Я бы тебе про наше отличие от зверей такого мог рассказать, да оно тебе ни к чему, тем более к ночи. 

- Ну ладно, пап, ну не только же этим, - растерялась Лена. – Умеешь ты все аргументы перевернуть! Как тебе еще объяснить?

- В целом я понял, не переживай. Только интересно - зрители ваши именно так это воспринимают? Зачем они на спектакль ходят?

- Зачем люди в театр ходят – это отдельный разговор. И откуда я знаю, что у них в голове, когда они в зале сидят?  Говорят, что приходят подглядывать…за собой, если узнают себя в персонажах. Театр – это искусство, а оно по определению многозначно. Наш Сиверцев в последнее время любит об открытости интерпретаций говорить, умную американскую книжку прочитал, про постмодернизм, новое направление современности, - улыбнулась Лена. – Мне одна зрительница говорила, что она несколько раз на спектакль ходила, чтобы посмотреть, как в окружении замечательных мужчин женщина может быть женщиной, а не Мурлин Мурло, и какое это счастье.  Кстати, ты знаешь, что на эту пьесу и Сталин то ли шестнадцать, то ли тринадцать раз в 1926-1927 годах ходил, значит, даже он что-то для себя в ней находил. 

Дымов вскинул кустистые брови:

- Сталин? Какая-то очередная байка? Он в эти годы еще за власть боролся, не всех еще под себя подмял. Не было у него времени 13 раз одно и то же смотреть. Сейчас чего только про Сталина и сталинизм не пишут, иногда читать тошно.

- Правда-правда! – заверила Лена. – Мы это даже обсуждали. Сиверцев говорил, что Сталин мог видеть в пьесе классовую победу- мол, если уж такие офицеры советскую власть принимают, то революция победила. Помнишь, там в финале Мышлаевский говорит, что большевикам служить пойдет, потому что «народ не с нами, народ против нас»? А некоторые считали, что Сталин тоже хотел на человеческие взаимоотношения посмотреть, он ведь тоже человеком был, хоть мало в это верится. Сиверцев считает, что он на спектакль как на сеанс психотерапии ходил… Церковь души спасает, а театр их лечит.

- Последняя версия сомнительна, - покачал головою Иван Павлович. – Какие человеческие отношения, если он белых офицеров баржами топил. Я про Сталина много думал, ему не человечность, как ты это называешь, а страх был нужен. Всеобъемлющий, тотальный страх, на этом его классовая победа и держалась. На терроре держалась, а террор на латинском  - это и есть страх.

- Может, ты и прав. Но, с другой стороны, мне кажется, это слишком упрощенно – Сталин во всем виноват, Сталин всех запугал… Он что, за каждым бегал и запугивал? И миллионы доносов по ночам тоже он написал?

- Да нет, тут другое дело… Думаю, удался беспрецедентный эксперимент по выведению новых людей. То есть мы людьми остались, но что-то было модифицировано в человеческой природе, какие-то качества усилены, а какие-то ослаблены. Люди как люди, только… Страх, поселившийся внутри на уровне инстинкта. Вот когда гроза, резкий удар грома - и ты инстинктивно вздрагиваешь. Не потому, что этот гром представляет для тебя реальную опасность, просто твое естество так на это реагирует, как при   страхе темноты, страхе высоты – вполне адекватная реакция организма. Вот так и перед властью: существует какая-то страшная, неконтролируемая сила, непредсказуемая в своих действиях, перед которой ты беспомощен, как перед землетрясением, и с этим бессмысленно бороться, это просто нужно принять и жить с этим, как с данностью. Мы же не скорбим каждую минуту о том, что у нас нет крыльев, что у нас не три руки, хотя иногда этого хотелось бы. Но мы устроены по-другому, и мир устроен так, как устроен. Когда падаешь с девятого этажа, очень не любишь в этот момент закон всемирного тяготения, но это не значит, что закон плохой или с ним надо бороться. Просто надо быть осторожным. Этому инстинкту уже никакой конкретный Сталин не нужен, он срабатывает автоматически.

Иван Павлович потер виски, словно у него болела голова, и продолжил: 

-  Однажды я говорил с отцом о деде, о твоем прадеде.  Я его не видел никогда, но очень хорошо представлял. На фотографии он выглядел как осколок царского режима: высокий, с густыми усами, в костюме и жилете с цепочкой от карманных часов. У него была безукоризненно прямая осанка и такая, знаешь, немного надменная и в то же время скорбная  улыбка, словно у графа в изгнании. Хотя, конечно, никаким графом он не был. Он был бухгалтером в маленьком провинциальном городе, где человек, закончивший курс классической гимназии, считался уже очень образованным. У него был очень маленький дом, но была лошадь, которую запрягали в старую бричку – это называлось «держать своих коней». У деда были замашки аристократа, и серебряные ложки,  дешевые, наполовину съеденные, которые у нас до сих пор есть – это, ты помнишь, от него.

 Так вот. Я говорил с отцом об этом. Деда в тридцать седьмом арестовали, и больше никто ничего о нем так и не услышал до самой реабилитации. Заметь, обвинения тогда никто и не узнал, а отец, который учился в Академии РККА, вынужден был уйти оттуда как сын репрессированного, и жизнь его сложилась совсем по-другому. Представь себе, что значил красный командир в то время! Всего этого он лишился. Я спрашивал: «Как же вы все могли примириться с этим? Вы же знали, что дед не был врагом народа?» - «Знали», - отвечал отец. – «Но его невиновность ничего не объясняла, не оправдывала и не спасала. Это было ощущение стихийного бедствия. Налетает ураган и сносит крышу дома у тебя, а не у твоего соседа. Если исключить божий промысел, то не потому, что ты в чем-то виновен, а сосед нет, просто в этот раз попало на тебя, а в следующий раз может попасть и на соседа».

 Меня это тогда потрясло. А теперь я понимаю, что это у нас, наверное, на генетическом уровне. И сколько бы не говорили сейчас о покаянии, о возвращении памяти, ничего не изменится, пока не уйдет страх. Может быть, нужно, чтобы сменилось поколение? Не знаю…  И с религией сейчас носятся как с панацеей - зачем дорога, если она не ведет к храму! А что там, в храме? Тот же страх, только перед Богом. Что священник на исповеди спрашивает? «Имеешь ли постоянную память о Боге и страх Божий в сердце?» А ты говоришь! Нет, Сталин не зря на православного священника учился! 

Иван Павлович остановился, чтобы перевести дыхание, и, сделав паузу, завершил:  

- А фотография деда, даже после того, как он был посмертно реабилитирован в пятьдесят шестом году за отсутствием состава преступления, так и хранилась в комоде, в старом конверте, а не в семейном альбоме, и никогда не висела на стене среди других семейных фотографий – бабушка там была, а деда не было! Почему, ты не думала? 

Дымов замолчал. Притихшая Лена, которой редко приходилось видеть своего обычно немногословного отца таким возбужденным, погладила его руку:  

- Пап, отдай мне фотографию деда! Пусть Машка ее на стенку повесит, в дополнение к своей галерее. Да?

- Да, - вздохнул Дымов и похлопал дочь по руке. – Да. 

Повисла пауза. Иван Павлович взглянул на ходики, уютно тикавшие над кухонным столом:

- Что-то мы заболтались… Ну что, Нюся – Ленюся, по кОням? Завтра на службу? Извини, я тебя заговорил. – И продолжил уже обычным ироничным тоном: -  Спасибо тебе, дочь, за чай, за семейный вечер, за тепло очага и прочее, и прочее, и прочее.  

- Может, останешься? Уже поздно, я тебе на кухне постелю. Это тебе спасибо, так давно мы с тобой не болтали.  Я иногда скучаю по тебе, наверное, все-таки люблю отца.  - И закончила торжественно из «Короля Лира»:  -  Как должно дочери, не больше и не меньше!

- Да нет, я лучше домой, не буду вам мешать, да и мне самому так удобнее. А тебе, Корделия, я не раз предлагал – переезжайте с Машкой ко мне, у нас же, в отличие от тебя, не одна, а три комнаты, хоромы! Вместе, глядишь, веселее было бы.

- Ну, не настолько же сильна дочерняя любовь, ты, пап, переоцениваешь, - расхохоталась Лена. – И потом, каждому человеку своя территория нужна, личное пространство - и тебе, и мне. Вдруг кто в гости придет, да? А вдруг ты жениться надумаешь?

- А вдруг ты, наконец, замуж настроишься? Ты все еще собираешься с этим Рудольфом за кремовыми шторами семейное гнездо вить? - Иван Павлович показал на букет, стоявший на туалетном столике в углу. -   Он на сцене партнёр для тебя отличный, он же у вас в «Днях Турбиных» Шервинский? 

Лена отрицательно покачала головой:

- Да нет, пап, едва ли. Партнер он, может, и отличный, но, по-моему, Булгаков сильно ошибся, выдавая Елену замуж за Шервинского. Я этой ошибки повторять не намерена.  А цветы, представь, от ценителей таланта. 

И уже провожая отца у дверей, спросила:

- У вас там в конторе новый сотрудник? В отличие от всех остальных, он, оказывается, любитель Мельпомены? Скажи ему, пусть за контрамаркой приходит. Я и детям его на утренние спектакли контрамарки достану.

Дымов усмехнулся:

- Твоя хитрость шита белыми нитками, дочь! Нет у него детей, и жены нет, ты же это узнать хотела? Парень, вроде, неплохой, но пока судить рано. 

- Спокойной ночи, папочка! – Лена чмокнула отца в щеку. – Придешь домой, позвони, чтобы я не волновалась. Спасибо, что пришел!

В устах отца сдержанная положительная оценка молодого сотрудника Виталия означала самую высокую похвалу, и Лене это было отчего-то приятно. 

11. 

 

Дымов вяло ковырял синеватое картофельное пюре, наблюдая за тем, как Виталий с аппетитом уплетает макароны, сдобренные коричневатой жидкостью с кусочками жилистого мяса. Блюдо значилось в меню ведомственной столовой как «бефстроганов с подливом», и Дымов, чувствительный к ошибкам не только в кулинарных рецептах, но и в словах, его всегда избегал. «Великая сила – молодость, всё переварит», - с оттенком зависти подумал он, а вслух сказал:

- Согласовываем действия. Я беру на себя директора, тебе -  опрос технического персонала и кассирш. Проверяем все варианты. Если мы предполагаем связь с театром, то под подозрением могут быть все.

- Ну уж директор и артисты едва ли, - Виталий проглотил последний кусок «бефстроганов», выбрал вилкой остатки «подлива» и потянулся за стаканом с компотом. 

- Я сказал – все! Особенно те, кто в день спектакля поздно возвращается домой, а значит артисты – в первую очередь.

-  И Елена Дымова?

- А почему нет? – Дымов строго взглянул на молодого коллегу. – Она чем лучше?

- Да нет, Иван Павлович, вы не подумайте, я не потому, что дочка, просто она женщина, а у нас убийства разные, женщины обычно так не работают, они способ не меняют. Кроме того, там же нужна физическая сила, а Дымова девушка хрупкая, - поторопился объяснить Виталий. – Мне кажется все-таки, что это не внутри театра, это извне. Делаю ставку на зрителя, а то прямо какой-то Призрак Оперы получается.

- Какой призрак? – не понял Дымов.

- Такой мюзикл есть. Ну, тот Уэббер, который «Иисус Христос – суперзвезда», знаете?

- Про Христа знаю, мне не понравилось, про призрак не знаю. Но приятно иметь дело с образованным человеком, если только это настоящему делу поможет, - съязвил Дымов, а про себя опять подумал: «Молодость…»

Директор театра восторга по поводу визита работника прокуратуры не выказал, что, впрочем, Ивана Павловича ничуть не удивило. Он давно привык к настороженности людей при виде представителя власти и научился располагать к себе собеседника. Каждый раз нужно было действовать согласно предлагаемым обстоятельствам, в данном случае было очевидно, что нервного Сиверцева нужно было успокоить.

- Ничего не произошло, Виктор Леонидович, просто нам нужны кое-какие сведения, к деятельности подведомственного вам учреждения это, по-видимому, прямого отношения не имеет, - умиротворяюще начал Иван Павлович. – Нас вот что интересует. Во-первых, числа. По какому принципу вы назначаете даты спектаклей?

- Числа? – удивился Сиверцев. – Ну, тут много привходящих обстоятельств. Премьерный спектакль или нет, зрительский успех, занятость труппы, праздники или еще какие знаменательные даты, да много всего. А у вас есть к нам претензии?

Дымов замахал руками:

- Да ни боже мой, что вы! Просто вот смотрите, у вас «Дни Турбиных» уже три месяца по два спектакля в каждом идут. Хороший спектакль?

- А вы ни разу не были? Не может быть, чтобы Елена такой успех от отца утаила! – не поверил Сиверцев. – Да, получился спектакль. Конечно, малобюджетный, но это только плюс -  публика нас, знаете, в основном не балует, сборы небольшие, а премьеры делать - деньги нужны. В этом спектакле главное – это актеры, психологический рисунок.   Дымова, дочка ваша, в главной роли очень хороша, подаем на Премию Ленинского комсомола. 

- То есть уже семь раз ради этого прокрутили?

- Ну, зачем вы так, «прокрутили», - обиделся Сиверцев. – Это вам не американский боевик, это каждый раз новая художественная ткань, новое настроение, новый образ!  Оттачиваем спектакль. Да, с прицелом на Премию, и ничего зазорного в этом нет. Кроме того, мы и на запросы публики ориентируемся. Булгаков сейчас востребован, к нам старшеклассников и студентов водят. 

- А вот скажите, Виктор Леонидович, есть у вас такие завсегдатаи, что каждый спектакль смотрят, которые новую художественную ткань всех семи спектаклей оценить могут?

- Ну, мы учета не ведем… Есть, конечно, и у нас журналисты из областной газеты, но не думаю, чтобы они все семь раз приходили. Во всяком случае, мне об этом неизвестно. А с серьезной театральной критикой сейчас не очень-то, в этой профессии сейчас кризисное состояние.

- Кризисное состояние сейчас много где, - согласно закивал головой Иван Павлович. – А спектакль я, конечно же, видел, правда, только первую премьеру, мне очень понравилось, хоть я и не критик. Вот вы про занятость труппы сказали. Что у вас, кстати, со штатным составом, были ли изменения в труппе за последнее время?

- Нет, артисты у нас не менялись, если вы про них спрашиваете. С техническим персоналом, правда, беда, большая текучка кадров. Подумайте сами, кто будет держаться за нашу зарплату, да еще ее и задерживают, мы же государственное учреждение. Левых приработков никаких, они больше в ЖЭКе заработают. Вы ж понимаете, никто вам кран бесплатно не починит, так что там  какая-никакая копейка, не то, что у нас.  Одного электрика сам недавно выгнал – пил беспробудно. Я понимаю, это как бы прерогатива профессии, но всему же есть предел – он так софит наладил, что тот прямо посреди спектакля заискрил, как фейерверк китайский, а спектакль был для школьников, дневной, так потом скандал был с пожарной инспекцией – учительница нажаловалась. Она, конечно, по-своему права, но и нас понять нужно?

- Конечно, всё понятно. Могу я вас попросить, чтобы отдел кадров подготовил список ваших сотрудников?

Сиверцев насторожился:

- А что же все-таки происходит? Я как руководитель имею право знать.

Иван Павлович усилил успокаивающие интонации в голосе:

- Я же вам говорил, ничего особенного, просто небольшая проверка в связи с одним делом, не по поводу театра, это другое. Мы просим вас только дать официальную информацию, все в рамках закона, ничего необычного. Спасибо вам за помощь.

- Это, кажется, наш долг? – Сиверцев нервно усмехнулся. – Если у вас больше нет вопросов, мог бы я вернуться к непосредственным обязанностям? У нас вечером спектакль, а сейчас еще и репетиция. Новый спектакль, молодежный, экспериментального типа. Не хотите?

Дымов пожал протянутую руку: 

- Спасибо, не могу, дела, знаете ли. А как, кстати, ваши сотрудники после спектаклей домой добираются, ведь поздно бывает? Дочка рядом с театром живет, для нее не проблема, а если кому в другой конец города ехать? Может, у вас какой-то служебный транспорт есть?

- Есть. – Сиверцев распахнул перед следователем дверь кабинета. - Есть автобус театральный, ПАЗик, старенький, но пока на ходу, мы его даже для выездов в район на шефские концерты используем. Им обычно всех после спектакля и развозим, а у меня машина, я всегда несколько человек подвожу. Мы о своих людях заботимся. Всего доброго! 

Виталию со сбором информации повезло больше. Он сумел расположить к себе кассиршу, словоохотливую пенсионерку, гордившуюся тем, что уже десять лет незаменима на своем рабочем месте, и бабушек-билетеров.

- Вы бы, Иван Павлович, слышали, как они говорят: «Мы, молодой человек, не билетеры, наша профессия называется «капельдинер»!» – передразнил Виталий высокомерный тон своих собеседниц. – Умора!

Молодой следователь был возбужден и вывалил на Дымова целый ворох сведений:

- Иван Павлович, кажется, мы на верном пути! Я вам сейчас расскажу… Я думаю, что…

- Нет такого следственного действия – думать, ты не тараторь, а докладывай по порядку о проведенном сборе информации, - охладил его Дымов. 

Вот что выяснил Виталий. Старушки знали всех завсегдатаев театра, но особенно важным было то, что они в один голос твердили об одном посетителе, которого хорошо запомнили именно в связи с «Днями Турбиных». Он не только приходил на каждый спектакль, но и приносил цветы.

- Кому? – встрепенулся Дымов.

- А вы угадайте с трех раз! Там же одна женская роль. Елене Дымовой, представьте! Бабушки прямо глаза от восторга закатывали: мол, сейчас это такая редкость, сейчас не часто цветы дарят, всё больше родственники, а этот не родственник, должно быть тайный поклонник Леночки, это так романтично!.. Она вам что, не рассказывала?

- Я в личные дела дочери не лезу, что нужно, сама скажет, - буркнул Дымов. – А приметы есть?

Виталий торжествовал:

- А то как же! Подробнейшим образом всё описали, хоть сейчас фоторобот составляй. Докладываем начальству, а, Иван Павлович? 

Начальство в лице Сергея Петровича одобрило разработку версии, получившей, с легкой руки Виталия Сергушина, название «Театрал».  С фотороботом пришлось повозиться, пока обе бабушки-капельдинерши его одобрили. Они отнеслись к делу с максимальной ответственностью, долго спорили о том, чья физиогномическая память лучше, вспоминали мельчайшие подробности и, наконец, согласились: «Да, вот это он, положительно он!».

 Перед Дымовым вырисовывался не только внешний, но и поведенческий портрет «Театрала»: мужчина сорока-сорока пяти лет, высокий, подтянутый, коротко стриженый, темно-русый с проседью; глаза посажены близко, нос прямой, подбородок округлый; кожа лица слегка рябовата, словно в мелких оспинах; одет аккуратно и неброско. «Сейчас в театр в смокингах не ходят, но по всему видно, что приличный мужчина», - комментировали капельдинерши.

Приходил в театр один, всегда сидел до конца спектакля, передавал букет, но сам к сцене не подходил. Букеты были разные, не очень роскошные, но, со слов свидетельниц, «тоже приличные». Из характерных особенностей капельдинерши обратили внимание на чуть скованные движения и заторможенную речь: «Голос довольно низкий, но не басистый, и запинается. Не заикается, а просто очень медленно и со значением произносит слова, от этого получается эффект запинки».  

Конечно, для следствия подарком был бы какой-нибудь огненно-рыжий, одноногий подозреваемый, со шрамом во все лицо, но такие попадаются редко, поэтому приходилось радоваться и тому, что было. Не густо, но все-таки какая-то зацепка, утешал себя Иван Павлович. Лена подтвердила, что цветы на спектаклях получала, но дарителя никогда не видела, никаких записок в букетах не было. На вопрос Ивана Павловича, не удивили ли ее эти постоянные подношения, обиделась:

- Вообще-то, дорогой родитель, это моя профессия, если ты не забыл. А Елена в «Турбиных» - моя пока самая главная и лучшая роль. Зрители бывают иногда благодарными, я же тебе уже говорила!

И все же многое оставалось для Дымова непонятным. Если версия верна, то перед ними случай явно маниакального характера. Ключ можно найти, только поняв логику преступника. Но если это маньяк, то обычная логика не работает. Дымову было ясно, что чего-то он уловить не может: почему театр, почему именно этот спектакль, что провоцирует преступника на убийства, как он находит жертвы и почему клюет именно на этих людей, а не на других? И еще много других вопросов, на которые пока ответа у следователя не было. После разговора с дочерью Дымов перечитал Булгакова, но ясности это не добавило. Правда, для себя он придумал версию, почему Сталин ходил на этот спектакль  столько раз… Будущий Вождь  и Учитель в детстве хотел быть офицером, но не с его физическими данными… 

Приходилось двигаться ощупью, Дымов не разделял энтузиазма Виталия Сергушина, который уже предвкушал победу с задержанием преступника на месте преступления.

Тем не менее, план мероприятий был составлен, утвержден и согласован с оперативным отделом. Стажерка – оперативница в кассе театра контролирует всех покупателей билетов на предмет обнаружения подозреваемого, и, в случае такового, устанавливается негласное наблюдение за ним. В день спектакля оперативная группа размещается в зале с целью продолжения наблюдения и, если на то будут основания, проведения операции задержания подозреваемого. 

Для Дымова начались самые томительные дни неопределенности, когда повлиять на ход событий невозможно и управляет ими чужая, возможно преступная воля. А если ход следствия ложный, и, пока они готовятся к встрече с предполагаемым преступником, настоящий преступник уже вышел на свою страшную охоту? Беспокоился Иван Павлович и за дочь, которая, пусть косвенно, но оказывалась замешанной в этой истории. Пришлось серьезно поговорить с ней и заручиться обещанием быть осторожной и в одиночку по вечерам на улице не показываться.  Дымов ненавидел это состояние собственного бессилия, оно повергало его в апатию. Он стал еще более неразговорчивым, еще больше брюзжал и срывался на сослуживцах, устроил скандал Толе Лазаренко за ошибки в протоколе:

- Что значит «после первичного осмотра на месте происшествия труп отправился в областной морг»? Своими ногами он туда отправился? Кстати, о ногах. Это как - «ноги вытянуты вдоль тела»? Они что, могут быть отдельно от тела, да еще и поперек? 

- А это по-разному бывает, бывает, что и расчлененка…- оправдывался Толя по общий хохот Виталия и Саши Груздева. 

Но вообще-то всем в отделе было не до смеха. Оставалось ждать дня спектакля и молить бога, чтобы до этого времени не появились новые трупы по серийному делу. 

12. 

 

В течение двух недель наблюдение в кассе театра результатов не дало. Билеты раскупались вяло, но кассирша утверждала, что отчаиваться не следует, наибольшее количество билетов продается непосредственно в день спектакля. План «Театрал» был по предложению Дымова скорректирован – добавлено еще несколько оперативников. Один должен был занять место рядом с шофером в театральном автобусе, чтобы проследить за сотрудниками театра, которых доставляли домой после спектакля; кроме того, следственная группа в частном автомобиле должна была вести предполагаемого подозреваемого до дома с целью установления места проживания и дальнейшего установления личности. Попытку Дымова настоять на личном участии в операции Сергей Петрович решительно пресек:

- Я тебе, Иван Павлович, должен объяснять разницу между опером и старшим следователем прокуратуры? Наше дело в конторе сидеть, бумаги писать и головой думать, если получается. Там у нас опера - ребята грамотные, сами справятся. Можешь в отделе остаться, а сам на место не лезь, лучше не сделаешь, не создавай ненужной массовости.

Дымов и сам прекрасно понимал, что лишние люди в таком тонком деле не нужны, спугнуть преступника легко, а ведь если он заляжет на дно, неизвестно сколько придется потом ждать, если, он, опять же, вообще не исчезнет. Но, как говорится, нет ничего хуже, чем ждать и догонять. Сопровождаемый сочувственными взглядами дежурного по городу Дымов мерял шагами тесный кабинет оперативного отдела, когда пришло сообщение, что спектакль начался, в зале человек, чьи приметы совпадают с описанием предполагаемого подозреваемого, наблюдение установлено. 

Пока в театре шел спектакль, Дымов пересчитал все капли мелкого, словно не майского дождя на стекле. За окном визжал трамвай, делая крутой поворот на соседнюю улицу, и каждый звук болезненно, как ножом, резал слух следователя. Время от времени звонил телефон, Дымов нервно вздрагивал. Дорожно-транспортное происшествие и пьяная драка. «Только не труп, только не труп…» - мысленно умолял он. Если бы мог и знал, как это делается, он, наверное, даже помолился бы. «Да и рано еще быть трупу, спектакль еще идет», - уговаривал он себя. 

Наконец на связь вышла оперативная группа в машине, сообщила, что следует за разрабатываемым: вышел вместе с другими людьми из театра, не спеша пошел по улице, наблюдение ведется. Потом поступило сообщение от «стажера» водителя автобуса: все сотрудники театра доставлены по домам. 

- Все? – переспросил Дымов.

- Все, - подтвердил дежурный.

Иван Павлович облегченно вздохнул – Ленка дома, слава богу.  И еще через полчаса вот оно, главное:

- Задержан при попытке нападения, - прохрипела рация. 

*  *  *

Согласно докладу оперативников, картина вырисовывалась следующая. Задержанный – Белошапкин Геннадий Васильевич, 1950 года рождения. В восемнадцать часов сорок минут приобрел в кассе билет на спектакль, сразу же вошел в театр, занял место в десятом ряду партера. Во время спектакля зрительный зал не покидал, через служащую передал на сцену букет, который был вручен артистке Дымовой. Покинул театр вместе со всей публикой, после чего направился по улице Ленина, свернул на Плехановскую. 

- Вам сейчас детали передвижения нужны, или я потом все в протоколе подробно опишу? – спросил усталый оперативник.

- Детали можно потом, - согласился Иван Павлович. Оперативник, представившийся оперуполномоченным Петуховым, был из новеньких, его Дымов не знал, но его точный доклад ему понравился. –   Главное, он заходил куда-то, искал кого-то или что-то, с кем-то разговаривал? 

- Никуда он не заходил, просто бродил по улицам, круги наматывал. А вот когда попробовал заговорить, мы его и задержали.

- Ну не за разговор же? – поднял густые брови Дымов.

- Конечно, нет, - возмутился оперативник. 

На улице Орджоникидзе наблюдаемый пошел на отдалении за одинокой женщиной и, когда та остановилась возле скамейки, расположенной у входа во двор, стала искать что-то в своей сумке, подошел к ней и вступил в беседу. 

Гражданка вначале отвечала ему, а потом резко отстранилась. Наблюдаемый протянул в ее сторону руку, гражданка оттолкнула его.

- Тут мы дальше ждать не стали. Гражданка Никанорова Софья Андреевна, проживает по улице Орджоникидзе, дом 67, квартира 23, показала, что возвращалась домой, остановилась, чтобы достать ключи. Подошедшего к ней человека не знает и никогда не видела. Он вначале спросил, не помочь ли ей чем-нибудь, и, получив отказ, стал говорить что-то бессвязное и непонятное и приближаться. Она испугалась и оттолкнула его. Вот мы его и задержали. Что-то не так? -  осторожно спросил оперативник, закончив рассказ.

- Все так, молодцы, - подбодрил Дымов. - Что при обыске изъяли?

- Ерунда всякая – кошелек, денег немного. Автобусные билеты, ключи, ничего особенного, кроме…

- Ручки? – не сдержался Иван Павлович.

- Почему ручки? Ручка тоже была, но я не про это. У него знаете, что в кармане пиджака было? Шило! Аккуратненько в носовой платок завернутое. 

- Шило? Ну да, ну да… Ручка и шило… Отлично! – обрадовался Дымов. – Слушай, дорогой оперуполномоченный Петухов, как тебя зовут?

- Николай, - улыбнулся тот. И стало видно, что он очень старался произвести хорошее впечатление на первом, по-видимому, в его работе важном задержании. 

- Протокол задержания, обыска, всё, что надо, завтра же мне на стол! Убедительно прошу, Николай, всё подробно, очень надо, понимаешь, очень! – Иван Павлович протянул руку.

«Только не труп, только не труп…» - билось в мозгу Дымова, когда дежурная машина везла его домой. Трупа этой ночью не было.

13. 

          Бессонная ночь была не только у Ивана Павловича, но и у задержанного Белошапкина, во всяком случае, если судить по внешнему виду. Он ссутулился на стуле перед столом следователя, лицо бледное и помятое, как это бывает от долгого пребывания в душном помещении.  Но, как отметил для себя Дымов, уселся он на стул уверенно, не на краешек, а опершись на спинку, и смущенным себя, видимо, не чувствовал. И взгляд у задержанного был цепкий, не было в нем ни растерянности, ни возмущения невинного человека, проведшего ночь в весьма некомфортных условиях следственного изолятора по неизвестной для него причине.  

- Фамилия, имя, отчество, дата рождения, место проживания, - Дымов положил перед собой бланк протокола допроса.

- Белошапкин Геннадий Васильевич, 1950 года рождения, 15 января. Живу на улице Космической, дом 16, квартира 77. 

Белошапкин выговаривал каждое слово медленно, со значением, чуть растягивая, голос был довольно низкий, приятного тембра. И так же спокойно, с достоинством, осведомился:

- Надеюсь, вы объясните мне, по какой причине я задержан?

- Конечно, объясню, - заверил Иван Павлович. – Только вначале выполним все формальности. Семейное положение? Место работы?

- Холост.

- Так и запишем. – Подчеркнуто старательно Дымов заполнил графу бланка, даже прикусил губу от усердия. -  А что так? Может, дети есть?

- Жена умерла, детей в браке не было.

- А вне брака? Оно ведь, знаете, по-разному бывает, - Дымов заговорщически подмигнул.

Однако Белошапкин игру не поддержал: 

-  Заводить детей на стороне не в моих правилах.

- А вы – человек правил? – оживился Иван Павлович.

-  А вы – нет? – парировал Белошапкин.

Дымов закивал головой:

 - Я... Я-то, конечно, да, работа такая, у меня тоже всё по правилам, по закону… 

- Вот и объясните, по какому такому закону я здесь, - не повышая голоса, вновь потребовал Белошапкин.

- Что ж вы, гражданин, нетерпеливый какой, право! – воскликнул Дымов и вновь взялся за ручку. – Я же сказал, что сначала формальности. Итак, место работы? Чем себе на хлеб насущный зарабатываете?

- Работаю в Доме быта при Центральном универмаге. Я мастер по ремонту обуви.

Дымов обрадовался:

- Ну да, ну да… Конечно же, мастер!   Это многое объясняет!

Белошапкин поднял глаза на следователя и, словно впервые увидев, вгляделся в его лицо пристальным взглядом:

- Что же это может объяснить?

- Ну, как же что? – засуетился Иван Павлович. – Вот, смотрите, у меня тут в протоколе задержания написано, что у вас изъят преудивительнейший для ночных прогулок предмет - шило сапожное. Откуда, думаю, такое? А теперь всё понятно, орудие производства!  Вышел человек погулять, да и захватил с собой. Можно было еще и дратву прихватить, или там штуцер, или еще чего сапожницкое…   Были бы вы поваром в столовой, так, наверное, поварешку бы захватили. Хотя нет, у нас повара с работы больше продукты тащат. Впрочем, это совсем другая история, это хищение социалистической собственности, этим другой отдел занимается. Вы же собственность государственную не расхищали?  Так вот о погулять… Что же вы все-таки делали вчера? Расскажите всё о вашем дне, Геннадий Васильевич, особенно вечер, как вы понимаете, меня интересует.

- А меня интересует, в чем же меня обвиняют? Но, если хотите, вот, пожалуйста: весь день я был на работе, вечером пошел в театр, а после театра решил прогуляться по улице. Это наказуемо?

- Да ни боже мой! Я, знаете, и сам погулять люблю… - Дымов помахал в воздухе рукой. -  Как это там, у поэта: «Май жестокий с белыми ночами…» Правда, в нашем регионе они довольно темные, эти самые ночи, да и дождик вчера моросил. Впрочем, в любые ночи прогулки нашим гражданам не возбраняются, вот только если бы они к незнакомым женщинам на темных безлюдных улицах не приставали… За это и задержать могут.

Белошапкин выпрямился на стуле и твердым, но по-прежнему спокойным тоном, подчеркивая отдельные слова, ответил:

- Рад, что мы наконец-то добрались до сути. Заявляю вам, и запишите это, пожалуйста, в протокол, что ни к кому я не приставал. Мои действия были поняты совершенно превратно как этой неизвестной мне женщиной, так и вашими, очень оперативными в данном случае, сотрудниками. Именно потому, что время было позднее, а улица пустынная, я просто хотел ей помочь. Но она совершенно неадекватно отреагировала, я попробовал заговорить с ней, успокоить, а она стала меня толкать.

- Но, как следует из протокола, вы пытались схватить ее за руки! Как же ей не испугаться?

- Еще раз повторяю, я пытался ее успокоить и объяснить, что ничего плохого ей не сделаю, но тут появилась милиция, которая приехала, кстати, не на милицейской машине.  Они мне и слова сказать не дали. Что мне, драться с ними было нужно? Я, как законопослушный человек, сопротивления при задержании не оказывал. А вы, вместо того, чтобы во всем разобраться, мне про майские ночи рассказываете! 

- Да это я больше так, для разговора, а в протоколе все ваши слова отмечены. «Преступных намерений не имел, сопротивления не оказывал» … - Дымов поставил точку и протянул листок Белошапкину. - Прочтите и напишите: «С протоколом допроса ознакомлен, с моих слов записано верно». И подпишитесь.

- Это что, всё? – Впервые за всю беседу в голосе Белошапкина прозвучало неподдельное удивление. - Так меня отпускают или нет?

Дымов нажал кнопку вызова и тут же в дверях появился сержант конвоя.

- Уведите задержанного, - сказал ему Дымов и обернулся к Белошапкину. - Вы задержаны до выяснения обстоятельств. Пока по статье о хулиганстве, а там посмотрим. Следствие, оно, понимаете ли, процесс не быстрый, кропотливый. До встречи, Геннадий Васильевич, до встречи!

 

*   *   *

 

В кабинете Сергея Петровича Дымов появился с ордером на обыск. Он сверкал глазами и горячился:

- Вот, ордер на подпись. Нужно посмотреть, что у него дома делается, нам нужны улики. Он не сапожник, Петрович, слово тебе даю! Да нет, по профессии, может, и сапожник, нужно в Дом быта идти, туда ребят пошлем, пусть Сергушин едет, а Лазаренко с соседями поговорит, он умеет. А я на обыск, потому что чует мое сердце.… Ну не простой он сапожник! У него речь, как у кандидата наук. Да это ладно, может, человек начитанный, театр вон любит. Надо его трудовую книжку изучить, не может быть, чтобы он всю жизнь сапожником работал. Но, главное, он меня не боится! Понимаешь, гнет свою линию, но нет у него страха или гнева праведного, будто для него задержание вовсе не неожиданность.

- Может потому и не боится, что невиновен? У тебя пока никаких доказательств, кроме того, что сердце чует, нет, - с сомнением возразил Сергей Петрович.

- Каждому человеку есть, чего бояться, если он не полный дурак. А этот – не дурак, куда там! Он такую глухую оборону передо мной выстроил, он так себя в руках держит, что позавидовать можно. Мой он, Петрович, мой, я его колоть буду, поверь мне. Сейчас пусть идет по хулиганству, а дальше мы ему другую статью предъявим, я уверен, что зацепки найдем.

Ордер на обыск Сергей Петрович у прокурора  подписал, но тревога его не отпустила. С одной стороны, никогда еще в его практике столь важное дело не основывалось на столь зыбкой доказательной базе. С другой стороны, выхода не было и приходилось положиться на знаменитое чутье Дымова, который горячился, как гончая, взявшая след. И чтобы эту гончую не занесло, Сергей Петрович решил для себя усилить личный контроль над следствием, но Дымову, по возможности, не мешать. 

А Ивана Павловича после допроса задержанного не отпускало ощущение, что где-то он уже видел этого человека, но где, вспомнить не мог. Ночью он долго ворочался в постели, уснул под утро. Тут оно и случилось в первый раз. Потом ему скажут, что это был, скорее всего, микроинфаркт, но в ту майскую ночь он ещё не знал об этом.   Во сне он шел через Красную площадь, раздвигая плечами толпу, заполнившую собою все пространство от Кремлевской стены до здания ГУМа. Он был большой и сильный, выше всех в этом скопище народа, и уверенно прокладывал путь к Лобному месту. Его там ждали, там он должен был выполнить свой долг и, как в американском боевике, расправиться со злом и тем самым спасти людей в этой толпе, не подозревавших о грозящей им опасности. Грудь распирало от сознания превосходства над этими мелкими, слепыми людишками, он гордился собой и знал, что остановить его невозможно.  У Лобного места прямо на мостовой сидела женщина, щуплая и некрасивая. С  торжествующим знанием, что она в его власти, он занес руку, чтобы жестоко, со всей силой ударить ее. И вдруг рука замерла, и ужас остановил его дыхание. Женщина смотрела ему в лицо и молчала, не пыталась уклониться или защититься, она не боялась его.  По ее светлой кофточке расползалось кровавое пятно, и теплая кровь залила почему-то и его грудь, пекущая боль потекла от груди к ногам. И он побежал. Вокруг бежали люди, охваченные общим ужасом, он падал, на него наступали, он закрывал голову от ударов чужих ног, отчаянно кричал, но изо рта не вырывалось ни звука, и тут он проснулся.

Комната была наполнена грохотом сердца, которое рвалось из грудной клетки. Иван Павлович судорожно схватился за грудь, ощупал пижаму и поднес руку к глазам. Пижама была сухой, крови на руке не было.  Тело занемело, он почти не чувствовал ног. На потолке раскачивался свет от фонаря за окном. «Ветрено», - подумал Иван Павлович и закрыл глаза.  Он знал, откуда этот сон. Сон пришел из августа шестьдесят восьмого, из тех далеких уголков памяти, о существовании которых он приучил себя не думать. Тогда всё было так, как во сне, и не так. 

В марте шестьдесят восьмого Дымов был в Москве. Контрразведывательная работа по линии борьбы с идеологическими диверсиями в Пятом управлении КГБ СССР открывала перед молодым сотрудником блестящие карьерные перспективы, и Дымов был горд собою. В августе, в связи с чешскими событиями, было усилено патрулирование Москвы. Дымов был одним из тех людей в штатском, которые участвовали в операции по задержанию участников демонстрации. Это было 25 августа. Впрочем, демонстрацией эту группку из трех женщин и пяти мужчин назвать было сложно. Они не кричали, не привлекали к себе внимания, просто сидели на мостовой и держали самодельные плакаты.  «Мы теряем лучших друзей», «За вашу и нашу свободу!», «Свободу Дубчеку!» - было написано на них. Детская коляска стояла рядом. По-хорошему, им и нарушение общественного порядка предъявить было нельзя, и всё же это была провокация. «Вперед!», – подтолкнули Дымова сзади, и он, не раздумывая, бросился к Лобному месту. Кто-то вырывал из рук демонстрантов плакаты, кто-то валил их на землю с криками «Бей жидов!». Дымов заломил руки молодому парню в белой рубашке, тот упал, его ударили в лицо. Кровь на белой рубашке была ярко-красной. «Зачем же бить!» - воскликнул кто-то сзади в толпе собравшихся людей. 

Тогда, в том августе, Дымов был уверен в своей правоте, и только кое-какие не то, чтобы сомнения, а просто вещи, которых он не мог себе объяснить, скребли сердце. Конечно же, задерживать преступников за время службы ему приходилось не раз, но это были те, кто бежал или нападал, а эти бежать не пытались, сопротивляться тоже не намеревались. А главное, что было уж совсем непонятно: в глазах преступников Дымов всегда видел или страх, или бешеную злобу, у этих же восьмерых не было ни того, ни другого. Они были настолько уверены в своей правоте, что, как чувствовал Дымов, это могло угрожать сознанию его собственной правоты. Но думать об этом было некогда, да и не хотелось. Вечером, сосед по комнате в общежитии сказал:

-  Они все идиоты. Зачем идти на заведомую погибель? Они что, не знали, что их арестуют? И вообще, что значит «правозащитники»? Чтобы право защищать, есть правоохранительные органы, это мы.

- А защищать и охранять – это одно и то же? – спросил Дымов, но сосед не ответил.

  Потом с отделом контрразведывательной работы не сложилось, Дымов вернулся домой, в родной областной центр,  разбираться с убийствами, и, в глубине души, был этому рад. Во всяком случае, бить тех, кто сидит на мостовой рядом с детской коляской, больше не доводилось. 

Затрещал будильник, и Иван Павлович вздрогнул от неожиданности. За окном уже серело, нужно было подниматься. Возвращаясь к заботам сегодняшнего дня и разминая непривычно слабые ноги, он подумал: «Но ведь где-то я его уже видел…  Определенно видел!»

14.

 

Геннадий Васильевич Белошапкин был человеком спокойным и безобидным. Мало того, многие относились к нему даже с жалостью. Подумать только, жили себе Белошапкины тихо, не скандалили, а жена вдруг возьми, да и выпрыгни из окна. Так и умерла в больнице, не приходя в сознание. Никто и не знает, отчего. Самоубийство очевидное, на почве депрессивного состояния, она странноватой была, нелюдимой, вечно с замотанной головой ходила, говорила, что мигрени мучают. Геннадий Васильевич с той поры один жил, женщин к себе не водил, на работу ходил исправно и был хорошим сапожником. В отличие от многих коллег по цеху, не пил, а потому общих интересов с ними не имел. Как раз наоборот, был человеком начитанным, даже на работу, бывало, книжки приносил или толстые журналы, и в обед читал – жует свой бутерброд, чай пьет и читает. Такое поведение расценивалось в Доме быта как странное, но ведь у каждого есть свои «тараканы». Короче говоря, Геннадий Васильевич был человеком скромным, даже интеллигентным и, вроде бы, чистым перед законом. Такими сведениями располагал Иван Павлович перед началом обыска в доме Белошапкина.

В квартире царила безупречная чистота. Понятые – пожилая семейная пара из квартиры снизу - даже сразу разулись в прихожей. 

Чистая обувь ровно, как по линейке, была выставлена на коврике, аккуратно развешана одежда, заправлена кровать, чайник и немногочисленная посуда вымыты до блеска. Платежки за коммунальные услуги стопочкой, квитанция к квитанции, были аккуратно скреплены.

- И ни одной просроченной оплаты! – подивился Дымов, заглянув через плечо Виталию Сергушину, который осматривал содержимое ящика комода.  Сам Иван Павлович такой законопослушностью не отличался. 

 Много книг, в основном художественная литература, выменянная на макулатуру, и «огоньковские» собрания сочинений, также аккуратно расставленные на книжных полках. Отдельной стопкой лежали номера «Нового мира», полные комплекты, начиная с восемьдесят восьмого года.

- Да уж, не поспоришь, советский народ – самый читающий народ в мире! – Дымов вытянул наугад одну из журнальных книжек. – «Архипелаг ГУЛАГ», понятно… И читал, видно, серьезно, вон как листы позагибал. А ну-ка, ну-ка, что там еще?

Дымов разложил перед собой журналы и стал просматривать их один за другим.

- Вы думаете, Иван Павлович, он в них что-то прячет? – поинтересовался Виталий.

- Себя он в них прячет, юноша, себя! – Дымов торжествующе помахал воздетым кверху указательным пальцем. – Вот смотри. Какие-то страницы загнуты, даже помяты, а другие – совсем не тронуты. Значит, читал не всё подряд, а только то, что его интересовало. Можно составить представление о круге интересов. Это раз. А второй вывод…

Виталий не согласился:

- Сейчас все читают то, что модно. Или что-нибудь, ранее запрещенное.

- Не скажи! Вот, например, «Доктор Живаго» ему не пошел, а уж моднее не придумаешь. Но даже не это важно, вернее, не только это. Так вот, вернемся ко второму умозаключению.  Обрати внимание, какой он аккуратист, а с журналами обращается по-варварски, даже надорваны некоторые страницы. О чем это свидетельствует?  О том, что здесь его главная страсть, не такой уж он человек-автомат! А поговорить ему не с кем.  Значит, есть у него слабое место, об этом нужно подумать…

-  Вам Сергей Петрович скажет, что это всё психология, а нужны факты. Ого, смотрите, что я нашел! – окликнул Дымова Виталий. В руках у него была связка простых шариковых ручек, перетянутых резинкой. 

- Отлично! Но Сергей Петрович скажет, что это не преступление, быть запасливым человеком и купить по дешевке несколько ручек, - поддел молодого коллегу Иван Павлович.  -  Всё равно покажи понятым и приобщай к вещдокам, потом разберемся. 

Когда Дымов, просматривая уже в отделении протокол обыска, недовольно нахмурился, Виталий забеспокоился. Он хорошо помнил, под какой град насмешек попал недавно Толя Лазаренко, и не хотел оказаться на его месте.

- Иван Павлович, что-то не так? – осторожно спросил он и покосился на Сашу Груздева. - Я всё записал, что там было.

Дымов почесал в затылке:

- Ну да, ну да… Всё, что было… А скажи, чего там не было?

- В смысле? – Виталий на секунду задумался и выпалил: - Женщины! Там не было женщины, ею вообще не пахло!

- У кого что болит!.. – засмеялся Саша. – Тебе, Виталя, личную жизнь устраивать надо, чтобы не путать своё личное с производственным.

Но Иван Павлович поддержал Сергушина:

- В данном случае, он как раз прав. Я понимаю, что жена умерла, но ведь нет никакого следа, что она вообще была. Мы не видели ни одной фотографии, причем не только жены, а в принципе – ни одной! Так бывает? А хоть один листок, написанный рукой нашего подозреваемого, мы нашли? Ни одного! И это, мои молодые друзья, более, чем странно. Он в этом доме не живет, он в нем только пре-бы-вает! Где его настоящая жизнь? В чем его настоящая жизнь? Значит, он где-то что-то прячет. Я думаю, что он должен дневник вести, ну вот ей-богу, где-то себя человек раскрывать должен… Когда человеку не с кем говорить, он говорит с бумагой.

- Со всей этой психологией, товарищи Дымов и Сергушин, а лучше, с фактами, зайдите ко мне!  – Сергей Петрович вошел незаметно и прервал рассуждения Ивана Павловича.

«Я же вам говорил!» - выражало лицо Виталия, но Дымов уже не боялся недовольства начальника. В его голове складывался план следующего допроса подозреваемого Белошапкина. 

* *  *

 

Новость о переквалификации обвинения Белошапкин принял абсолютно спокойно.

-  Короче говоря, вам вменяется покушение на убийство. – Иван Павлович намеренно затянул паузу, и задержанный ее невозмутимо выдержал.

- Надеюсь, у вас есть на то основания, подкрепленные доказательствами? – подал он наконец голос. Иван Павлович отметил про себя, что держится его визави прекрасно, самообладания не теряет, а то, что никакого беспокойства такой поворот следствия у него не вызвал, лишний раз убеждало следователя, что он на верном пути. Любой нормальный человек в данном случае хотя бы удивился. Если ты никогда, даже теоретически, не сталкивался в личной жизни с убийствами, такое обвинение ты примешь как оскорбление или, как минимум, как абсурд. 

 - Конечно, есть, – Иван Павлович похлопал по пухлой папке с документами дела. -  Это показания свидетельницы, или теперь - потерпевшей. И вот шило ваше вам сильно навредило, Геннадий Васильевич. Забавное такое шильце. В платочек завернутое. Помните, я уже про него спрашивал?  Вы аккуратист, да? Для чего бы это в платочек, подумал я себе. Шила-то в мешке, в смысле, в платочке, не утаишь, так народ говорит. Принято считать, что народ мудрый, да? Вы как думаете?

- Думайте, как ходите. По мне, народ глуп. И темен. Вроде этой гражданки, которой я помочь хотел, а она, дура, меня сюда упекла, - буркнул Белошапкин.

- Что это вы в людей не верите, Геннадий Васильевич? Да и ладно, что нам люди. Так вот, я ваше шильце на экспертизу отдал, а там, представьте себе, никаких отпечатков. Нет там ваших пальчиков, и ничьих нет, аккуратненько всё стерто. Аккуратист… Как же это получилось?

- Этого я не знаю, и знать не хочу. Вы следствие ведете, вы и доказывайте. У нас еще презумпцию невиновности не отменяли?  - спокойно поинтересовался Белошапкин.

- Нет, конечно. Только вот странно это всё. Да и зачем бы такое шило с собой в театр брать? Помогите понять, уж пожалуйста. – Дымов заискивающе посмотрел в глаза Белошапкину. - Нам вы, безусловно, помогать не обязаны, но себе-то, может, поможете?

- Я с работы его прихватил, мне дома нужно было рант подшить, я свою личную обувь только вручную подшиваю. Забыл из кармана выложить, такая версия подойдет?

- Вот спасибо! – обрадовался Дымов. – Может и подойдет, подумаем. Кстати, о театре. Вы в тот вечер «Дни Турбиных» смотрели? Хороший спектакль, сам видел.

Белошапкин заинтересовался:

- Следователь в театр ходит? Не ожидал.

- Ну, зачем же вы так, - обиделся Иван Павлович. – Мы тут тоже люди интеллигентные. До вас, правда, далеко. Я вот только один раз был, а вы, как говорят, ни одного спектакля не пропускаете. Цветы артистке дарите.

Угол рта у арестованного дернулся:

- А дарить цветы артистам – это преступление? Да, мне нравится ее игра, что же в этом плохого?

- Да и мне нравится! – загорячился Дымов. – Хорошая артистка, я с ней даже знаком, немного опосредованно, но знаю, знаю, даже как-то беседовали. Может вы ее тайный поклонник, а? Шалун вы эдакий! – Дымов хихикнул и погрозил пальцем.

Белошапкин нахмурился:

- Это мое личное дело. Вас оно никак не касается. 

- Конечно, цветы артистке к делу не подошьешь, но все-таки интересно… - пошел на попятный Дымов. – Просто не часто встречается такая бескорыстная любовь к театру. Вы прямо как Иосиф Виссарионович с этими «Турбиными»!

Белошапкин удивленно вскинул глаза. «Где-то близко!» - мысленно возликовал Дымов:

- Мне тут рассказывали, что сам Сталин на эту пьесу тринадцать раз ходил. Понятно, театр другой был, но пьеса та же.

- Вы и это знаете? Тогда уточняю для интересующегося следователя, что не тринадцать, а пятнадцать. А театр был МХАТ. 

Белошапкин видимо оживился, и Дымов поспешил его поддержать:

- Да я сам удивился, когда мне об этом сказали.  Тут одна знакомая где-то про это почитала и поделилась. Сейчас про Сталина много всего и всякого пишут…

Белошапкин сделал негодующий жест рукой:

- На мертвого лаять – не велика храбрость. Они бы при его жизни попробовали!

- Ну да, ну да… - согласился Дымов.  – А все-таки, зачем он на этот спектакль ходил? Я думал, но, может быть, не понял? Вы как полагаете, зачем? Там ведь про белых офицеров, это же классово чуждый элемент.

Дымов подыгрывал Белошапкину, изо всех сил старался удержать ниточку разговора, который очевидно захватил подозреваемого. Белошапкин увлекался и становился словоохотливее:

- Сталин об этом сам писал. Он говорил, что это демонстрация всесокрушающей силы большевизма. Ведь если даже такие люди, как Турбины, испугались и сложили оружие, значит, большевики непобедимы. Врага ломать надо, страхом ломать, иначе он в любой момент голову поднимет и исподтишка ударит. И верить ему нельзя. Никому верить нельзя, потому что все предатели, только и ждут, как тебя подставить, только зазевайся – в спину ударят. Сталин это хорошо знал.

- Право, не знаю… - с сомнением в голосе протянул Дымов. – Я там такого не увидел. Мне, например, их всех жалко. Такие красивые, благородные, добрые, такая семья славная, все друг друга любят – и вот тебе, революция, и вся жизнь коту под хвост. Если победу над врагом показывать, так уж нужно было и врага негодяем сделать, чтобы радоваться его гибели. Вы так не считаете?

Белошапкин ухмыльнулся:

- Прямолинейный вы человек, гражданин следователь. А то вы не знаете, как умело может зло маскироваться! Человек хороший до тех пор, пока ему это выгодно, а как только прижмешь, тут он свое нутро и показывает. Во всех подлость сидит. Все предатели! Семья, любят… - издевательски передразнил он. – Вы где-нибудь семью без предательства видели?

- У вас с женой трагедия была, я знаю, - посочувствовал Иван Павлович. 

- При чем тут моя жена? – вскинулся Белошапкин. – А,  впрочем, это что, не предательство – взять, и из окна прыгнуть? Всё бросить, мужу жизнь, может быть, поломать? А… - Белошапкин махнул рукой. -  Любовью ничего удержать нельзя, это всё фантазии. Одно только на человека действует – страх. И не верьте, когда вам про благородство рассказывают, врут, все врут.

 - И вы тоже? 

- Может, и я тоже. – Белошапкин перевел дыхание. – Только вы это еще доказать должны, - закончил он уже спокойным голосом, хотя губы его еще дрожали.

- Да уж, задали вы мне задачку, Геннадий Васильевич…-  Дымов нажал кнопку и вызвал конвой. -   Я теперь уж и не знаю, что мне про вас думать! 

И многозначительно добавил вслед уходящему Белошапкину:

- И про Сталина… 

 А про себя тихо, но так, чтобы задержанный все же расслышал, буркнул:

- И про жену вашу, ныне покойную…

Готовясь к допросу, Дымов поднял из архива дело о самоубийстве гражданки Белошапкиной, тихой незаметной женщины, о которой ни соседи, ни сослуживицы по железнодорожной кассе, где она проработала долгие годы, не могли сказать ничего плохого, как, впрочем, и ничего особенно хорошего. Отмечали ее набожность – ходила в церковь, может, детей вымаливала, потому что бог детей ей не дал, а она от этого, вроде бы, страдала. Дело было ясное, его быстро закрыли, версия убийства или доведения до самоубийства даже не рассматривалась. Белошапкин в момент ее падения находился на работе, о чем свидетельствовала приобщенная к делу справка из Дома быта. 

Раньше Дымов и сам не стал бы на этом настаивать, но теперь ему многое казалось подозрительным. Странно было, что богомольная Белошапкина взяла на свою христианскую душу страшный грех самоубийства. Следы многочисленных телесных повреждений экспертиза списала на падение из окна, установить, не были ли они нанесены еще до смерти, теперь не представлялось возможным.  Она словно бы и не жила, эта несчастная Белошапкина, не оставив после себя абсолютно ничего, даже воспоминаний и сожалений. Муж покойной жалел не ее, выпрыгнувшую из окна, а себя, поскольку с ее смертью он, по-видимому, лишился привычных удобств. Если только не он сам был причиной…

«Стоп!», - остановил себя Иван Павлович. - «Всё это опять домыслы, не подкрепленные никакими фактами. Я их не только Петровичу, но и самому себе обосновать не смогу. Что за проклятая история, всё как сквозь пальцы уходит, не удержишь!». Дымов прошелся по пустому кабинету, ставя ногу на пятку и шлепая по полу носком туфель. «Стар стал стар-ший, стар стал стар-ший,» - отбивали подошвы, и Иван Павлович готов был с ними согласиться. Ну, чего он привязался к этому Белошапкину как к единственной версии? Да, неприятный субъект, мутный, но подозревать человека на основании личной антипатии – грубейшая ошибка, даже для начинающего следователя она непростительна. Или тотальная подозрительность - это действительно уже издержки многолетнего профессионального восприятия? Интересно, врачам тоже все люди больными кажутся? Засудить невиновного не так уж сложно, от таких следственных ошибок никто не застрахован, это Иван Павлович хорошо знал, только вот и для этого нужна какая-никакая доказательная база. Её-то и не было. Но и засуживать невиновного в планы Ивана Павловича не входило. И время поджимало, начальство уже требует освобождения задержанного. Нужна была улика, хоть какая-нибудь, хоть малюсенькая! Или наоборот алиби, хоть такое же малюсенькое. В том-то и беда, что нет ничего… «Ни-че-го, ни-че-го», - простучали по полу подошвы туфель. Какие детали еще не проработаны, что еще можно сделать? Можно еще раз потерпевшую допросить, уточнить, что же за ерунду, как она выразилась, говорил ей Белошапкин, пусть повторит дословно. Это раз. Дымов сделал пометку в перекидном календаре, который использовался им исключительно в функции записной книжки и был открыт сейчас на красном листке «8 Марта». Что там с предыдущими местами работы подозреваемого, нужно было бы подробнее ознакомиться с этапами его жизненного пути. Это два. И, наконец, третье – нужно поподробнее разобраться с историей самоубийства жены, все ли там чисто. Нужно найти телефон бывшего следователя Полтавченко, который, судя по документам, вел это дело. Сейчас он из прокуратуры ушел в юрисконсульты какой-то частной фирмы, но память у следователей, пусть и бывших, хорошая, надо попросить вспомнить. План был составлен, но успокоиться Дымов не мог и вновь стал мерить шагами пустой кабинет.

Вдруг он остановился и резко развернулся на каблуках. Душный автобус, малыш кричит, мать не может его успокоить, а пассажир с голубой книжкой «Нового мира» досадливо морщится и прикрывается раскрытым журналом. Вот где он уже видел эти близко посаженные глаза, бледное лицо в мелких оспинах, брезгливо поджатую нижнюю губу! Пригородный автобус! Только теперь вспомнить, куда или откуда… Память старшего следователя не подвела: автобус из Пантелеевки, осмотр дачи Поповичей, последний эпизод серии. Что мог Белошапкин делать в Пантелеевке? Приехал к кому-нибудь в гости? Подыскивал съемную дачу на лето? А что, если у него там своя дача? Лучшего убежища не придумаешь…

Следствие получило шанс выхода на новый виток, намеченный план мероприятий подождет, теперь нужно было дождаться утра – и вперед, в Пантелеевку!

15.

 

Нет, совсем не стар стал старший следователь Дымов. Владел Белошапкин дачей в Пантелеевке в дачном товариществе «Огонёк». Мало того, находилась она по соседству с дачей Поповичей. Это был тот самый скромный деревянный домик  за выкрашенным в зеленый цвет штакетным забором, на который Дымов обратил внимание в прошлый свой визит в Пантелеевку. Участок площадью в шесть стандартных соток был ничем не примечательным, но внутри дома следователей ждал сюрприз.

По-видимому, жилые функции дачи были сосредоточены на маленькой веранде, где стоял самодельный грубо сбитый топчан, электрическая плитка на кухонном столе, шкафчик с нехитрым домашним скарбом. Неожиданностью стала большая, она же единственная комната дачного домика.

- Ничего себе!.. – присвистнул Виталий. – Иван Павлович, это что, мемориальный музей?

На стене перед дверью висел большой портрет Сталина. Не парадный, со звездами и орденами, а очень простой, почти одноцветный. Одетый в серый френч Сталин стоял, сжимая в руках свою знаменитую трубку, и пристально смотрел чуть прищуренными глазами немного вбок. Виталий поежился:

- Не хотел бы я оказаться под таким взглядом… Прямо как горячий уголь. - И еще раз повторил: - Ничего себе!..

- Хороший портрет, - оценил Дымов. – Стальной цвет и спрятанный жар в глазах. Хороший портрет.

Но это было не единственное изображение вождя. Сталин смотрел отовсюду – с черно-белых фотографий, с цветных репродукций, вырезанных из журналов, с пожелтевших плакатов. Полка с собранием сочинений Сталина в темно-багровом перелете, книги, журналы.

- Что ищем? – спросил Виталий, оглядывая комнату. – Вы говорили, дневник?

- Всё, - коротко ответил Дымов. 

Обыск начался. Понятые – молодая пара – с интересом знакомились с элементами уже изжитого культа личности.

Время от времени Виталий удивленно вскрикивал:

- Смотрите, Иван Павлович, тут и коллекция трубок есть! 

Дымов молчал, только вскидывал свои кустистые брови в ответ на особенно бурные проявления восторга своего молодого коллеги.

За дверью обнаружилось длинное зеркало в полный рост и возле него на рогатой вешалке аккуратно развешаны френч, галифе, под вешалкой - мягкие кожаные сапоги. 

- Да тут экскурсии можно водить! – ахал Виталий. – А может, вот это дневник?

Он протянул Дымову большую амбарную книгу, исписанную четким почерком. Иван Павлович раскрыл наугад.  Страница была разделена на две части. «Мы имеем врагов внутренних. Мы имеем врагов внешних. Об этом нельзя забывать, товарищи, ни на одну минуту», - стояло в левой колонке. И в правой, этим же почерком: «Внутренние враги – предатели!». Слово «предатели» было подчеркнуто с таким нажимом, что грубая бумага надорвалась в нескольких местах. Дымов перевернул страницу. «И мы будем уничтожать каждого такого врага, мы будем уничтожать весь его род, его семью. Каждого, кто своими действиями и мыслями, да, и мыслями, покушается на единство социалистического государства, беспощадно будем уничтожать», - было написано слева, а справа стояли три жирных восклицательных знака. И через всю страницу, обведенное красным карандашом: «Что не сделает закон, то должна восполнить пуля!».

- Дневник? – с надеждой спросил Виталий.

- Не совсем, но весьма, весьма…- хмыкнул Дымов. – Будем изымать. Лазаренко, оформляй. 

По дороге назад Виталий не мог угомониться и продолжал обсуждать увиденное:

- С таким я еще ни разу не встречался! Чем только люди не занимаются, когда в голове полно тараканов! Только вот я не понимаю, что это нам для серии убийств дает? Никаких улик, связанных с нашими эпизодами, нет.

- А ты бы хотел, чтобы тебе орудие убийства на тарелочке поднесли? – съязвил Толя Лазаренко. – Или сувениры с места преступления? Тогда, конечно, мы бы были в шоколаде, тогда его легко колоть можно. Если это вообще он. Иван Павлович, вы не сердитесь, но, как мне кажется, сегодняшний обыск на вашу версию не работает.

Виталий вздохнул:

- И дневников не нашли. Жалко.

Дымов усмехнулся:

- Да нет, как раз нашли. Ты что, не понял, что всё это и есть его дневник? Понимаешь, всё! Это не музей Сталина, это он про себя, он таким хочет быть.

- Ого! Мания величия? В Сталины метит? – удивился Виталий.

- Или в его продолжателя. Обратил внимание на размер одежды? Сталин был маленький, а наш клиент высокий. Он этот френч не для Сталина, а для себя пошил. Не удивлюсь, что он его надевал и перед зеркалом красовался.

Виталий тряхнул головой:

- Его, по-моему, нужно на психиатрическую экспертизу отправлять, он же просто псих.

- Может быть и нужно, - согласился Дымов. – Только ты не торопись, нужно еще и понять многое. Ты же сам говоришь, что хобби у людей разные бывают. Документы о выдающихся личностях собирать, даже о Сталине, это деяние уголовно ненаказуемое. Так что конкретных доказательств у нас опять нет, но зато есть много всего интересного. 

Если в разговоре с Виталием Иван Павлович проявлял разумный скепсис, то в беседе с Сергеем Петровичем он сам был готов бороться со скепсисом начальника. 

- Мы должны составить психологический портрет подозреваемого, и проведенный обыск дал нам много данных для этого, - убеждал Дымов угрюмо молчавшего Сергея Петровича. – Я буду подробно объяснять, наберись, пожалуйста, терпения. Во-первых, этот конспект. – Иван Павлович указал на амбарную книгу Белошапкина. -  Это прелюбопытнейшая вещь! Я внимательно изучил, и знаешь, что это? Это конспект из статей и выступлений Сталина разных годов. Наш подозреваемый просто диссертацию по вождю народов защищать может. Но тут важно, что же он выписывал. Понимаешь, это не просто цитаты, они тщательно подобраны и прокомментированы. Комментарии краткие, но, я бы сказал, злободневные. Вот, например.

Дымов открыл книгу на заложенной закладкой странице и  прочел:

- «Масса не может  уважать партию, если  партия  бросает руководство, если она перестает руководить». Еще: «Массы  сами  хотят,  чтобы  ими  руководили,  и   массы  ищут  твердого руководства». И, наконец: «Не может быть настоящей партии там, где нет веры в вождей».  А теперь комментарий: «Что такое перестройка?!». Обрати внимание, цитаты выписаны аккуратно, почерк спокойный, округлый, а комментарии нервные, с подчёркиваниями, короткие, но страстные.  Понимаешь? Он у Сталина ищет ответы на то, что сейчас делается! И не нравится ему нынешнее положение вещей. Он власти ищет, силы, у него почти все цитаты про насилие, про порядок, который нужно установить железной рукой. Ему сейчас железной руки не хватает.

- И что? Ты думаешь, только ему? - Сергей Петрович вскинул глаза. – Подумаешь, удивил! Я вот, например, про партию с этими сталинскими словами полностью согласен. Да у нас сейчас одна половина народонаселения в либеральном восторге бьется, а другая половина о сильной руке тоскует. Про развал, бардак и беспорядок тебе любая бабка на скамейке расскажет, только спроси ее. Ну,  сталинист твой Белошапкин, дальше? Что это доказывает?

- Но не каждая бабка со скамейки у себя дома музей Сталина собирает, - возразил Дымов.  

- Нет, не каждая, - согласился Сергей Петрович. – Но и это ничего не доказывает. 

Дымов открыл следующую закладку:

- А вот такое? «Если  нам ради  победы пролетариата и  крестьянства предстоит чуточку выпачкаться в грязи,- мы пойдем и на это  крайнее средство ради интересов нашего дела». И комментарий: «Жертва очищает». Он собой жертвовать готов или других в жертву приносить?

Сергей Петрович потер виски:

- У меня уже голова от твоих цитат трещит! Тут, понятное дело, психиатрической экспертизой пахнет, но не более того… Что можно суду предъявить? Человек с неустойчивой психикой, алиби у него нет, но и прямых улик нет. 

- Ну, тогда вот это, с места обыска, на стенке пришпилено. – Иван Павлович торжествующе выложил на стол фотографию комнаты дачного домика.  На листке бумаги, прикреплённом кнопкой к стене, читалось: «На безрыбье даже "Дни Турбиных" – рыба». Рядом стояло несколько отметок- галочек.

- Теперь ты понимаешь? – Дымов сделал многозначительную паузу. 

-  Честно говоря, не очень. При чем тут рыба? Это уже не Сталин?

- Ты будешь смеяться, но Сталин! Я всё узнал! Очень интересная история. Был такой советский писатель Билль-Белоцерковский. Он Сталину письмо написал, обвинял Булгакова в несоветском мировоззрении. Сталин ему ответил и, представь себе, Булгакова защищал. Можешь проверить – том 11, страница 328, я отметил. – Дымов ликовал. – Я уже с нашим подследственным беседу на эту тему имел. Понимаешь, Сталин этот спектакль про Турбиных очень любил, много раз на него ходил, Белошапкин на его мнение в разговоре со мной ссылался. А посчитай-ка галочки! Сколько? Ровно восемь! Столько, сколько у нас эпизодов в серии! Видишь, здесь отметины разного цвета, значит, ставил их не одновременно. Спектакль шел уже девять раз, вечером последнего представления мы его и взяли, не успел отметить. Или не успел убить… Убить, а потом отметить. И выбор жертв можно объяснить. Вернее, отсутствие выбора. Он на рыбалку выходил, брал то, что попадется. Рыбак своего улова заранее знать не может -  ловись, рыбка, большая и маленькая…

В кабинете повисла тишина. Сергей Петрович напряженно раздумывал, Дымов терпеливо ждал. Наконец Сергей Петрович нарушил молчание:

- Хорошо, ты меня почти убедил, необходимость продления содержания под стражей я прокурору обосную. Но какой у тебя план дальнейших действий? 

Иван Павлович оживился:

- Во-первых, экспертиза у психиатров, а во-вторых, есть же у нас возможность наседку ему подсадить? Или лучше наоборот, пусть посидит немного с наседкой, может, что-то и получим, а потом на экспертизу отправим. И еще из биографии Белошапкина кое-что уточнить нужно.

Сергей Петрович немного подумал и решительно заключил:

- Давай так. Наседку найдем, тут Груздев одного гопника-рецидивиста держит, дело почти готово для передачи в суд. Что-то он в этот раз долго на воле гуляет.  В этот раз взяли крепко. Как я понял, готов сотрудничать, надолго заходить не хочет. Подумаем. Детали биографии давно нужно было уточнить, не тяни всё на себя, привлекай побольше ребят, они без тебя уточнят.

Дымов сделал протестующий жест рукой:

- Да нет, мне тут самому покопаться надо…

- Как знаешь, но имей в виду, это тормозит следствие. И я вот еще что предлагаю. Нужно с театром договориться, нам еще один спектакль этих «Турбиных» нужен, проверочный, так сказать. Понятно, усиленный наряд, наблюдение и всё, что положено. Не выйдет ли кто еще на охоту, вдруг мы и правда не того взяли. Ты слишком привязался к своей версии, это, прости, Палыч, не для профессионала с твоим опытом. Гложут меня сомнения… Оно, с одной стороны, всё у тебя складно получается, психологичненько, только уж больно, на мой простой взгляд, хитро. Не перемудрить бы… Всё, договорились. – Сергей Петрович хлопнул ладонью по столу. – Действуем согласно моему плану. Уверен, что и ты согласен.

- Так точно.  А что с Поповичем, отпускать будем? Нет на него прямых улик, мне на него теперь отвлекаться некогда.

- Как отпускать? – возмутился Сергей Петрович. – Мне с нашими висяками еще скандала с необоснованным задержанием не хватало! Да мне голову оторвут! Пусть сидит, может, сознается. Может, твой маньяк в тот день в командировке был или на больничном, уточни. 

- А кто его вести будет? Ты же сам говоришь, чтобы я ребят на Белошапкина бросил.

- А никто. Пусть сам сидит. Может, пить бросит, для него СИЗО как курс детоксикации организма будет, ему полезно. Не-не-не, выпускать пока никого не будем!  А как этот Шариков котов душил? В рукавицах ежовых?

- Прямо руками. Говорит, шеи им скручивал, пока не хряпнет.

Сергей Петрович поморщился:

- Слушай, мы же работники юстиции. А юстиция по-латыни это справедливость. Вот по справедливости  пусть за котов и посидит. 

16.

 

Повторный допрос гражданки Никаноровой Софьи Андреевны новых фактов не выявил, но еще одну загадку добавил. 

Потерпевшая от нападения была раздражена, ей надоела затянувшаяся неприятная история, на вопросы следователя она отвечала резко и кратко: 

- Подошел неожиданно, слежки за собой не заметила, не знаю, откуда и как долго нападавший шел за мной. Что говорил? Вначале спросил, не потеряла ли чего. Я сказала, что всё в порядке и продолжила искать в сумке ключи. Испугалась, когда он стал приближаться и начал говорить что-то несуразное, толкнула его в грудь. Тут сразу подоспела милиция. Всё.

- Попробуйте точно вспомнить, что такое, как вы выразились, несуразное он говорил? – мягко, но настойчиво попросил Дымов.

– Ну, даже не знаю… - замялась женщина. – Что-то про классовую борьбу, которая всё больше обостряется, про врагов внешних и внутренних… Да, точно, он спросил, как я думаю, кто опасней – враг внешний или внутренний? А потом говорит: «Внутренние враги хорошо маскируются и различать их нужно учиться у Деда, он умел это делать». И торжественно так, будто стихотворение читает: «С врагами нужно биться, а не соглашаться!». И потянулся ко мне, а я толкнула.

- Вы уверены, что он сказал «у Деда»? – переспросил Дымов.

- Да, точно «у Деда». Это что-то вам говорит?

- Может быть. Во всяком случае, спасибо вам большое, вы помогли.

Рассказ потерпевшей подтверждал агрессивные намерения Белошапкина, но загадочный Дед озадачил Дымова. Кто это? Может, это кличка какого-нибудь авторитета? Или это реальный родственник? Для себя он отметил, что нужно этим заняться, но начальству решил пока не сообщать.

Беседа с бывшим коллегой Игорем Полтавченко была более долгой и результативной. Кабинет юрисконсульта фирмы, название которой состояло из набора букв и могло означать всё, что угодно, отличался от помещений прокуратуры в лучшую сторону – светлый, теплый, с добротным полированным столом, мягкими кожаными креслами.

- За встречу? – предложил хозяин и налил из хрустального графина в сверкающие хромированные рюмки темного коньяку.

- Не откажусь, - согласился Иван Павлович и утонул в кожаном кресле с рюмкой в руке.

Поговорили о том, о сем, о житье-бытье, и, наконец, Дымов перешел к цели визита. Оказалось, Полтавченко хорошо помнил обстоятельства дела по самоубийству Белошапкиной, мало того, хорошо знал и самого Белошапкина, которого по делу допрашивали.

- Что касается самоубийства, там всё было чисто. Белошапкина, понятно, проверили, у него было алиби – он на работе был, принес справку. Да и жена-то у него дура была, так что ничего удивительного, что из окна прыгнула.

- Это он сам сказал, что жена дура? – осведомился Дымов.  

- Да не только он. Мы же опросили всех, кого можно, все говорили, что со странностями, богомольная и шуганная какая-то.

- А ты справку проверял?

- Да что было ее проверять, это же был нормальный рабочий день. – В голосе Полтавченко не было ни тени сомнения. – И потом, знаешь, он не тот человек, что пошел бы на хладнокровное убийство. Я его раньше знал, он нормальный парень. Он в моей роте был, когда я в Чехословакии служил. Я туда в шестьдесят восьмом попал, вместе с танками, а он уже в шестьдесят девятом. Но и тогда там дела хватало, хоккейная неделя, помнишь?

- Ну, как же, чемпионат мира по хоккею, чехи нас два раза обыграли, но кубок был все-таки наш! – с удовольствием вспомнил Дымов. 

- Чехи тогда полный беспредел устроили, представительство «Аэрофлота» разгромили и сожгли. Они это как хоккейный реванш за танки понимали, все стены в Праге расписаны были – «Вы нам танки, мы вам бранки».

- Бранки – это что? – удивился Дымов.

- Это шайбы. А тут еще в начале марта с китайцами заваруха на острове Даманском приключилась, так чехи по улицам шли и кричали: «Наш Недоманский – это вам не Даманский!». В смысле, Вацлав Недоманский, нападающий. Он, конечно, просто зверь, тогда еще молодой был, чехи все злющие были. Да, что говорить, хоккей – дело политическое! Мы в оцеплении стояли возле магазина «Советская книга», это в Праге в самом центре, там толпа так перла, что не удержать. Тогда как раз с этим Белошапкиным инцидент приключился…

Иван Павлович насторожился: 

- А вот отсюда, Игорь, поподробнее, пожалуйста!

- Да как тебе сказать… - Полтавченко помедлил, собираясь с мыслями. – Дело давнее… Короче, дал он одному чеху прикладом по голове, тот и помер. Может, силу не рассчитал. Ты же сам понимаешь, когда на тебя не просто прут, а еще и бутылки, камни летят, тут любой может самообладание потерять, а пацаны наши совсем мальчишки были. В общем, остервенели мы тогда… Это же была настоящая война нервов! Потом разбирались, трибунал, пятое-десятое. Я ему сильно помог, пожалел парня, замяли дело, провели как необходимую самооборону.  И потом, он что, один такой был? Это по официальной статистике всё было почти бескровно, но мы-то знаем! Там за этот год много наших полегло, хотя чехов, конечно, больше. Но кто им доктор, сами виноваты, совсем страх потеряли! И что нам было делать, пускать всё на самотек? Чем бы это закончилось не только для них, но и для всей Европы, подумать страшно. Благодаря нам чехи потом столько лет в мире жили, и, заметь, много лучше жили, по сравнению с нами! Теперь, конечно, модно по-другому думать, что Советский Союз агрессор и всякое такое, но я считаю, что мы были правы.

Идя по улице, Дымов прокручивал в голове полученную информацию. Было ясно, что почувствовать вкус крови, причем безнаказанной крови, у Белошапкина возможность была. А еще было ясно, что следователь Полтавченко никакого алиби у допрашиваемого собрата по справедливой, как ему казалось, войне не проверял.

В виске Ивана Павловича сверлила острая боль, перед глазами стояла залитая кровью белая рубашка того парня на августовской Красной площади, и откуда-то из глубины поднимался гадкий и страшный вопрос: «А что, если бы и у меня тогда был приклад?»

 

                                            *  *  *

 

- Добрый день, могу я поговорить с Иваном Павловичем Дымовым? – раздался в трубке строгий женский голос. 

- Добрый день, слушаю вас.

- Любовь Ивановна Морозова, директор вечерней общеобразовательной школы номер девятнадцать, - представилась женщина на другом конце провода. – Мне передали, что вы хотели меня видеть. Извините, была на больничном, завтра выхожу на работу, мы могли бы завтра и встретиться. Хотелось бы узнать, по какому вопросу. Проблемы с кем-то из наших учащихся?

- Не думаю, - поспешил успокоить Дымов. – Во всяком случае, у меня такой информации нет.  Я хотел бы поговорить с вами о вашем учителе, Геннадии Васильевиче Белошапкине.

- Да? Но он у нас уже два года не работает, - ледяным тоном ответила трубка.

- Я это знаю, но мне все-таки хотелось бы поговорить. Завтра в десять утра вас устроит? – Дымов был тверд, отметив, что директриса не только не обрадовалась предстоящему разговору, но и не поинтересовалась причиной интереса прокуратуры к личности ее бывшего коллеги.

- Вы вызываете меня в прокуратуру? – В голосе добавилось столько льда, что Ивану Павловичу показалось, что телефонная трубка покрылась инеем. 

- Я могу подъехать к вам сам, мне это труда не составит, - нарочито любезно ответил Дымов. – Надеюсь также, что мой визит не доставит вам неприятностей.

- Надеюсь, что так. Буду вас ждать. – На этом разговор закончился. 

Следующим утром в безлюдном здании школы Дымов встретился с Морозовой, высокой пожилой женщиной с высоко подобранным пучком седых волос, тонкими губами и очками в невидимой оправе на длинном носу. «Классная дама», - подумал Дымов.

- В это время у нас обычно пусто, учебный год еще не начался, - пояснила она и сразу перешла к делу: - Что же вы хотели узнать о Белошапкине? Я ничего не знаю о нем за последние два года.

- Мне кажется, что вам неприятно говорить о вашем бывшем сотруднике. Это действительно так? – доверительно спросил Иван Павлович.

- Да, так, - согласилась Морозова, но на доверительность Дымова не ответила. – Полагаю, вам нужны какие-то факты, а не мои эмоции?

- В нашем деле ничего лишним не бывает.  Любовь Ивановна, могли бы вы объяснить причину, по которой Белошапкин уволился из школы? В трудовой книжке стоит отметка «По собственному желанию». Согласитесь, странное желание покинуть преподавательскую работу, чтобы уйти на место сапожника в Доме быта.

Морозова нахмурилась:

- Не так уж это по нынешним временам и странно. Зарплата у нас сами знаете какая, да еще и получаем мы ее раз в полгода, мы же на муниципальном балансе. Конечно, это не работа для мужчины, с точки зрения материальной. Сапожники, думаю, могут заработать много больше. Вы говорите так, вроде бы вы бывших учителей торгующими в палатках на базаре не видели! У нас одна учительница уволилась и челночным бизнесом занялась, из Польши футболки возит. И газовые баллончики. У нас многие их купили, особенно женщины, и у меня есть – на улицу теперь выходить страшно.  Вас этот случай не интересует?

- Этот – нет, спасибо. Хотя, имейте в виду, применение такого баллончика может быть и небезопасно, в том числе для вас. Вам могут инкриминировать нанесение телесных повреждений, - уточнил Дымов.

- Спасибо за совет. Только, может быть, это не я виновата, что приходится с собой баллончик носить, может, моей безопасностью должен еще кто-нибудь обеспокоиться? – сверкнула очками директор. 

- Я понимаю ваше раздражение, - попробовал успокоить Морозову Дымов, - и даже разделяю его. Вот и давайте помогать друг другу в деле охраны общественного спокойствия.  Я же не для развлечения к вам пришел. Простите, не хочу быть резким, но вернемся к вашему бывшему сотруднику.   Что он за человек, как к нему относились коллеги, ученики? Ваши ученики ведь люди взрослые, они уже могут оценить преподавателя по достоинству. Просто расскажите мне о нем, поделитесь своими впечатлениями, пусть они будут субъективны, это даже лучше.

Иван Павлович всеми силами старался сломать недоверчивость директрисы. Она помолчала и, наконец, спросила:

- А зачем это вам? Белошапкин что-то натворил? Это вообще-то на него не похоже, никогда бы не подумала, что он может быть преступником, но отвратительным человеком – таким он был всегда. И все-таки я не хотела бы, чтобы у него были неприятности из-за моих слов.

- Если у него неприятности и будут, то уж точно не из-за ваших слов, - заверил Дымов. – Может быть наоборот, своими показаниями вы поможете ему выпутаться из очень щекотливой истории. Извините, в подробности я вас посвятить не могу. 

- Конечно, конечно, - согласилась Морозова. – Честно говоря, я бы не хотела иметь никакого дела с обстоятельствами Белошапкина. Человеком он был мерзким. Знаете, как бывает: вроде бы и придраться не к чему, а противно. Аккуратный, дисциплинированный, хороший специалист, начитанный и эрудированный сверх школьной программы. Он историю преподавал, согласно образованию. Очень требовательный. Вот я вам перечислила его качества, и всё вроде бы хвалебно звучит, но на самом деле его за это не любили, причем и коллеги, и ученики.  Аккуратный – значит, мог скандал устроить из-за того, что учитель, который до него в классе работал, не до блеска доску вытер после своего урока. Причем умел делать это как-то очень обидно. Дисциплинированный – замечательно, сам никогда на уроки не опаздывал, но при этом внимательно за другими следил, и, если кого заметит, обязательно выскажет на педсовете, да еще и докладную мне напишет. Я не поощряла, но и запретить, как вы понимаете, не могла. И требовательность преподавателю в вину вменить нельзя, но учащиеся жаловались – он устраивал бесконечные зачеты, заставлял  помногу раз одно и то же пересдавать. А у нас же все люди работающие, многие семейные! То есть понимаете, формально он был прав, добивался высокого качества знаний, но по-человечески… И так во всем… Поэтому, когда случился тот скандал, я отчасти даже была рада, что у меня появилась официальная причина угрожать ему взысканиями, хотя бы за несоответствие содержания уроков министерской учебной программе.  Это всё не секрет, но мне не хотелось бы, чтобы эта история как-нибудь специально раздувалась. Я не стала выносить тогда мусор из избы, деталей в отделе образования не знают – ну уволился и уволился…

Морозова замолчала, видимо, подыскивая слова. 

- Любовь Ивановна, дорогая, я же поэтому не в отдел образования пошел, а к вам. Мне не нужно никаких официальных разбирательств, мне нужно понять, что за человек Белошапкин, а кто же мне в этом еще поможет, как не вы? -  с максимальной искренностью взмолился Иван Павлович. 

- Хорошо. – Морозова глубоко вздохнула и продолжила: - Ученики написали на мое имя коллективное письмо. Обвиняли преподавателя истории в насаждении сталинизма и в том, что он ставит двойки или вообще не аттестовывает всех несогласных. Мы все прекрасно знали, что у него вроде хобби такое было – он разную информацию о Сталине, о сталинском периоде собирал, любил цитатами сыпать. Но здесь с учениками нашла коса на камень, они же люди взрослые, сами во многом разбираются, во всяком случае, интересуются и в жизни что-то понимают. Я вынесла обсуждение жалобы на педсовет. Тут Белошапкин как с цепи сорвался, стал скандалить, обвинять нас всех в предательстве. Кричал, что все вокруг враги, а чем мягче мы к ним относимся, тем больше сопротивления они оказывают, требовал  беспощадной политики подавления и еще, и еще, и еще… Это молодые не понимали, а я-то знаю, что это всё цитаты, я-то помню, я это в молодости наизусть учила. Потом обвинил меня в потакательстве, пообещал сообщить, куда надо, о разложении коллектива, кричал: «У меня на всех вас документы есть, я всех вас достану! Сейчас храбрые стали, языки распустили, а только я всё вижу и слышу, я соответствующим органам информацию про вашу политическую линию смогу донести, про каждого рассказать и фактами подтвердить!»   Тут ему все всё и припомнили. Гадкий скандал был. Тогда и я его припугнула, что тоже могу на него компромат в любые органы представить, предложила уйти по собственному желанию. А он нагло ухмыльнулся и с издевкой говорит: «Давайте ручку, напишу!» Ему все стали свои ручки бросать: «На тебе, пиши! Моей ручкой напиши, я рад буду от тебя избавиться!» Со всякими эпитетами, понятно… И, поверьте, когда он ушел, всем легче стало, будто нарыв вскрылся. Так что зла я Белошапкину, конечно, не желаю, но и не жалею ни о чем ни минуты. Вот я вам все и рассказала. А ручки, что ему все набросали, он собрал и с собой унес.

Так по черточкам складывался портрет Белошапкина Геннадия Васильевича, и, как на взгляд Дымова, получался он не очень симпатичным.

17. 

 

Гопник–«наседка» сидел в кабинете следователей.  Маленький, щуплый, несколько узкоглазый, за что, видимо, и получил кликуху Кореец, он почти сразу согласился на неблаговидную роль стукача. Его моральным принципам это никак не противоречило, а скостить срок, который ему, очевидно, светил, было более чем выгодно.  

Развалившись на стуле перед Дымовым, Кореец явно наслаждался тем, что выступал теперь не в роли допрашиваемого, а, в известном смысле, в роли соучастника следствия, и что судьба другого заключённого находилась теперь в его руках.  

- Очень курить хочется. Может, угостите? – Кореец шепелявил, передний зуб у него был сломан, и Дымов представил, как, наверное, залихватски, с блатным шиком, он сплевывает через эту щербину.

Иван Павлович подвинул пачку сигарет, щелкнул зажигалкой:

- Вообще-то, курение здесь не приветствуется, но так и быть, одну можно. 

- Для хорошего разговора – оно завсегда надо! – заулыбался Кореец. 

Дымов пресек его радость и строго предложил:

- Теперь о деле. Я внимательно слушаю.

Кореец рассказывал с удовольствием. Надо отдать ему должное, он оказался смышленым и смог разговорить молчаливого и настороженного вначале Белошапкина. Прямых вопросов своему сокамернику Кореец не задавал, поначалу больше откровенничал о себе, о своей нелегкой доле, о ментовском беспределе, о том, что шьют ему дело не по понятиям – ну да, было, месил он и баклашил, но мокроты за ним отродясь не было. Белошапкин заинтересовался, оказалось, история у них похожая, в том смысле, что и за ним никакой вины нет, тоже ментовский беспредел и так далее. Но как бы ни пытался Кореец выведать у своего соседа что-нибудь конкретное, ничего не получалось, тот упрямо стоял на своем – взяли, мол, его по ошибке и пытаются навесить мокруху, о которой он ни сном ни духом не помышлял. 

- Он так и сказал – «мокруху», я ему объяснил, что «мокруха» - это западло, это мокрые шмотки с веревок во дворе тырить, правильные люди говорят «мокрота». Всему учить фраеров надо! А вообще колоть его сложно, как только про его дело закинешь, он сразу юзить начинает. Короче, если б вы меня, начальник, спросили, я бы вам сказал, что он урыть не может, на мокроту характер нужен, а он простой фраер, он жидкий на это, - подвел итог Кореец. 

- Это уж мы решать будем, - отрезал Дымов. 

– Да я просто к чему говорю, - пояснил Кореец, - я к тому, что вот, например, там у него сосед по даче котов перебил, так он про это рассказывал и аж трясся. Гадость, говорит, как они, коты, стало быть, орали.

- Котов ему жалко было? – поднял брови Дымов.

- Да не жалко, просто не одобряет он этого.  Он чистенький такой, грязи боится.

- «Если нам предстоит чуточку выпачкаться в грязи, - мы пойдем и на это»  - пробормотал Дымов.

- Не понял? - удивился Кореец.

 - Это я так, своё… О чем еще разговор был?

- Да много базарили. Он за жизнь свою рассказывать любит. Как начнет, так прям не остановишь, как бухой становится, прямо штырит его.

- Давай подробнее. Что он про себя рассказывает? – напрягся Дымов.

- Да разное… Про детство своё несчастное, безотцовщина и всякое такое. У него только мамка была, отца он и не знал. От сожителей мамкиных ему крепко доставалось, так что - как только смог, так из дому и сканал, в вольную жизнь, стало быть.  А там и мамка померла. Только тут вот какая заковыка есть. Он себя внуком знаете кого считает? – Кореец сделал многозначительную паузу.

- Кого? – поторопил Дымов.

- Сталина! – торжественно провозгласил Кореец и рассмеялся во весь свой щербатый рот. – Верняк говорю, Иосифа Виссарионыча! Он мне как первый раз сказал, так я чуть с нар не полетел. «Ты, - говорю, - при таких заявах за базар отвечай!». Так он весь покраснел и давай доказывать. Вроде бабка его в обслуге Сталина посудомойкой была, а Хозяин после смерти Аллилуевой тосковал очень, ну вот так его мамка и получилась. Бабку, понятно, заранее в Сибирь отправили, но не на зону, на воле оставили. Хозяин справедливый был, я его уважаю. Я еще маленьким был, когда Ус хвост откинул, но помню, как все плакали. Она всю жизнь молчала, матери перед смертью сказала.  Я, понятно, прикидываюсь, что верю, но, думаю, нет, фуфло толкает.  А потом и точно понял, что фуфло, потому что в другой раз он мне по-другому рассказал. Типа мамка его с Василием Сталиным по малолетке спуталась. Потому и отчество у него – Васильевич. Ну, понятно, Васька был мастак ранеток шкворить, только мне западло слушать, как он меня разводит. «Не по сезону шелестишь, - говорю, - ты мне ксиву про свое царское происхождение покажи! У нас Васильевичей – каждый третий, тоже мне, удивил». А он мне давай тогда на себя показывать: вот, говорит, смотри, я даже лицом на деда похож, вот и оспины у меня… Ну, я и говорю: «Ты прям под Пугачёва, что ли, косишь? Ты мне еще царские знаки на груди покажи!» А он обиделся и замолчал.

Дымов удивленно вскинул брови:

- А откуда ты про Пугачёва знаешь?

- Обижаешь, начальник, - расстроился Кореец. – Я тоже кое-что читал. Я в последнюю ходку на больничке был, а там библиотека. Мне фельдшерица книжку дала про капитанскую дочку, мне понравилось. Хорошая книжка, жизненная. Во люди были! Не то, что сейчас…

Кореец поколебался и предположил:

- А может, он псих? Тогда я с ним сидеть не согласен, он, может, меня подушкой ночью придушит? Или он, правда, сталинский внук? 

Ответить на этот вопрос Дымов не мог не только Корейцу, но и самому себе. После разговора с «наседкой» Иван Павлович долго сидел в кабинете и в задумчивости рисовал на листке шахматную доску, методично заштриховывая квадратики. Черные квадратики, доказательство вины Белошапкина, перемежались с белыми, доказательствами его невиновности. Могла маниакальная одержимость Сталиным, в которой убеждали и музей на даче, и показания потерпевшей, и рассказ директора школы, а теперь и Корейца, привести к стремлению реализовать ее в серийных убийствах? Могла. Более того, некоторые детали рассказа Корейца об истреблённых котах проливали свет на последнее убийство из серии. Если Белошапкин был знаком с соседями по даче, а это теперь очевидно, то становилось понятно, почему Попович так близко подпустила к себе убийцу. Нет ничего удивительного в том, что случайно встретившиеся дачные соседи присядут на скамейку вокзала поговорить. С другой стороны, вырисовывалась и другая картина: музей Сталина на даче – это уже и есть реализация маниакальной идеи родства с «Хозяином», как с оттенком почтительности называл Сталина Кореец, а несчастный и психически неустойчивый Белошапкин случайно оказался в ненужном месте в ненужное время и был задержан безвинно. Иван Павлович хорошо знал, как это бывает, и даже помнил собственные ощущения.  

В глазах рябило от черно-белых квадратиков. Иван Павлович отодвинул лист. Его неудержимо тянуло на улицу, где уже вечерело, и начали зажигаться фонари и свет в окнах домов. Нужно было идти. Знакомое ощущение легкого покалывания в кончиках пальцев, обострившейся чувствительности кожи и сосущей пустоты в желудке говорили о том, что сегодняшним вечером он не скоро вернется домой. 

                                            *  *  *

Началось это давно, еще в детстве, в маленьком приморском городке, когда они с мальчишками придумали себе щекочущее нервы развлечение – подкарауливать припозднившихся на пляже любителей позднего купания и пугать их, неожиданно выскакивая из прибрежных кустов с громкими криками. Пляжники вскрикивали, хватались за вещи, некоторые бросались бежать, а хохочущие мальчишки исчезали так же мгновенно, как и появлялись. Самым возбуждающим было застать где-нибудь в укромном уголке обнимающуюся парочку и, прежде чем спугнуть ее, долго наблюдать из укрытия.  Здесь даже не нужно было громко кричать – застигнутые врасплох пугались любого шума, отшатывались друг от друга. Женщины, ойкая, одергивали юбки или запахивали на груди блузки, мужчины смущенно опускали глаза и торопились скрыться со своими подругами в тени. Заводила мальчишечьей ватаги, Колька, принес от своей древней богобоязненной прабабки слово «прелюбодеяние», и оно, составленное из преступления и любви, как нельзя лучше описывало то смешанное чувство стыдного, сладкого и преступного, которое испытывал в таких случаях   Ваня Дымов. Забавно было, что менялось местами и само понятие преступления. Нападая на пляжников, ты был веселым, но бандитом. Разгон «прелюбодеяния» превращал тебя в блюстителя закона -  уже хотя бы потому, что взрослые мужчины и женщины, которые в другое время могли дать тебе подзатыльник, вели себя, как преступники, и пусть на короткое время, но оказывались в твоей власти.   

Потом семья Дымовых переехала в другой город, и здесь подросток Иван нашел новое занятие, которое на долгое время превратилось в его тайную страсть. Он выбирал себе на улице человека, за которым устанавливал слежку. Он вел незнакомца по городу, часто маршруты были короткими – от заводской проходной до подворотни старого дома в предместье, но иногда путешествие могло быть долгим и загадочным. Чаще это бывало с мужчинами, потому что, как с сожалением убедился Иван, женщины чаще всего выбирали пути короткие и неинтересные – магазин, парикмахерская, дом. Однажды ему пришлось исколесить почти весь город: человек средних лет, совершенно непримечательной наружности, бродил по городу, заходил в разные дома и тут же выходил из них с какими-то свертками, от которых избавлялся в других домах, а в конечном итоге поймал такси и уехал. Тут преследование и закончилось, поскольку Иван уже потратил все свои карманные деньги на трамваи, стараясь не отстать от незнакомца; впрочем, денег на такси у него в любом случае не было. Но потом он еще долго воображал себе, как лихо было бы организовать настоящую погоню, как, властно махнув рукой, он остановил бы другое такси и приказал бы шоферу: "Едем за этой машиной, соблюдайте осторожность, нас не должны заметить!»

В этих блужданиях по городу он открыл для себя манящее притяжение освещенных окон. За окнами скрывались тайны и соблазны. Здесь он впервые увидел обнаженную женскую грудь – молодая женщина одной рукой растрепывала мокрые волосы, а другой потянулась к высокой форточке, ее халат распахнулся. За стеклом она увидела застывшего мальчишку, улыбнулась ему и задернула штору. Вспыхнувший мучительной краснотой Иван отступил в темноту и побежал по улице с колотящимся сердцем.  Окна показывали ему, как страстно припадают друг к другу мужчины и женщины и как безжалостно они отталкивают друг друга, как люди молча улыбаются друг другу и как заходятся в не слышном через стекло крике. Освещенные окна околдовывали. Они творили чудеса, придавая таинственный смысл самым простым и обыденным человеческим действиям – там, за стеклом, беззвучные разговоры людей, их жесты, расстеленная постель, мытая посуда, которую хозяйка горкой складывала на столе, всё приобретало какое-то таинственное значение, становилось особенным и важным. Страстное желание раскрыть эти тайны снедало Ивана, и в один из вечеров он вдруг остро почувствовал свою власть над этим трепетом чужой жизни, хрупкой и беззащитной, как бабочка, над призрачным счастьем за окном, которое так легко сломать! Эти люди, укрывшись за шторами, считали себя в безопасности, они не знали о его существовании, но он о них знал! Как стеклянный аквариум, держал он в своих руках их мир. В его власти было бросить его о землю так, чтобы разлетелись сверкающие осколки, хлынула вода и задыхающиеся золотые рыбки забились бы в предсмертных конвульсиях, захлебываясь остатками воды и сором на грязном полу. Это новое чувство было так сильно, что однажды Иван не выдержал и запустил камнем в окно, и убегал потом проходными дворами, с восторгом унося с собою звон стекла, испуганные и негодующие крики. 

Через много лет, в Москве, в мрачном зале спецбиблиотеки школы КГБ, где он работал с архивными документами, он вспомнил то разбитое окно. Он представил, как под освещенными окнами останавливается черная машина и молодой кагебист заглядывает в комнату, где живут люди, привычная жизнь которых закончится через мгновение. Потом, сломленные страхом, они будут вспоминать обыденную рутину своих домашних будней как необыкновенное счастье, но они пока этого не знают. Но знает молодой кагебист, потому что власть держится не на прямом насилии, а на разлитом в воздухе страхе, потому что всегда есть тот, кто стоит за твоим окном, и горе тем, кто об этом забыл.

Впрочем, со службой в КГБ у Ивана Павловича не сложилось из-за Маши. Бурный роман с красавицей-студенткой, оканчивавшей медицинский институт, катился к женитьбе, когда Дымова вызвали к начальству. Было доходчиво разъяснено, что брак с девушкой с неблагополучной еврейской пятой графой в паспорте, да еще и с не менее неблагополучными дальними родственниками за рубежом успешной карьере никак не поспособствует. Дымов пробовал возразить, что дело это имеет сугубо личный характер и к службе не относится, но моложавый полковник презрительно оборвал его:

- Напоминаю, что вы служите в органах, органах государственной безопасности, а потому и все сферы вашей жизни подчинены государственным интересам, а не желаниям ваших, простите за каламбур, интимных органов. Нужно больше головой думать, а не ими, если уж жениться решили. Кстати, жениться надо, это приветствуется, верная подруга нужна, но кандидатуру настоятельно советую пересмотреть. 

Однако свадьба состоялась в тихом ЗАГСе на Плющихе, но из КГБ пришлось уйти. Управление кадров Союзной прокуратуры было не столь щепетильно, так и очутился Дымов в прокуратуре областного, или, как он любил говорить, губернского города.  Молодая жена оказалась верной подругой. С блеском окончив институт и получив красный диплом врача, она без колебаний забыла о своем коренном московском происхождении и последовала за мужем в провинцию. 

Но и в этом городе были дома, в которых, особенно в старой, центральной части, окна располагались низко. На какое-то время ночные путешествия Дымова прекратились – новая работа предоставляла большое поле для исследований человеческой натуры в наиболее страшных и неожиданных ее проявлениях. Об особом «зверином чутье» Дымова пошла слава, это способствовало служебному росту и тешило честолюбие. 

- Ну, как это у вас получается? Вы бы опытом поделились. Этому можно научиться? – спрашивали коллеги.

Но Дымов только загадочно улыбался:

- У каждого свой талант… Цените, пока я жив.

Рассказать о своей тайне он не мог, а уж тем более - поделиться опытом. Провести учебные занятия по подсматриванию в чужие окна? Опыт Дымова был там, за этими окнами, в его особом умении быть одновременно снаружи и внутри, понимать, переживать, кожей чувствовать чужую жизнь, которая раскрывается во всей значимости своих мелочей только стороннему наблюдателю. Каждый подозреваемый, каждый преступник был для него окном, полуприкрытым шторами, и нужно было только стать частью жизни за стеклом, не только мыслить, как другой человек, но и слышать, видеть, осязать, как он, почувствовать запах другой жизни, запах преступления. У преступника был запах, Дымов не смог бы его описать, но он ощущал его, и этот запах возбуждал. 

Когда оперативники принесли первый изъятый видеомагнитофон с целой коллекцией порнофильмов и весь отдел припал к экрану, Дымов наблюдал за разгоряченными лицами ребят, скрывающих свое возбуждение скабрезными шуточками и напускным хохотом. Тогда он вновь убедился, что явленное прямо, лишенное оттенка преступности, оставляет его холодным. Страстные вздохи и телесные откровения, демонстрируемые на экране, не волновали его так, как волновало подсмотренное за ночными окнами, пусть менее искусное и далеко не такое откровенное. Однажды он чуть не поплатился за это, наблюдая за неумелыми сексуальными попытками совсем еще молодой парочки. Он слишком долго топтался под их окном. Бдительные соседи заметили это и вызвали наряд милиции. Патрульные сработали на удивление быстро, Дымов не успел скрыться, его задержали на месте, но спасло служебное удостоверение. Пришлось рассказать выдуманную историю о наружном наблюдении, это вполне удовлетворило милиционеров, и он был отпущен, даже с извинениями. Этот случай обогатил Дымова новым переживанием – переживанием настоящего преступника, ушедшего от задержания, и оно оказалось удивительно приятным. 

Жена поначалу терпеливо ждала его с его ночных прогулок, истинной цели которых она, конечно же, не знала, но постепенно привыкла, перестала ждать и мирно ложилась спать. Мудрая Маша приняла чудачество мужа, но прозевала за этими поздними отлучками начавшиеся измены. Объяснить, зачем ему так нужны были эти мимолетные романы, часто не стоящие тех усилий, которые были на них потрачены, Дымов, пожалуй, и сам себе не мог. Просто каждая новая женщина была новым освещенным окном, за которым он воображал тайну, хотя никакой тайны там и не было. Возбуждал Дымова не результат, а процесс охоты, преследования, постепенного обретения власти над женщиной, трепет незаконности и опасности.

Он так никогда и не узнал, догадывалась ли Маша о его неверности. Если и так, она никак этого не показывала. Финальный прокол Дымова был пошлым: свое предутреннее возвращение он оправдал ночным дежурством, сославшись зачем-то на коллегу по отделу Мишу Прохорова, а Машина подруга именно в тот вечер оказалась на дне рождения, где этот самый Прохоров до самой глубокой ночи и присутствовал. Маша только спросила:

- Так ты и вправду с Мишей дежурил?

- Ну да, - бодро подтвердил ни о чем не подозревавший Дымов. - Что за странный вопрос? Зачем тебе это?

- А и действительно, зачем мне все это? – только и сказала Маша. 

Она уехала, быстро, решительно, без долгого выяснения отношений, разумно и деловито, как могла делать именно Маша. Удивительным образом, как только Дымов расстался с женой, так из его жизни исчезли и другие женщины, они вдруг оказались ему совершенно не нужны и не интересны. Исчезла интрига, оттенок преступления, который сопровождал его связи; теперь, в холостом состоянии, они казались ему пресными и скучными. Маша ему не писала, но от дочери он знал, что у нее всё обустроилось, она даже замуж вновь вышла. «Он, конечно, не красавец, но хороший мужик. И, знаешь ли, папочка, в отличие от тебя, основательный», - охарактеризовала нового родственника Ленка. В разводе родителей она заняла нейтральную позицию, подтвердив тем самым, что унаследовала мудрость своей матери, а не только «неосновательность» чудаковатого отца, которая в свое время толкнула ее на театральную стезю.

В последнее время ночные приключения не так томили Ивана Павловича, хотя изредка накатывало. Чаще всего приступы, как он сам для себя называл это состояние, случались, когда он сталкивался с каким-нибудь сложным и неоднозначным делом. Его охватывало беспричинное беспокойство, мелкая дрожь, нервы напрягались, и он понимал, что нужно идти.

 Так было и этим вечером. 

18.

         Уже в дверях Дымова остановил Сергей Петрович:

- Значит так, Палыч, завтра у тебя ответственное задание – придется говорить с телевидением. Не крути головой, вариантов нет, я уже дал согласие, мне сверху позвонили. Гласность, мать ее… Сейчас журналисты больше нашего знают, не отвертишься. Давай так: дашь им самые общие сведения, особенно не откровенничай. Мол, тайна следствия и прочее, ты знаешь.  Но создай впечатление, что всё под контролем, а то они настоящую панику раздуют, и так уже они народ мутят, маньяком пугают. Надо как-то успокоить. 

- Да почему опять я? Пусть Лазаренко с ними разговаривает, он кого хочешь заговорит, - попытался отвертеться Дымов. – Или вон хоть Сергушин… Он молодой, красивый, а я что, старый гриб, куда мне на экран!

- Сергушин  именно что молодой, неопытный, а Лазаренко как раз болтлив не в меру. Кроме того, им авторитет нужен, то есть именно ты.  Так что, как в телевизоре говорят, при всём богатстве выбора… Беседовать будешь ты. Завтра придут к десяти, ты уж оденься поприличней. Ну, давай, до завтра, телезвезда! – Сергей Петрович хохотнул и протянул руку.

Настроение было окончательно испорчено. Иван Павлович рванул вверх застежку-молнию на куртке и, угрюмо кивнув охраннику, хлопнул дверью. На улице было прохладно, как бывает летом после дождливого дня, пахло свежей листвой, мокрым асфальтом, под порывами ветра с деревьев падали крупные капли. Дымов набрал полную грудь воздуха, глубоко выдохнул и медленно пошел к бульвару, где уже горели фонари, пробивая свет сквозь густую листву. 

- Иван Павлович Дымов? – услышал он за спиной и обернулся.  

Молодой человек в щегольских джинсах и красной рубашке с распахнутым воротом шагнул ему навстречу:

- Извините, Иван Павлович, можно вас на минутку?  Алексей Крашевский, Первый городской, - молодой человек подал визитку.

Дымов повертел в руках кусочек картона и протянул его назад:

- И чего же вы от меня хотите, Алексей Крашевский? 

- У нас с вами завтра интервью, - улыбнулся молодой человек, - а тут такая неожиданная встреча… Это вам визитка, возьмите!

- Неожиданная? – саркастично осведомился Дымов.

- Ну, почти… - охотно согласился молодой человек. – Я подумал, может нам предварительно поговорить, обсудить интервью, а то, знаете, экспромты под запись не всегда удаются.

- А вам в голову не пришло, юноша, что я сейчас не на работе? Приходите завтра, в служебной обстановке всё и обсудим!

Но журналиста резкий тон Дымова нимало не смутил:

- Извините, Иван Павлович, я понимаю, что вы, может, устали, но ведь у нас с вами ненормированный рабочий день, разве не так? – заторопился журналист, пытаясь удержать уходящего Дымова. – Мы ведь одно общее дело делаем, мы же покой наших граждан охраняем днем и ночью, мы же почти коллеги! Кто, как не мы, может отстоять правду и справедливость?

- Это вы покой граждан охраняете? Это вы правду защищаете? – возмутился Иван Павлович, но остановился.

- Конечно же! – обрадовался Крашевский. – Правда – она свободна, а именно мы с вами, я имею в виду – следователь и журналист, - фигуры, так сказать, процессуально независимые? А что касается покоя, то ведь очевидно же, что неизвестность порождает страх. Мы должны людей информировать, как говорят,  рraemonitus praemunitus.

Дымов удивленно поднял брови:

- Кто предупрежден, тот вооружен?

Журналист расплылся в улыбке:

- Ну да! Вы не удивляйтесь, у меня не только журналистское образование, я заочно на юридическом учусь, это очень нужно, если серьезно журналистикой заниматься собираешься. А я собираюсь серьезно. Иван Павлович, тут за углом приличная кафешка, «Избушка», давайте поговорим, это не под запись, согласуем вопросы на завтра, и вообще…

И Дымов согласился. Вечер явно развивался по своему собственному сценарию, но такой непредсказуемостью он спасал от блуждания по улицам и возвращения в глухую в своей пустоте квартиру. Кроме того, Ивану Павловичу, который категорически не жаловал средства массовой информации и их представителей, парень неожиданно показался любопытным.

Маленькое полуподвальное помещение было оформлено в псевдокрестьянском стиле – обшитые деревом стены, рубленые столы и стулья-чурбаны.  Было душно, тесно, дым стоял коромыслом. 

- Петя! – крикнул Алексей бармену, и тот показал рукой в угол, где был свободным маленький столик, использовавшийся, по-видимому, для служебных нужд.

Подвигая к столу два чурбана, Алексей констатировал:

- В тесноте, да не в обиде! Хорошо иметь знакомых, очень в жизни и в работе помогает. Вы что будете?

- Вы же кофе обещали? Этого достаточно.

- Сейчас, я мигом. 

Алексей пошел к барной стойке, а Дымов огляделся кругом. 

Публика в «Избушке» была молодежная. Девицы в обтягивающих лосинах невероятных кричащих цветов, в коротеньких юбочках, со взбитыми волосами и густо накрашенными лицами. Юноши в бесформенных штанах и футболках не менее странного цвета, в кожаных куртках. Все курили, девушки усаживались к своим приятелям на колени, потягивая через соломинки странные зеленые и синие напитки. Было шумно, в динамиках какой-то будто простуженный голос пел что-то невнятное по-английски.  Дымов был здесь явно чужим, но никого это не беспокоило – все были настолько заняты собой, что на него никто внимания не обратил. 

- Сейчас всё будет! -  сообщил подошедший Алексей, который, в отличие от следователя, чувствовал себя вполне комфортно. На столике появились чашки с кофе, коньяк, блюдечко с нарезанным лимоном и вазочка с мелким печеньем. – Мы же с вами уже не на работе? Не отказывайтесь! – Алексей взялся за бутылку, и Иван Павлович не отказался. 

Коньяк был так себе, но напряжение уходящего дня отпустило. Да и разговор получился, как показалось Дымову, не безынтересным. 

- Иван Павлович, вы понимаете, что меня интересуют участившиеся в городе убийства, которые, как я знаю, пока не раскрыты, - начал Алексей.

- Вы именно об этом собираетесь со мной говорить? – спросил Дымов. – Если надеетесь выведать какие-нибудь жареные факты, то должен вас разочаровать. Следствие идет, и есть такое понятие, как следственная тайна.

- Но люди хотят хоть что-то знать. Есть такое понятие, как гласность, - парировал журналист.

- Есть. Но закона пока еще даже гласность не отменила. И потом, скажу вам честно, я не считаю стремление вашей братии будоражить публику правильным.

- Вы меня не так поняли. Я вовсе не хочу будоражить, как раз наоборот, я хотел бы, чтобы вы успокоили общественное мнение, люди боятся, - возразил Алексей. 

Иван Павлович развел руками:

- Как я могу их успокоить? Я не господь Бог. Мне очень жаль, что эта тема уже раздута, я бы лично запретил информировать население до окончания следствия, толку от этого нет. Не было бы утечки информации, не было бы никакого страха, не нужно было бы никого успокаивать. Так?

- Нет, не так, - возмутился Алексей. -  Люди имеют право знать, что происходит в их городе. И я считаю, что открытость информации, свобода слова – это важнейшее достижение перестройки. Мы слишком долго жили в условиях тотальной цензуры, за железным занавесом и в незнании своего прошлого.

Иван Павлович поморщился:

- Знаете что, голубчик, не валите всё в кучу. Таких гладких и хороших слов вокруг и без вас полно, выше крыши. Вы хотели меня слушать? Извольте! – Дымов попробовал по привычке откинуться на спинку стула, но у новомодного чурбана спинки не было. Тогда он подвинулся ближе к столу, налег грудью на столешницу и, раздражаясь всё больше и больше, заговорил:

-  Во-первых, юноша, не вам судить, насколько долго мы жили и в каких условиях – вы вообще еще мало жили, дай вам бог, конечно, на будущее здоровья и долгих лет. Во-вторых, ваша хваленая свобода слова имеет смысл только тогда, когда пользующийся ею несет ответственность за свои слова, а этого я часто у вашей братии не вижу. Безответственные слова порождают неверие в них, и, как следствие, свобода слова оказывается сопряжена с такой же свободой никак на эти слова не реагировать.  Оттого, что вы много шумите, ничего не меняется! Еще десять лет тому назад разгромная статья в газете влекла за собой последствия, могла стать приговором, а кто сейчас обращает внимание на раздутые вами скандалы? В-третьих… Про железный занавес и непредсказуемое прошлое… Мне тут бабуля-соседка недавно сказала: «Жили мы, ничего не зная, и хорошо жили. Зачем нам всё знать? И какой толк оттого, что мне теперь про заграницу рассказывают, как там у них хорошо и как мы от нее отстали? Я в этой загранице никогда не была и никогда не буду, а когда своё хают – это обидно». И с историей тоже… Раньше обгаживали одних, теперь других, так какая разница? Раньше во всем виноваты были враги народа и диссиденты, теперь во всем виновата преступная власть. 

- Нет-нет, подождите! – запротестовал Крашевский. – Это было не просто, как вы говорите, обгаживание, а физическое уничтожение людей! Вы оправдываете массовые репрессии сталинизма?

- Я не оправдываю массовых репрессий! Индивидуальный террор я тоже не оправдываю. Только вам, как будущему юристу, нужно знать, что публично обвинять кого-либо в преступлении можно только тогда, когда человек официально осужден. Кто-то возбудил уголовное дела в отношении Иосифа Сталина? Доказан состав преступления и вынесена правовая оценка массовых расстрелов и ссылок? Я что-то таких документов не видел! Если вы хотите общественное мнение изменить, то именно с этого и надо начинать, а не с ужастиков про ГУЛАГ и прочее, это всё эмоции без правовой базы! Это копание в ужасах прошлого некрофилией попахивает, а уж мазохизмом – так безусловно.

Динамик, укрепленный почти над столиком, где сидели Дымов и Крашевский, неожиданно рявкнул натужным голосом: «Перемен! - требуют наши сердца. Перемен! - требуют наши глаза…»

 -  Вы хотите всё пере-менить, пере-строить, пере-делать, пере-осмыслить, и чего там еще пере…, пере… - Голос Дымова сорвался в негодующем сарказме. – Так я уже согласен! Но для это нужно что-то делать. Делать, юноша, а не просто говорить! Из всех реформ, про которые вы кричите, только шашлыки у кооператоров, да еще вот эта разлюли-малина! – Он обвел рукой интерьер «Избушки», почти невидимый в клубах дыма. – Всё остальное – болтовня!

- Иван Павлович, чтобы не было пустой болтовни, я и прошу у вас фактов, конкретных фактов по состоянию дела с расследованием, тогда мне не придется выдумывать! – взмолился Алексей. – Я же как раз и предлагаю, чтобы СМИ и правоохранительные органы сотрудничали, чтобы мы вместе работали, дело делали, как вы говорите! Чтобы люди не боялись по улицам ходить…

- Дело будет, когда преступник будет задержан, его вина доказана и он будет осужден по закону. Это должен сделать я, вы мне в данном случае, простите, не помощник! Вот тогда люди и не будут темных улиц бояться. Хотя…

Дымову приходилось напрягать голос, чтобы перекричать неистовствующего в динамиках Виктора Цоя, который вдруг вмешался в разговор: «Сигарета в руках, чай на столе - так замыкается круг, и вдруг нам становится страшно что-то менять…», - пропел динамик, и Дымов торжествующе хлопнул в ладоши:

- А вот за это молодец!

Иван Павлович выждал, пока Цой еще несколько раз настойчиво потребует перемен и закончит петь. Когда над головой вновь негромко забубнило что-то английское, он продолжил:

- Мне думается, с бесстрашием палку перегибать тоже не следует. Темные улицы всегда небезопасны, в темноте элементарно споткнуться можно. Чувство страха человеку необходимо для того, чтобы избежать опасных ситуаций, а значит просто выжить – не упасть с высоты, спрятаться от грозы, не обжечься в огне… Есть редкая болезнь – отсутствие страха, что-то там в мозгу изменено, так это, скажу вам, несчастные люди! Конечно, сильный страх парализует, но в терапевтических дозах он, по-своему, показан всем. Не только каждому отдельному человеку, но и обществу в целом. В том числе, и страх перед законом.

- А как же определить эти терапевтические дозы? И кто будет их назначать? Вы на себя ответственность за передозировку возьмете? – Крашевский пристально посмотрел на следователя.

- Иногда приходится… - устало ответил Дымов и достал из кармана кошелек. – Что я должен «Избушке»?

- Ничего. Вы мой гость, - Крашевский сделал протестующий жест рукой. – Спасибо вам за разговор. Так я буду завтра в десять, с оператором.

- Договор есть договор, но никаких откровений не ожидайте, это я сейчас что-то расфилософствовался.

- Конечно, - кивнул головой Крашевский. – И я вам благодарен за это.

На бульваре ветер шумел тяжелой летней листвой и гнал почти невидимые в темном небе облака. Где-то вдалеке ворчала приближающаяся гроза. Дымов вдохнул влажный воздух, который показался удивительно вкусным после духоты «Избушки», и понял, как сильно он устал за сегодняшний день и как ему хочется домой, только домой. 

19.

          Небольшой двор областной психиатрической больницы был отделен от больничного парка высоким забором. На скамейке с выгнутой спинкой, покрашенной облупившейся зеленой краской, сидели два человека   в больничных пижамах. Они сидели на противоположных концах скамейки, отвернувшись друг от друга, и явно не были заинтересованы в общении.  

В длинном больничном коридоре по сравнению с улицей было промозгло холодно, такая же облупившаяся масляная краска покрывала стены и вытертый, местами надорванный старый линолеум на полу. Пахло лекарствами, капустным супом, манной кашей, продезинфицированными простынями – тем характерным больничным запахом, который всегда казался Ивану Павловичу запахом боли и безысходности. Когда-то, в свою бытность в Москве, Иван Павлович был в музее-квартире Достоевского во флигеле Мариинской больницы для бедных. Здесь жила семья доктора Михаила Достоевского, здесь родился его сын Федор.  Отец будущего писателя выходил прямо из своей гостиной в больничный коридор с единственным окном в торце и отправлялся на обход в больничные палаты, а по вечерам сидел за столом и писал длинные «скорбные листы», как назывались тогда истории болезни. Иван Павлович относился к Достоевскому сложно: с одной стороны, его всегда тянуло к нему, а с другой – он боялся его, боялся той магнетической силы, которая не давала оторваться от страниц, наполненных обнаженным страданием и жесточайшим, на излом, испытанием человеческой психики. В той убогой казенной квартире Иван Павлович понял, что всё, написанное Достоевским, было продолжением «скорбных листов» его отца. Теперь это словосочетание всплыло в памяти и навязчиво крутилось в уме, пока Иван Павлович шел по коридору к кабинету главного врача.

Мягкий, пухлый и уютный доктор с шишковатым гладко обритым черепом радушно указал Ивану Павловичу на стул:

- Вы, конечно же, хотите обговорить результаты обследования пациента Белошапкина?

- Да, доктор. 

- Нет-нет, - замахал руками главврач. – Анатолий Борисович, для вас – Анатолий Борисович. «Доктор» давайте оставим пациентам. Вы же не больной? Как раз наоборот, мы с вами в известном смысле коллеги. Инженеры человеческих душ, как сказал бы наш общий знакомец, Белошапкин, который на каждом шагу цитатами из вождя народов сыплет. Хе-хе-хе…

Смешок у Анатолия Борисовича был неприятный, но Дымов вежливо улыбнулся и вспомнил журналиста Крашевского – что-то много коллег у следствия в последнее время развелось… 

         -  Инженеров человеческих душ первым придумал Олеша, тот, что «Три толстяка» написал, - поправил врача Дымов.

          -  Может быть, Вам виднее, - согласился психиатр.- В принципе, обследование можно считать законченным. Судебно-психиатрическая  экспертиза проведена, я готов дать вам свое заключение. Вы какое заключение получить хотите? –  спросил Анатолий Борисович. 

- Что значит – какое? – удивился Иван Павлович. - Профессиональное и объективное.

- Хе-хе-хе, - вновь хихикнул врач. – Правду, только правду и ничего, кроме правды? Или правду, только правду, но не всю? Если уж вы к нам за помощью обратились, значит, сами до правды докопаться не можете. А у нас это еще сложнее, человеческая психика – дело тонкое и непостижимое.

- Но вы же ставите диагнозы и даже вроде бы лечите? - начал раздражаться Дымов.

- Ставим, ставим, обязательно ставим. Есть много разных методик, хотя вам это, вероятно, не интересно. Что касается интересующего вас конкретного случая. Что я могу написать? Слабоумие? Нет.  Временное психическое расстройство на данный момент тоже не фиксируется. Хроническое психическое расстройство?  Тут проблемы. Пациент не имеет истории болезни по психиатрическим заболеваниям, не состоял на психиатрическом учете, значит, полного анамнеза у нас нет. Родственников не имеет, сведения о родителях туманны, вы же знаете. Причины психического расстройства - это, как правило, наследственность плюс стрессы. В данном случае и то, и другое может иметь место, но, заметьте, может и не иметь! 

- Но ведь есть же клиническая картина? – начал терять терпение Дымов. 

- Есть! – обрадовался Анатолий Борисович. – Мы провели тщательное обследование. Если говорить о клинике, то можно выделить симптоматику как параноидальную, так и шизофреническую. Я бы склонялся к смешанному варианту. Ярко выраженных нарушений восприятия мы не зафиксировали, ни иллюзиями, ни галлюцинациями пациент не страдает, голосов не слышит, что симптоматично при шизофрении.  Есть логически построенная параноидальная монотематическая сверхценная идея – культ Сталина и вера в истинность его учения, особенно в части, касающейся установления диктата и жесточайшего контроля над всеми сферами жизни. Агрессивность в общем фоне у пациента при этом не превалирует, хотя уровень эмпатии довольно низкий, то есть чужие страдания его не волнуют. Я не могу утверждать, что он будет специально мучить котят, но уж и подбирать их на улице не станет. Уровень интеллекта высокий, но реализовать свои возможности в его окружении он не может. На этой почве возникают представления о собственной избранности, что вполне может приводить к бредовым идеям о своей великой миссии, а вот это очень характерно для шизофрении. Достаточно легко идет на контакт, рассказывает о себе.

Увлекшегося доктора прервал шуршащий звук – один из ящиков письменного стола вдруг самопроизвольно выдвинулся, в его недрах Дымов успел заметить стопку бумажных салфеток и пластиковый стаканчик. 

- Ах, чтоб тебя!.. – Анатолий Борисович с громким хлопком вернул строптивый ящик в исходное положение. – Вот стол мне новый сделали, и ящики такие специальные, с доводкой, чтобы сами закрывались. А они не только сами закрываются, но и открываются по собственному желанию. Полтергейст какой-то!

В приоткрытую дверь скользнул толстый черно-белый кот, покосился злым желтым глазом на Дымова, поднял хвост трубой и направился к доктору.

- Это наш Зигмунд, наш старожил, - пояснил Анатолий Борисович и почесал кота за ухом.

- Весело тут у вас, -  выдавил Иван Павлович и принужденно улыбнулся. – Вернемся к вашему пациенту Белошапкину, пожалуйста. Скажите, а он сам может симулировать, например, психическое расстройство? 

- Симулировать, конечно, может, но на то мы сюда и поставлены, чтобы это обнаруживать. Однако он симулировать не пытается, наоборот, настаивает на своем абсолютном здоровье. Хотя и это может быть частью диагноза. Шизофреник не может адекватно оценить свое психическое состояние и, как правило, считает себя абсолютно здоровым.  Ну, всё, Зигмунд, хватит, не наглей!    

 Доктор легонько оттолкнул кота, который попытался вспрыгнуть ему на колени. Кот напоследок мяукнул и также бесшумно, как появился, исчез за дверью. 

- Вы меня совсем запутали, Анатолий Борисович. Давайте, я вам буду вопросы задавать, если не возражаете? – предложил Иван Павлович. – Вот, например, разные версии семейной истории и то, что он себя внуком Сталина считает, это не психическое расстройство?

- Конечно, это можно считать синдромом раздвоения личности, связанной с бредовой идеей культа Сталина. Но вы же знаете, что если, например, физик пишет стихи, его очень легко диагностировать как шизофреника, поскольку так тоже может проявляться раздвоение личности. И, могу вас уверить, иногда и проявляется! Только вот если бы они стихов не писали, то не было бы у нас бардовских песен, вы же их любите? «Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались…» - пропел Анатолий Борисович. Он, очевидно, получал удовольствие, играя со следователем. – Шизофрению, при необходимости, можно диагностировать у любого человека. Я открою вам страшную тайну - в медицине до сих пор нет единого общепринятого определения шизофрении! Происхождение у нашего пациента темное, ни отца, ни деда он не знал, почему бы не пофантазировать? Согласитесь, существует конфликт между конечностью жизни и вечностью окружающего мира, и этот подсознательный конфликт приводит подчас к тому, что у человека появляется непреодолимое желание «присоседиться» к вечному.  В данном случае -  объявить себя потомком личности, оставившей в истории такой неизгладимый след. Кроме всего прочего, фантазии о знаменитых предках совершенно нормальны для несчастливых детей из неполных семей.  Кроме того, отсутствие способности к фантазированию такой же признак психического расстройства, как и ее гипертрофирование. Неужели вы сами никогда не примеряли на себя другую историю жизни, не заглядывали вечером в освещенные окна чужих домов, не представляли, что было бы, если бы ваша судьба сложилась иначе? 

Доктор лукаво подмигнул. Дымов отвел глаза и нахмурил брови, пытаясь скрыть замешательство, что не ускользнуло от опытного взгляда психиатра.

- Хе-хе-хе…- захихикал Анатолий Борисович и подмигнул еще раз, теперь уже с видом заговорщицким.

- Давайте все-таки о Белошапкине. – Голос Дымова звучал твердо. - Вы говорили об агрессии и отсутствии эмпатии. Можно об этом подробнее?  Способен он на проявления спонтанной жестокости?

- Способен, почему и нет. - Анатолий Борисович стал серьезен. – Он человек несчастный, с выраженным комплексом обиды, жестокость для него – это месть за недооценку его личностных качеств. Его много били. И физически в том числе. Вы знаете, что мать его в детстве нещадно порола, он ее боялся. Поэтому, с одной стороны, он обижен, а с другой, проецирует жестокое обращение с собой на других. Для него страх и жестокость могут быть основой выстраивания межличностных отношений – или меня бьют, или я бью.  Наш Белошапкин – человек недобрый и такими же злыми он считает всех людей. Может это привести к асоциальному поведению? Может. Но…- Анатолий Борисович развел руками. - У нас тут один пациент лечится, который, наоборот, утверждает, что все люди добры, поэтому он всех любит и каждому на шею с поцелуями бросается. Так кто из них прав? У кого поведение социально опасное? Верю, говорит, что добро всегда победит зло, представляете? Ярко выраженная психическая аномалия. 

- И всё же, ваше заключение по Белошапкину?  – настаивал Дымов. 

- А вы знаете, дорогой товарищ следователь, как профессор Бехтерев Иосифа Виссарионовича Сталина обследовал? Доктор поставил диагноз «Паранойя», а потом скоропостижно умер, прямо на следующий день.  Вышло, что Сталину подписал диагноз, а себе – приговор. Вот такая поучительная история. Не только у вас, но и у нас, психиатров, работа опасная, с риском для жизни сопряжена, улавливаете? Хе-хе…  - Анатолий Борисович лукаво улыбнулся и добавил: - Сейчас, конечно, времена не те, да и этот наш пациент только внучок, а не дед… Тем более, что мой вывод – обследуемый Белошапкин вполне вменяем. Как вы и я. А стало быть -  подсуден. Дальше – ваше дело, это меня уже не касается. 

Доктор нагнул голову и заглянул Ивану Павловичу в глаза:

 – А скажите, товарищ следователь, у вас эмоциональный фон ровный? Работа-то у вас стрессовая. Вы не замечали, у вас почерк не изменяется, может вы слова как-нибудь необычно писать стали, буквы, например, переставляете? За своим здоровьем нужно следить, симптоматика неспециалисту неочевидна. Заходите, если что…

- Уж лучше вы к нам! – язвительно улыбнулся Дымов.

- Бог с вами, тьфу-тьфу-тьфу! – замахал руками психиатр.

Когда Иван Павлович вышел из больничного корпуса и направился к воротам, толстощекий и вполне здоровый с виду парнишка лет шестнадцати в больничной пижаме, который раскачивался на пронзительно скрипевших детских качелях, неизвестно зачем установленных в недетском учреждении, счастливо и безмятежно улыбнулся ему. 

20.

 

В июне сыграть «проверочный», как выразился Сергей Петрович, спектакль  «Дни Турбиных»  не получилось – заболел актер. Пришлось ждать выздоровления и продлевать сезон до конца июля.  

           Идея эта у Виктора Леонидовича Сиверцева, руководителя театра, восторга не вызвала. 

- Театр вообще-то -  зимний вид спорта, - ворчал он. – И подумайте, какая нелепость закрывать сезон «Турбиными». С одной стороны, конечно, это наш, как сейчас говорят, самый востребованный спектакль, а с другой – нелепость,  там на сцене зима, елка, а у нас лето на дворе. Это для зрителя важно, нам его психологию учитывать нужно.

Но противиться прокурору он не мог и, скрепя сердце, согласился на внеплановый спектакль.  В связи с этим оказались нарушенными и летние планы Елены, о чем она с возмущением поведала отцу. Иван Павлович в срочном порядке помог устроить Машку в летний лагерь: Машка была пока октябрёнком, но страшно завидовала красным галстукам пионеров и гордилась, что ее отправили в самый настоящий пионерский лагерь, как ей казалось, очень взрослый.  Лена была удовлетворена, спокойствие в семье был восстановлено.

И опять, как в день задержания Белошапкина, Дымов сидел в оперативном   отделе, вздрагивал от каждого звонок телефона, и, когда поступил вызов на труп, он первый вскочил в дежурную машину.

Тело женщины средних лет плавало в крови, голова была превращена в сплошное месиво. Судмедэксперт констатировал не менее десятка ударов тупым предметом, окровавленный молоток валялся рядом с растерзанной дамской сумкой, покрытой красно-бурыми отпечатками пальцев. Мало того, по асфальту тянулась цепочка следов – убегая, преступник наступил в кровавую лужу.  

- Нет, это не спланированное убийство. Жертва кричала, ее крики услышали случайные прохожие, они и вызвали наряд. А уж следов-то, следов!.. Просто праздник какой-то! – удовлетворенно комментировал оперативник.

- Да вы не переживайте, Иван Павлович, наши его горяченьким возьмут! Это точно или пьяный, или наркоман, ему деньги были нужны, и вон, смотрите, сережки из ушей вырвал… Далеко не уйдет, у нас теперь и собака есть, ребята уже работают, - похвалился он. 

Дымов искал ручку, главную метку, которую маньяк должен был оставить на месте преступления, но уже знал, что не найдет ее. Происшедшее было актом тупого зверства и с серийными случаями не имело ничего общего. 

Так оно и вышло. Собака помогла, преступник был задержан в этот же вечер – ранее судимый за незаконное приобретение и хранение наркотических средств. Он глупо упирался, отказываясь признавать вину, но собранных доказательств было так много, что Толя Лазаренко, которому в послужном списке совсем не помешало еще одно раскрытое преступление, оформил дело для передачи в суд «легко и непринужденно, в одно касание», как он выразился.

Так что опять все сходилось на подозреваемом Белошапкине, и опять и опять спорили Сергей Петрович и Иван Павлович, изыскивая обоснования для продления срока задержания, и опять дело с места не трогалось. 

- Его допросами нужно дожимать. Я знаешь, на что обратил внимание? – горячился Иван Павлович.  -  Он в последнее время, особенно после психушки, все больше волнуется, но как-то азартно.

- Это что теперь, часть доказательной базы? Именно в такой формулировке – «азартное волнение»? Ты, Палыч, уже совсем, знаешь… – развел руками Сергей Петрович.  – Я тебе другое скажу.  Прокурор области  бесится. Мне указание дали, подготовить проект приказа о наказании тебя за волокиту при расследовании убийств. Ты понимаешь, чем это пахнет? Скажи спасибо, что я тебя прикрываю, как могу. Еще пару лет назад я бы тебя перед обкомом партии не отстоял, а теперь… Теперь что же, теперь у нас согласно указу президента деятельность парторганизации в госорганах отменена. Вот только не знаю, нужно ли этому радоваться…

Ситуацию усугубляли жалобы на незаконное содержание под стражей, которые стал подавать Белошапкин, и Сергей Петрович выдвинул Дымову ультиматум – или по окончании последнего срока продления, то есть через неделю, Белошапкин должен быть освобожден, или ему должно быть предъявлено обоснованное обвинение с последующей передачей дела в суд. Значит и Дымову оставалось два выхода – или опускать руки, или идти в атаку. Но вначале нужно было продумать стратегию этой, как стало ясно после разговора с Сергеем Петровичем, окончательной атаки. 

«Итак, -  раздумывал Иван Павлович, -  надеяться на нахождение новых улик не приходится. Значит, нужно делать ставку на допросы». Белошапкин должен был заговорить, тем более, что после того, как Дымов настоял на его содержании в одиночной камере, он действительно стал разговорчивее. Сказывалась усталость от неволи, недостаток общения и нервозность, которую подозреваемый, встречаясь со следователем, пытался скрыть под язвительным сарказмом. Иван Павлович вынужден был признаться себе, что и сам он стал чаще и больше нервничать. Не только оттого, что начальство давило, что время поджимало и даже не оттого, что четкого плана не складывалось. В допросах он всё больше полагался на экспромт и на своё хвалёное чутье, а точнее на свое тайное умение вживаться в преступника.  Именно эта тесная связь с подозреваемым и начинала его беспокоить. Слишком хорошо представлял себе Иван Павлович тот трепет, с которым Белошапкин мог следить за случайным прохожим, красться за ним в темноте, подходить к жертве ближе и ближе и стремительно наносить удар.  До головокружения, до противного вкуса во рту он чувствовал запах темных улиц, запах страха и насилия, мерзкий и сладковатый, который преследовал его самого во время его ночных блужданий по городу, - запах преступления. И если его волнение удовлетворяла подсмотренная сцена в постели, то преступнику, вероятно, нужно было более сильное возбуждение, может быть, предсмертный крик. В этом почти полном слиянии с преступником Ивану Павловичу виделась опасность, в которой он мог признаться только себе.  Может быть, он проецировал на Белошапкина свои собственные вожделения и страхи? Могло быть такое? По ночам, сидя над большой тюльпанообразной рюмкой, которая одна осталась от коньячного набора, купленного когда-то Машей, Дымов медленно цедил коньяк и отвечал сам себе – да, могло. 

Тактика допросов приобретала решающее значение для исхода дела: несколько допросов подряд, интенсивные допросы, Белошапкина нужно было брать штурмом, при этом не пережать, помнить о собственном предубеждении, да еще много о чем нужно было помнить.  Однажды ему рассказывал знакомый летчик, что при больших перегрузках у человека может возникать эффект туннельного зрения – вся периферическая область обзора исчезает, превращается в тёмную широкую раму, в центре которой невыносимо ярко и отчетливо возникает изображение, находящееся непосредственно перед глазом. «Как освещенное окно в темноте», - подумал тогда Дымов. И вот теперь, в деле Белошапкина, было важно не поддаваться этому туннельному восприятию, слышать не только то, что говорит обвиняемый, но и как говорит, понимать, почему он это говорит и что остается несказанным. 

Допросы стали ежедневными. Белошапкин за последнее время серьезно сдал: лицо стало еще бледнее, под глазами мешки, вялость сменялась суетливой жестикуляцией. Да и самому Дымову было подчас трудно не потерять нити допросов, которые всё больше превращались в психологические дуэли и неожиданно перемежались откровенными признаниями как обвиняемого, так и самого следователя.  Даже в воскресенье, восемнадцатого августа, он  решил не делать перерыва. 

- Вы же постоянно врете о своём происхождении, зачем? – допытывался Дымов.

- Я выдвигаю версии, одна из них может оказаться правдой. И потом, насколько я понимаю, я здесь не в качестве свидетеля, а в качестве подозреваемого, а подозреваемый не несет ответственности за ложные показания, разве не так? – парировал Белошапкин. – Да, я внук Сталина, мать, умирая, в бреду только об этом и говорила.

- И вы верите предсмертному бреду?

- Её бреду – верю. У вас мать жива?

- Нет, к сожалению, она умерла уже давно.

- Вот видите, вы говорите – к сожалению, а я о своей ни секунды не сожалею! – воскликнул Белошапкин. – Вас в детстве били?

- Ну-у-у… - Дымов пожал плечами. 

- А меня били. Она меня по любому поводу и без повода драла, как сидорову козу. После ее смерти меня тетка забрала, добрая была, оправдывала мать, мол, жизнь у нее была тяжелая. А у меня легкая, да?! Я точно знаю, она не случайно про деда сказала, это был ее последний удар, чтобы я всю жизнь мучился, доказательства искал. Это она мне так отомстила, только не понимаю, за что. Но теперь я точно знаю про деда, то есть знаю, что это правда, у меня много доказательств есть.

- Каких же?

- А это не ваше дело, - огрызнулся Белошапкин. – К моему задержанию вопрос о том, кто мой дед, отношения не имеет. Вы-то, наверное, своего деда любили и гордились им, так что, мне нельзя?

- Я его не знал. У меня дед репрессирован был и реабилитирован… посмертно. 

Белошапкин удовлетворенно потер свои длинные пальцы, глаза его лихорадочно блестели:

- Интересная у нас диспозиция получается – внук врага народа допрашивает внука Сталина! Вы, товарищ следователь, мне отомстить за своего деда хотите, потому что власть сейчас у вас. Прав тот, у кого больше прав. Только вы не боитесь, что не навсегда эта ваша перестройка? А если всё назад вернется? А я знаю, что вернется, по-другому быть не может. На добрых пожеланиях страну строить нельзя. Нужна сила, а у ваших перестройщиков ее нет. Сейчас все в восторге кричат о демократии, а то как же – Горбачев к людям выходит, они его за руки хватают, обнимаются, но эти же люди его сдадут и забудут, как только случай представится и появится сила. Люди боятся силы и хотят ее, потому что без страха ничего сделать нельзя. Страх заставляет людей жить вместе и не перегрызть друг другу горло, страх лежит в основе всех законов. Вы же эти законы охраняете, что я вам объясняю. 

- Я всегда считал, что в основе законов, которые мы охраняем, лежит не страх, а справедливость, - попытался возразить Дымов, но Белошапкин прервал его:

- Справедливость? А где вы ее видели? Вы меня тут о моей биографии выпытывали… Да вы знаете, что я мечтал юристом быть, в Москву поехал на юридический факультет поступать.  Были бы мы с вами коллеги.

«И этот туда же!» - возмутился про себя Иван Павлович, но останавливать Белошапкина не стал. Тот торопился выговориться:

- Конечно, никуда я не поступил, там таких не больно-то привечали, там больше «позвоночные» проходили, в смысле такие, кто по звонку из   о-о-очень высоко стоящих инстанций. На рабфак пошел, это так подготовительные курсы для рабочих с льготами при поступлении назывались, я на заводе Лихачева работал. Вы не в Москве учились?

- Ну, пришлось и в Москве поучиться… Так вам рабфак помог, поступили в конечном итоге?

- Какое там! Вы пробовали после смены на конвейере на лекции ходить, а потом с чугунной башкой сидеть над книгами в пьяной общаге? А я целый год пытался! А вы знаете, как москвичи глядят на лимитчиков? Как на скользких тварей в террариуме – с любопытством и гадливостью. Они даже не лимитчиками, а лимитою называются, даже слово такое мерзкое выдумали. Да вы знаете, что приличная девушка от тебя шарахается, когда узнает, что ты – лимита? Я пробовал, было, в библиотеке знакомиться, да… - Белошапкин махнул рукой. – Вам не понять… Вы офицером были, в милицейской академии, по-видимому, учились, таких девушки любят.  Так где же справедливость? Вы, из семьи врагов, учитесь в академии, а я, внук Сталина, должен на фабрике горбатиться, и все меня презирают! Это как? Что, мой дед меньше для этой страны сделал, чем ваш? Мой дед войну выиграл, а ваш в это время в лагере отсиживался! 

- Ну, предположим, во время войны он уже нигде не отсиживался, он был уже мертв, спасибо вашему, - резко оборвал Белошапкина Дымов.

- Ну конечно! Во всем Сталин виноват! – взметнулся  Белошапкин. – Только при Сталине порядок был и настоящая справедливость для простых людей!   

- Что-то я не пойму, Геннадий Васильевич, неувязочка у вас получается. Вы гордитесь тем, что вы простой человек, или тем, что происхождение ваше хоть и темное, но знаменитое? – поддел его Дымов. 

- А Сталин и был простым человеком, который благодаря своей силе и мудрости стал великим. Но о простом человеке он никогда не забывал. «Нельзя проводить две дисциплины: одну для рабочих, а другую — для вельмож. Дисциплина должна быть одна», - вот как он говорил. Вы не согласны?  Я много его работ читал, много знаю… Он выметал мусор предательства из страны, не взирая на лица, в том числе и на офицерские погоны. Его эта благородная мразь боялась!

- Ну да, ну да…- закивал головою Дымов. - Дни Турбиных… 

- Турбиных? – осекся Белошапкин. – В смысле? А, ну конечно, и Турбины!  Я забыл, что вы театрал и Булгакова любите…

- Не сказал бы, что очень люблю, но вот про офицерские погоны в этой связи я думал. Вам не кажется удивительным, что в разгар страшной войны, в сорок третьем году, в Советской армии были введены погоны и вновь появились офицеры, как при ненавистном царизме? Для чего Сталин это сделал? Мне один приятель рассказывал, как в сорок четвертом, когда фашисты из их города уходили, а советские войска вступали, то мальчишки, где-то спрятавшись, смотрели. И когда, говорит он, мы увидели, что идут люди в погонах – испугались, подумали, что это власовцы, что сейчас зачистка будет.

Белошапкин снисходительно усмехнулся:

- Могу сказать вам как историк, я этот вопрос изучал. Газета «Правда» дала в январе 1943 года исчерпывающее объяснение: введение погон служит поднятию авторитета командных кадров, потому что погоны – это символ офицерского достоинства, символ воинской чести.

- Это официальная версия. А я думаю, что личная причина Сталина была глубже. – Дымов в упор посмотрел на обвиняемого. – Глубже и проще. Зависть. Введение погон и любовь к «Турбиным» - это явления одного порядка. Кто он сам? Сухорукий, маленький рост, некрасивое лицо, плебейское происхождение! А там – офицеры! Достоинство, сила, честь, порода! Да он сам всю жизнь хотел быть таким офицером, но знал, что физиономией, извините, не вышел, вот и сделал сам себя генералиссимусом, золотопогонником. Не удивлюсь, если он в своей раззолоченной форме тайно перед зеркалом красовался, сходства искал! А вы не пробовали себя в зеркале с дедом сравнивать?

Белошапкин вцепился побелевшими пальцами в край стола и злобно зашипел:

- Да как вы смеете!.. Дед!.. Он страну построил, войну выиграл! Да если бы не он, где бы вы сейчас были! 

- Не знаю. Но, возможно, я помнил бы своего деда живым. Да и многие другие были бы живы. Прекратим дебаты, давайте о другом, - резко переломил тему разговора Дымов. – Вы тут про мусор обмолвились…

Он выдвинул ящик письменного стола. 

– Знаете, мусор на месте преступления может быть серьезной уликой. Вот, например…

Застывший Белошапкин заворожено следил за тем, как следователь медленно, одну за другой, выкладывал из большого бумажного конверта шариковые ручки.  

- Что это? – неуверенно спросил он, но Дымов не торопился с ответом. Наконец, разложив ручки на несколько кучек, он нарушил тишину: 

- Это улики, приобщенные к делу об убийствах. – И многозначительно пояснил: - Серийных убийствах. Вот эти, - он отодвинул в сторону одну часть ручек, - найдены на месте преступления, их семь штук, шесть целых, а одна поломанная.  Преступник их там специально оставлял, на последнюю случайно наступили при осмотре места происшествия, но, как видите, обломки тоже приобщены к делу.  Мне кажется, это символ такой. Что вы, Геннадий Васильевич, по этому поводу думаете? Вот эта пластмассовая дрянь – как человеческая жизнь: ничего не стоит, сломать легко, мы-то с вами знаем, как легко сломать человеческую жизнь одним росчерком такой обыкновенной ручки! А потом пластмассовый мусор валяется в земле, пока не сгниет. Долго гниет, как кости, землю засоряет. Сколько сору в земле, сколько костей!

Белошапкин поднял  голову, и в удивленном выражении его глаз Дымов попытался найти затаенный страх и, кажется, испуганная растерянность там мелькнула. Не давая обвиняемому опомниться, он продолжил:

- Вот эта ручка, - он поднес ручку ближе к лицу обвиняемого, -  изъята у вас при задержании, убить вы тогда не успели.  А вот эти, - Дымов пододвинул еще одну группу ручек, - изъяты во время обыска на вашей даче. Знаете, сколько их? Тоже семь. Вы, как ваш дед, надеялись булгаковский спектакль пятнадцать раз посмотреть? Это тоже символ, жертвоприношение памяти деда? А может -  месть вашим коллегам, которые вас ручками на собрании забросали?

Белошапкин отшатнулся от стола, губы его скривились, и он обиженно выкрикнул:

- Что вообще происходит? Я буду жаловаться! Вы, гражданин   следователь, в уме? Может, не меня, а вас нужно было на медэкспертизу направлять? Несете какую-то чушь про символы, про ручки… Ерунда какая-то! При чем здесь я? Да такими ручками у вас весь кабинет завален, да и эти, что вы мне тычете, может и не мои! Вы доказательства предъявляйте, а не пустые фантазии! Всё, я больше ничего не скажу, отведите меня в камеру!

- Конечно, - согласился Дымов. – Идите, и хорошо подумайте обо всем до завтрашнего допроса.  

 

21. 

 

Утром следующего дня Дымов проснулся рано, ткнул по привычке кнопку телевизора и, пробурчав «Что же у нас сегодня плохого?», направился в кухню, заваривать кофе. Хорошими новостями телевизор уже давно не баловал: стреляли везде – в Ираке, в Югославии, даже в Советском Союзе, на его западных форпостах, в Прибалтике; Вильнюс и Рига удручающе напоминали Ивану Павловичу Прагу шестьдесят восьмого. Вода в недрах крана заклокотала, он выпустил несколько капель и замолк.  В последнее время перебои с водой и светом стали привычными, всё больше напоминая любимый Дымовым фильм «Собачье сердце». «Разруха», - прокомментировал он поведение крана и налил в турку для кофе оставшуюся в чайнике воду. Удивительным, однако, было поведение телевизора – из комнаты неслись звуки адажио из «Лебединого озера», несколько необычные для столь раннего часа. «Может, это рекламу новую придумали?» - подумал Иван Павлович и пошел взглянуть.

Но нет, на экране действительно кружилась балерина в пачке, шла трансляция балета. Иван Павлович недоуменно пожал плечами, но в этот момент музыка внезапно оборвалась, на экране появился диктор с суровым выражением лица и тусклым голосом объявил об экстренном заявлении Председателя Верховного Совета СССР и указе Вице-президента СССР. Сердце Дымова ёкнуло, он опустился на диван. Пока он слушал об отстранении Горбачева от исполнения обязанностей, о создании Государственного комитета по чрезвычайному положению и введению этого самого чрезвычайного положения, вода в турке выкипела, и из кухни просочился противный запах обгорающей жести. Иван Павлович спешно оделся и, так и не позавтракав, выбежал из дому.

В отделе царила неразбериха.  

- Я ничего не понимаю! – горячился Виталий. – Это же государственный переворот!

- Ну, подожди, может, действительно Горбачёв тяжко болен, Янаев – вице-президент и должен принять полномочия, по-моему, всё по закону, - не соглашался Саша Груздев. 

- Прекратить разговоры! – рявкнул Сергей Петрович, появляясь в дверях с папкой в руках. – Имею четкие директивы руководства, все ко мне.

Притихшие сотрудники расселись вокруг стола, и Сергей Петрович твердо провозгласил: 

-  Разъясняю наши действия в сложившейся ситуации. В постановлении сказано: «Прокуратуре, МВД СССР, КГБ и Министерству обороны СССР организовать эффективное взаимодействие правоохранительных органов и вооружённых сил по обеспечению охраны общественного порядка и безопасности государства, общества и граждан». Значит, работаем сегодня в чрезвычайном режиме, вас могут задействовать. Напоминаю, что «в соответствии с Законом СССР о правовом режиме чрезвычайного положения и Постановлениями ГКЧП СССР проведение митингов, уличных шествий, демонстраций, а также забастовок — не допускается». А всё может быть! И еще: «Решительно пресекать распространение подстрекательских слухов, действия, провоцирующие нарушения правопорядка и разжигание межнациональной розни, неповиновения должностным лицам, обеспечивающим соблюдение режима чрезвычайного положения». То есть железная дисциплина в отделе и всякие разговорчики прекратить, подчеркиваю, прекратить!

- А я думал, общее собрание будет, чтобы ситуацию прояснить и общую позицию выработать!  А теперь, значит, больше трех не собираться? – переспросил Виталий 

- И от комментариев воздержаться! – Сергей Петрович стукнул кулаком по столу. – Всё, выполняйте! Иван Павлович, а ты задержись…

Когда за сотрудниками закрылась дверь, Сергей Петрович попросил:

- Палыч, прошу тебя, проследи за ними. Они молодые, у них страха мало, могут дров наломать, полезут, куда не надо. Тебя, надеюсь, мне учить не надо?

- Осторожничаешь? – спросил Дымов.

- Честно? Боюсь. Черт его знает, куда всё повернет… Боевые подразделения к городу подтягивают. Это Сергушин хорохориться может, он мальчишка, войны не видел, но мы-то хорошо помним, что это такое, нет? Подождать надо, чем всё закончится, никто сейчас не знает. Дай бог, пронесет! Согласен? Так что, Иван Павлович, находимся в полной боевой готовности, все несрочные дела на сегодня отложить.

- У меня допрос Белошапкина, послезавтра срок ареста заканчивается, ты же сам торопил, - напомнил Дымов.

- К черту твоего Белошапкина! Тут нужно до вечера дожить! – вскипел Сергей Петрович. Его руки дрожали.

А Дымов до самого полудня не мог дозвониться дочери. Она с Машкой должна была ранним утренним автобусом вернуться c дачи, но с самого утра ее домашний телефон не отвечал, и Иван Павлович уже начал не на шутку беспокоиться. Наконец Лена взяла рубку. 

- Папа, мы только-только с Машкой добрались! Папа, что происходит? – испуганно зачастила она. – Мы не могли проехать, автобус пропускал колонну машин с солдатами! Люди напуганы, говорят, какой-то переворот, война может начаться. Это правда, папа? 

- Успокойся, дочка, - как можно мягче сказал Дымов. – Не нужно лишней суеты. Я всё тебе потом объясню, не будет никакой войны, нужно сохранять спокойствие, поняла? У тебя сегодня выходной? Вот и сиди дома, и Машку попридержи, нечего ей сегодня по улицам бегать, займи ее чем-то. Она уже мой подарок освоила?

Ивану Павловичу удалось достать на день рождения внучки страшный дефицит – электронную игру «Ну, погоди!», где волк должен был собирать яйца в корзину. Машка была счастлива, что могла теперь утереть нос дворовому задаваке Сашке, единственному до этого момента обладателю такой игры.

- Да она ее из рук не выпускает! – подтвердила Лена.

- Вот пусть яйца и собирает. Я, как смогу, обязательно забегу к вам, в любом случае будем созваниваться. Всё будет хорошо, не переживай! Скоро всё закончится. 

«Знать бы только, как закончится» - подумал Иван Павлович и положил трубку.

Но уже к вечеру он знал как. В этом его убедила минорная, совсем не победная музыка, перемежавшая выпуски новостей, и, главное, - телекартинка пресс-конференции нового Государственного комитета: тяжелая серая драпировка заднего плана, серые костюмы сидящих за столом людей, их серые безрадостные лица, бегающие глаза и трясущиеся руки – так не могли выглядеть победители! Еще утром, впервые услышав это сокращение - «ГКЧП», чувствительный к словам Дымов поморщился: «Какая-то паучья аббревиатура!». И видеоряд подкрепил эти ассоциации: было что-то мерзкое, безжизненное в этих людях за длинным столом, и слова, произносимые ими, которые должны были определять судьбу огромной страны, словно вязли в липкой паучьей паутине. И, самое главное, Дымов почти физически ощутил это – им было страшно! А когда вечером в главной информационной программе «Время» показали толпу людей, собравшихся у Белого дома в Москве и президента РСФСР Ельцина на танке, Дымову стало совершенно ясно – переворот провалится. 

И что бы ни говорил Сергей Петрович, он допросит Белошапкина, сейчас или никогда этот поединок должен закончиться. Послезавтра старший следователь Дымов идет ва-банк, план у него есть и в победе он уверен. Должен быть уверен, иначе победить невозможно. 

 

22.

            Утро двадцать первого августа, когда вся страна пребывала в напряжении и, одновременно, в растерянности, было заполнено для Дымова лихорадочной деятельностью – он готовился к решительной встрече с Белошапкиным. Он не сомневался, что слухи о происшедшем дошли до следственного изолятора, такие новости долго в тайне не держатся, и это нужно было использовать, что бы ни сулил завтрашний день. Дымов заручился согласием Сергея Петровича, который вяло кивнул, выслушав предложенный план, мысли его были заняты другим.

- Смотри, Павлович, ты не переоцениваешь себя? Может, нужно, чтобы конвой присутствовал, этот Белошапкин вроде бы не из слабаков, поди знай, состояние аффекта, то да сё…- на всякий случай предостерег он Дымова.

- Не мне бояться, я тоже вроде бы еще в форме, - успокоил Иван Павлович. – Ребята рядом будут, за дверью, всё услышат, на это и расчет. У нас фраза условная заготовлена, охрана поймет, когда входить. 

Дымов решил проводить допрос в камере, что должно было сразу сбить допрашиваемого с толку. Но для этого нужно было подготовить прослушку, чтобы записать каждое слово подозреваемого, нужно было обеспечить понятых, которые могли бы подтвердить идентичность записи, нужно было продумать каждый шаг, каждый поворот разговора. Белошапкин был выведен на прогулку, и ребята-техники быстро установили аппаратуру. Было видно, что они рады были заняться чем-то определенным в атмосфере тягостного ощущения безвременья, которое в этот день висело над всеми. Дымов планировал привлечь понятыми вольнонаемных – врача и сестру из тюремной больницы. Но Сергей Петрович был категорически против. Ему удалось договориться с главврачом «Скорой помощи», что тот пришлет отработавшую свою смену бригаду. 

В три часа дня Дымов докладывал в кабинете начальника о проведенных мероприятиях. Телевизор у Сергея Петровича не выключался ни на минуту, работал единственный оставшийся телеканал центрального телевидения, и, когда по экрану побежала заставка очередного выпуска новостей, он остановил Ивана Павловича:

- Стой, стой, давай посмотрим, что там!

На экране появился диктор, начал читать сообщения информационных агентств мира.

- Что это? – изумленно спросил Сергей Петрович.

С экрана неслось: мировая общественность выражает возмущение, действия ГКЧП осуждает президент Буш, премьер-министр Великобритании и, наконец, президент Российской Федерации Ельцин объявил ГКЧП вне закона, прокуратура возбуждает уголовное дело.

- Думаю, это конец, - предположил Иван Павлович.

- Или начало. – Сергей Петрович схватился за голову. – Ты хоть понимаешь, сколько крови может быть? Ты видел этих людей перед Белым домом? Их же тысячи! Это же море крови, море!..

- Думаю, крови не будет. Они не осмелятся. Не из человеколюбия, скорее из страха, - подумал вслух Дымов.

- Дай бог, дай бог… - пожал плечами Сергей Петрович.

Кровь все-таки пролилась в Москве ночью. Утром, когда Дымов ехал в прокуратуру, он уже знал об этом: трое погибших, но штурма Белого дома не было, обошлось. А еще он видел и выходящую из города колонну бронетранспортеров, может быть, ту самую, что напугала Лену два дня тому назад.

 

                                          *   *  *

Дверь в камеру противно заскрежетала, и Белошапкин поднялся навстречу входящему Дымову. 

- День… добрый? – полувопросительным тоном поздоровался он.

- Почему же не добрый? – бодро ответил Дымов. – Был вот  у другого подследственного, решил и к вам заглянуть. Как вы тут, на условия не жалуетесь? Смотрю, у вас камера двухместная, а вы тут один. Роскошествуете… 

- Один, один, вы же еще ко мне новой, как это у вас называется, «наседки» не подселили.  Только что-то вы до вчерашнего дня моими условиями не интересовались. Может, случилось что? – Белошапкин испытующе посмотрел на следователя.

- Да что же? – притворно удивился Иван Павлович. – Если только вы мне что-нибудь новое расскажете.

- А может – вы мне? – с вызовом заявил Белошапкин и широким жестом обвел камеру: - Вы присаживайтесь здесь на нары, давайте поговорим. Будьте как дома, обживайте место, так сказать.

- Ну да, ну да… Собственно, что вы имеете в виду? – изобразил растерянность Дымов.  

- А то вы не знаете! Или вы думаете, что до нас информация не доходит? Что в тюрьме работают только сторонники либерально-демократических ценностей? Нет, тут наших много. Конец вашей перестройке, в стране наконец-то порядок будет, военное положение уже ввели?  А вот мы с вами можем местами поменяться, не боитесь? 

Белошапкин был взвинчен, слова вылетали из его рта вместе с каплями слюны, голос срывался. Сердце Ивана Павловича сбилось с ритма, но он усилием воли призвал его к порядку – большая игра началась. Было ясно, что Белошапкин знает о попытке переворота, но в катастрофической стремительности событий его сведения устарели; о том, что маятник истории качнулся в другую сторону, сметая на своем пути все, что было плохого и хорошего при советской власти, ему еще не известно.  Более благоприятного момента для допроса Дымов и вообразить себе не мог, теперь всё зависело от точности, выдержки и актерских способностей следователя.

Намеренно растерянно Дымов развел руками:

- Как это у вас, Геннадий Васильевич, категорично получается – «ваши», «наши» … А кто ваши, кто наши? Вы уверены, что мы по разные стороны баррикад? 

- А разве я вас сюда засадил? Вы меня схватили, потому что ваша власть была. Вы меня за убеждения здесь держите и преступления пытаетесь вменить, потому что я не так, как вы думаю, запугать меня хотите.   Признайтесь, вам же приятно держать в руках вашу жертву, испытывать чувство своей власти над ней, видеть, как человек боится, как бегают его глаза, как он начинает запинаться, как руки у него потеют!..

- Маленькое уточнение. В руках у меня не жертва, а преступник. Жертвы – это те, кто от его деяний пострадали, - не сдержался Дымов. 

- Это взаимообратимые понятия.  Все опять же зависит от того, на чьей стороне сила. А она вам изменила, иначе вы сюда ко мне не прибежали бы, разве не так?

Дымов не ответил. Разгоряченный Белошапкин вскочил с нар и забегал по камере:

- Знаете, что было бы, если бы получилось по-вашему, по-перестроечному? Люди бы лишились страха! И через двадцать лет врачи бы перестали лечить, учителя – учить, суды стали бы аукционами по продаже судебных решений, и погибли бы миллионы. А те, кто остался, бежали бы из этой страны, потому что в хаосе жить нельзя. Но единственная альтернатива хаосу – страх! Страх и порядок! И кто-то должен взять на себя установление порядка!  В наше время со слабыми не принято считаться, — считаются только с сильными. А сильный не должен колебаться, даже если ему предстоит чуточку выпачкаться в грязи, - мы пойдем и на это крайнее средство ради интересов нашего дела!

- А почему вы говорите –«мы»? Это же цитаты из вашего деда, я узнал, - Дымов внимательно следил за суетливыми движениями Белошапкина.

- Да, это был мой дед, понимаете, мой, а не ваш! И он тогда спас миллионы жизней, пожертвовав для общего блага жизнями врагов, но это правая жертва, это правое дело!

- Правое дело – людей убивать? – тихо спросил Дымов.

- Правое дело – порядок наводить!  - выкрикнул Белошапкин. 

- Так вы, значит, миллионы жизней спасаете тем, что убиваете? – еще тише повторил вопрос Дымов.

- А иначе не бывает! Я борюсь с врагами, я убиваю предателей, которые правду слушать не хотят. Им говоришь, а они не слушают!.. Я – карающий меч правосудия! Я сею страх, чтобы взошел порядок!

Лицо Белошапкина побелело, он захлебывался словами, и Дымову стало страшно. Неужели перед ним действительно внук ужасного деда с его наследственной шизофренией? Но нужно было добиться от преступника полного признания, и Дымов задал новый вопрос:

- И вы не боитесь взять на себя такую ответственность? 

- Нет, не боюсь, история оценит таких, как я!  – Белошапкин подался в сторону следователя.

- Но ведь вы и жену свою убили? – резко отстранился Дымов.

- Убивал, убивал и еще буду, пока не очищу землю от предателей, и вы меня не остановите, пришло мое время!.. мое… Дед знал, что так будет…

Белошапкин теснил Дымова к двери камеры, сведенные судорогой губы выкрикивали все более бессвязные слова. 

- Спасибо, на сегодня всё! – выкрикнул Иван Павлович условленную фразу, отступая к двери, но дверь оставалась неподвижной.

 – Спасибо, на сегодня всё! -  уже отчаянно закричал Дымов, удерживая руки преступника, тянувшиеся к его горлу.

Спасительный скрип двери, шаг назад, два охранника, заламывающие руки Белошапкину, его истошный вопль и бледные, как стена, лица женщин-понятых. 

- Сергушин, ты где? – выдохнул Дымов, прислонясь к стене. – Успел записать?

Подбежал Виталий, протянул наспех составленный протокол:

- Вот…

- Ну что, гражданин Белошапкин, будете подписывать? 

Зажатый между двух охранников Белошапкин отрицательно мотнул головой.

- Ну, как хотите. Только жаль, я для вас и ручку припас, такую, как вы любите. – Дымов покрутил перед лицом преступника грязно-розовой шариковой ручкой. – В другой ситуации, может быть, вы бы именно ее и оставили на месте преступления, только теперь уже не выйдет. Все-таки наша взяла? - Дымов обернулся к понятым – врачу и медсестре, которые боязливо заглядывали в камеру. – А вас, товарищи понятые, попрошу внимательно прочитать расшифровку аудиозаписи, ее срочно сделают, и подписать. Спасибо вам за участие в разоблачении особо опасного преступника.

Этим вечером Иван Павлович шёл домой и улыбался. Оказывается, на улице было лето, о существовании которого он напрочь забыл. Усталая пыльная листва еще зеленела, возле трамвайной остановки продавали душистые антоновские яблоки, из-за угла вылетел мальчишка лет десяти на самокате и, радостно крича, помчался по улице. 

А к утру Дымов уже знал, что президента Горбачева привезли с Фороса живым и невредимым, члены ГКЧП арестованы, последняя попытка реванша старого мира провалилась.  Начиналось что-то новое, словно отступал давящий ночной кошмар и утро, каким бы неопределенным оно ни было, несло с собой ощущение освобождения от тяжкого груза. В любом случае, начинался новый день.

 Когда в этот день Иван Павлович шёл на работу, он впервые за долгие месяцы дышал полной грудью и, удивляя всех, улыбался, приветствуя коллег в коридорах прокуратуры.  Дымов сам удивился, что дыхание вдруг перехватило, навалилась темнота и пекущая боль во всей левой половине тела. Это был его первый обширный инфаркт, который, как он шутил потом, случился уже не от стресса, а от радости. 

 

23.

 

И вот теперь, августовским днем, отстоящим от тех событий ровно на двадцать лет, Иван Павлович Дымов сидел на веранде дачи и ждал, когда за ним заедет Машка со своим отчимом, а значит и зятем Дымова Виталием Сергушиным на роскошном автомобиле, приличествующем, конечно, директору службы безопасности одного из ведущих банков страны.  

Под руководством Сергея Петровича Виталий сделал хорошую карьеру, а когда ушел в службу безопасности и стал весьма обеспеченным человеком, помогал лечить того же Сергея Петровича, чем продлил его жизнь на несколько лет. Иван Павлович не ошибся в прежнем своём молодом подопечном – тот оказался человеком порядочным, ответственным и благодарным, так что и за дочь свою Дымов был спокоен. 

Он вспоминал странные события августа девяносто первого: следствие по делу Белошапкина, путч, самоубийства людей, причастных к нему, свой инфаркт. Вспоминал странное ощущение, будто оказался в эмиграции, не выходя из собственной квартиры, когда в один день перестала существовать огромная страна, и пришлось привыкать жить в новом государстве. 

Дневная жара спадала. Легкая дремота одолевала Ивана Павловича.  Он думал о том, как любит свою дочь, с недавних пор народную артистку Елену Дымову, которая сохранила свою наследственную фамилию и во втором замужестве. О том, что гордится своей внучкой Машей, которая продолжила профессию деда, но пошла не в прокуратуру, а в адвокатуру, не обвинять, а защищать..  А еще о том, что есть много стран, в которых отменена смертная казнь, но нет государств без тюрем, и адвокатам всегда найдется дело.  

 Дымов вспоминал последний разговор с Белошапкиным и его мрачные пророчества. Некоторые из них сбылись, но, к счастью, не в полном объеме. Потому что, как хотелось верить Ивану Павловичу, зла в мире хоть и много, но меньше, чем добра, а добро люди чаще творят не из страха, а из жизненной потребности.

На суде Белошапкин свою вину отрицал, но суд счел доказательства убедительными и вскоре он был казнен как серийный убийца. Ему не повезло… Мораторий на смертную казнь ввели через несколько лет.

Был ли Белошапкин и вправду внуком Сталина, так и осталось загадкой – в те далекие времена тест на ДНК не проводился. Впрочем, обвинение в нем и не нуждалось. 

Через год после расстрела Белошапкина убийства с теми же деталями - случайными жертвами, брошенными на месте преступления ручками -   стали происходить в другом областном центре. Коллегам Дымова повезло, задержанный признался быстро. Оказалось, что с психикой у него стало не в порядке после того, как красивая одноклассница, отбиваясь от настойчивых ухаживаний, нечаянно покалечила его ручкой. Преступления он совершал по выходным, на прогулке после семейного ужина с выпивкой.  

Так повелось, что новые спектакли театры ставят в расписание тоже на  выходные - сборов больше. 

Чувств, сходных с чувствами булгаковского Понтия Пилата, Дымов не испытывал. Наверное, не хотел. Да и приговор выносил не он …

В новой стране про ошибки в старой вспоминать не любили. Правда, и про уникальное дымовское чутье, как и про повышение его по службе,  разговоров больше не было.

Допросы Белошапкина снились Дымову редко и знаменовали собой начало гриппа или серьезной простуды. В этих снах следователем был не он, а необоснованно репрессированный, который устраивал ему, Дымову, очные ставки с теми людьми с Красной площади, из августа шестьдесят восьмого. «А вы? Вы, гражданин следователь, зачем чеха прикладом убили?» – огрызался Иван Павлович и просыпался в холодном поту.

 

г.Одесса

2020г

 

Контактные телефоны автора в г.Одессе: +38-050-316-34-30

E-mail:    Этот адрес электронной почты защищен от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра.

www.dramaturg.com.ua