«Кризис» в переводе с древнегреческого означает «суд».

Суд людей, суд совести, суд высоты, на которую вскарабкался.

Все персонажи и сюжетные перипетии вымышлены, совпадения случайны.

 

Мы похожи, может, даже очень,

На тех, кто нужен нам. Но не они. 

Так на cевере бывают летом ночи 

Удивительно похожими на дни. 

                                                            А.М.

Скачать

ЯНВАРЬ, 2022

1.

– Валик, привет. Валик, мне сегодня приснилась Джуля. 

– Джуля?.. 

– Наша с тобой Джуля! Ты что, спишь еще?

Валентин приоткрыл глаза. На стенных часах начало девятого. Да, мам, я сплю. Иногда я работаю по ночам или хотя бы пытаюсь работать, могу просидеть над сценарием до утра, и тогда встаю поздно. И так – последние лет тридцать. Я знаю, что когда человеку за восемьдесят, он может перестать понимать, сколько времени показывают стрелки часов. Такое вот проявление деменции. Но это не про тебя. Ты и раньше – и в свои шестьдесят, и в сорок, и вообще всегда плевала на часы и звонила в любой момент, когда тебе было нужно. Когда что-то случилось или показалось, или просто – приснилось. 

 

– …Джуля была веселая, скакала, просила мячик. Только она почему-то была не белая, а серая, будто в пыли. Вокруг какой-то парк, кусты. Я ей бросаю мячик, она убегает, а я думаю – как же я ее отпустила без поводка? А вдруг койот в парк забрел? Бывает же, нападают. А потом думаю – раз у меня Джулька, значит, мы еще не в Калифорнии, а в Киеве. Но ничего вокруг разглядеть не могу, сплошные кусты, и Джуля убежала. Зову ее…

Киев? Именно в этот момент Валентин окончательно проснулся и теперь уже внимательно слушал Лину. А она продолжала говорить – о том, что не досмотрела сон, потому что у Миши был сильный приступ кашля, о том, что наконец-то нашли для него новую сиделку. Интересная, вроде толковая. Зовут Гаянэ, а фамилия греческая. Приходила в эти выходные. 

Валентин поднялся и побрел на кухню, не отнимая телефон от уха и периодически вставляя «угу». Там включил кофеварку и принялся рассматривать содержимое холодильника. После первого глотка кофе Валентин включился разговор и передал Лине привет от Наты. О своих делах и самочувствии отрапортовал, как обычно: «Всё нормально, не беспокойся». На этот телеграфный стиль Лина давно уже не обижалась. 

***

Январское утро перетекало в день – зябкий, серо-туманный, какой-то вязкий. 

Валентин пил кофе, глядя в окно и вспоминая детали разговора. Надо же! – Лина сама упомянула Киев, хотя он не говорил ей о предстоящей поездке. Решил, что скажет в последний момент, или вообще не скажет, чтобы зря не нервничала. Впрочем, пройдет шестнадцатое февраля, о котором трубят все каналы, ничего в этот день не случится, всё опять закончится какими-то дипломатическими плевками и приграничными учениями, – и можно будет спокойно ехать. Девятого февраля он летит в Берлин, двадцатого из Берлина в Киев. 

Что она еще рассказывала? Про новую сиделку, которая приходила на выходных. Надо сказать, Лина не изменяет себе. Мало кто из «бывших наших» не пересыпает свою речь местными словечками, но Лина как раз из этого «мало». Может, ее английский простоват, зато русский безупречен. Никаких хоматендок и сэйлов, никакого Кристмаса и даже уикенда. Недаром она протащила с собой через все таможни, все поезда и самолеты, все гостиницы и временные углы, и, наконец, поставила на полку в собственном доме в Лос-Анджелесе двухтомник Лермонтова, сборник рассказов Чехова и «Анну Каренину». Затрепанные книжки, к которым уже никогда – к тихой печали Лины – не прикоснется ее внук, стоят, как свидетели ее упрямства. 

Чехов, Лермонтов, Толстой. Между прочим, два из трех – военные. Хорошо бы посмотреть на всемирный список больших писателей, которые воевали. Интересно, есть такой? И сколько в нем русских? А вообще, если писателю довелось посидеть в окопах – ему повезло. Для творческого человека война – удача, как бы ужасно ни звучало. Это такие эмоции и события, такие судьбы и повороты, каких в мирной жизни не найдешь. С одной стороны – не дай Бог никому, а с другой – где был бы тот же Лев Николаич или, например, Хэм, если бы не война? 

Война. Последние недели невозможно заглянуть в новости и не наткнуться на это слово. Вот и сейчас, включая ноутбук, чтобы проверить почту и просмотреть новостные сайты, Валентин знал – половина заголовков наверняка будет об этом. Данные американской и европейских разведок, количество танков на российско-украинской границе, заявления МИДа… Все твердят: война будет. Но ведь там уже который год война, так что «будет» – чушь. Она есть. Правда, притихло в последнее время, но, судя по всему, может полыхнуть снова. 

Кстати, вот об этой войне, которая давно тянется, – о ней же выходят книги, фильмы. Надо посмотреть, что нового вышло, в Киеве надо будет в книжный зайти. Хотя – рано. Настоящая литература и настоящее кино о войне появляются только спустя годы. Когда уляжется и отстоится, когда пройдет время, тогда уже – «Летят журавли». А во время войны в кино немцы были карикатурными дебилами, а советские – исключительно героями, красавцами и богатырями. Так что, вряд ли о Донбассе уже сделали что-то стоящее. И все-таки надо будет поискать. 

Серое небо за окном. Предсказуемо хмурые заголовки новостей. И кофе остыл… Валентин сделал себе тост с сыром, еще одну чашку кофе и с трудом удержался, чтобы не плеснуть в него коньяк. Позавчера, например, так и сделал. После чего решил посмотреть свежий триллер, но тот оказался настолько тусклым, что Валентин бросил его на двадцатой минуте. Выключил фильм, налил себе еще коньяка, уже без кофе, сидел перед черным экраном и думал: интересно, что чувствует шеф-повар, когда ему приходится обедать в чужом ресторане? Получается у него отключить в себе профи и просто есть, не задумываясь о том, как приготовлено блюдо? Сам Валентин уже не помнил, когда с увлечением смотрел кино, не разбирая по косточкам сценарий, кастинг, операторскую работу, монтаж. Иногда, кстати, чужой фильм действовал как допинг. «Я бы сделал не так», – и шестеренки начинают крутиться, появляются какие-то идеи. Позавчерашний тоскливый триллер, конечно, не подействовал, а какой-то толчок сейчас необходим. Сценарий застопорился. В какой-то момент возникла крутая идея, и Валентин довольно быстро написал начало истории, и финал уже почти готов, но один важный сюжетный поворот никак не дается, и в таком состоянии сценарий существует уже год. Накануне Валентин снова просидел над текстом полночи, написал один диалог и теперь собирался посмотреть написанное на свежую голову. 

Он открыл файл со сценарием, прочитал пару страниц, исправил несколько фраз, потом убрал все исправления и вернул начальный вариант. Еще полчаса маялся, гонял без толку курсор по экрану и, наконец, встал, набросил куртку и вышел на крыльцо. Стоял, впуская в легкие сырой воздух, сжимал в кармане полупустую пачку сигарет и в который раз обмирал от отчаяния. 

Всё? Неужели это финиш? Или все-таки временная остановка? Творческий, мать его, кризис, который пройдет, и он еще сможет что-то сделать? Все его умения на месте, никуда не делись. Талант – он вообще не уходит с возрастом, это всё херня. А вот энергия… Талант и скиллы – это как вода и овощи: можно кинуть капусту и свеклу в кастрюлю, залить водой, но борща не получится, пока не поставишь кастрюлю на огонь. Нужна энергия. В молодости она есть у любого, она прёт. Она есть в пальцах, когда пишешь, во взгляде, когда говоришь с актером, она – в голосе, когда командуешь на площадке. Можно говорить негромко, можно смотреть спокойно, быть неторопливым и сдержанным – всё равно энергия бешеная, и ее чувствуют все вокруг. Конечно, с возрастом она иссякает, но ведь не у всех? Вон Аллену за восемьдесят, а он снимает. Значит, можно? 

Но энергия – это не потенция, тут врач не определит, увял ты навсегда или еще можно что-то восстановить. Тут надо самому пытаться, тормошить себя, делать разбег – а вдруг снова взлетишь? И ты каждый день садишься с компьютеру, читаешь, пишешь, смотришь чужие работы, снова пишешь… Пьешь кофе, пьешь коньяк, куришь. И иногда приходит оживление, приходят удачные реплики и образы, но ты не обманываешь себя: это не та энергия, это просто бодрость. Что-то теплится, но на таком огоньке борща не сваришь. 

Вообще-то можно остановиться, поставить точку, почему бы и нет? Да, фильмов снял не так много, но все заметные, со звездами и звездочками, с хорошими рейтингами, и почти все сверкнули на фестивалях – и номинировались, и побеждали. С этим всё в порядке, но – чем дальше зарабатывать? Успех, призы, деньги были, а сбережений – ноль. Копить никогда не умел. 

И вот теперь вопрос не только в том, получится ли еще что-то снять, но и в примитивном, противном, житейском – жить на что? Счета эти бесконечные как оплачивать? И если кончился как режиссер, то надо срочно решать, чем зарабатывать в свои шестьдесят. 

Можно попробовать преподавать – открыть свою школу, выступать с мастер-классами. Вообще-то не очень хочется, да и самому это не потянуть. Расписать программу, наладить весь процесс, рекламу организовать… Нет, в одиночку – никак. 

Еще можно сесть за мемуары. Но писать надо не о себе, не о том, как ребенком жил в совке, как мальчишкой вместе с матерью пёр через границу в Чопе неподъемные чемоданы, как работал на заправках в Италии – это мало кому интересно. А вот если написать обо всех, с кем работал в Голливуде!.. О том, как Г.П. закатывает истерики на площадке, а Э.Д. непрерывно звонит своей мерзотной сестрице-психологу и без нее не решает ни одного вопроса. А «гениальный» К.Б. без травки вообще ничего сыграть не способен. Ну а самое легкое – это плеснуть бензина на и без того полыхающее дело с харрасментом В. Врать не придется – правда, правда и ничего кроме правды! Вот такие мемуары нужны. Да, в ответ будут обвинения в клевете от всех, о ком напишешь, и, возможно, будут иски, но книжке это только пойдет на пользу. Да, безусловно, на этом можно неплохо заработать, и написать такую книгу – как два пальца... Одна только сложность – себя надо перекроить. Всю жизнь делал только то, что хотел и считал нужным, ни разу не ломал себя под чьи-то вкусы. Всех продюсеров с их рассуждениями – «сейчас это не в тренде», «рынок требует», – сразу посылал подальше. В тренде фэнтези, а ты снимал социальную драму. Зрители хотели экшн, а ты сделал картину-монолог, сплошная статика и монохром. Не специально шел против течения, просто снимал то, что самому было интересно. Говорил о том, что для тебя было важным. А то, что это не совпадало с «трендами», – так это не ко мне вопрос. И я не буду писать эти сраные мемуары, пока ситуация с баблом не станет критической. И пока я сам не пойму, что новых сценариев и фильмов у меня уже не будет. 

А пока еще есть надежда. Есть пара продюсеров, от которых могут быть какие-то предложения. Есть пара идей, которые можно попытаться превратить в сценарии. Шансы есть. 

…Он почувствовал, что озяб, стоя на крыльце, но и возвращаться в дом не хотелось. Надо пройтись. Ему всегда хорошо думалось на ходу. Может, все-таки снова завести собаку? Но он хорошо помнил, как сидел на полу возле своей последней Джули, как гладил ее морду и как, наконец, она перестала вздрагивать. Нет, в тот день зарекся – больше никаких собак. Было их три за всю жизнь – и хватит. Как говорится, Бог любит троицу. Бог любит их, всех трех его Джуль, и они где-то там, в специальном собачьем раю. 

Самая первая, их с мамой общая Джулька, смешная болонка, попала к ним уже взрослой, и эта история была невеселой. До того она жила в квартире напротив со своей хозяйкой, пятидесятилетней дамой, научным секретарем какого-то музея. Ученая дама была тихой, незаметной. И, как потом оказалось, совершенно одинокой. Это выяснилось, когда соседка умерла. Дверь вскрыли соседи с милицией после того, как собачка всю ночь истошно выла. Женщину нашли в коридоре – она лежала одетая как для выхода на прогулку и в руке сжимала поводок. 

Собравшиеся на площадке соседи негромко переговаривались о счастливой моментальной смерти и о том, что это наверняка инфаркт, надо же, у такой молодой (девятилетний Валик, который крутился рядом, удивился – разве она молодая? Почти такая же старая, как бабушка!). Повздыхали: вот, жила как перст, некому и поплакать, хорошо хоть собака… Да, если б не песик, могла бы долго лежать… В конце концов, покойницу унесли, накрыв с головой покрывалом (мама в этот момент затолкала Валика домой, но он всё успел увидеть), и соседи как-то незаметно разошлись. Дядьки в милицейской форме еще покрутились какое-то время в квартире и тоже ушли. Когда мама выглянула на площадку, она увидела на соседской двери приклеенную бумажку с печатью, а под дверью – Джулю. Собачонка сидела и смотрела на Лину. От ошейника к ручке опечатанной двери тянулся поводок. 

Валентин помнил, как мама заплакала, взяла Джулю на руки и отцепила ремешок (он так и остался висеть на дверной ручке). Собачку накормили котлетой с пшенной кашей и повели гулять, привязав к ошейнику поясок от маминого халата. Поводок потом купили новый. 

Джуле на тот момент было года два, и прожила с ними она еще пять лет. Была веселой и забавной, по утрам будила Валика звонким лаем, а днем спала на своем коврике, дрыгая лапами, будто догоняла кого-то во сне. Время от времени отросшая шерсть совершенно скрывала глаза-маслины, и тогда Валик крепко держал ее морду, пока мама подстригала белую шелковую челку. 

А потом Джули не стало. А потом они уехали. Но думать об этом он сейчас не будет. Сейчас надо не вспоминать, а сочинять. Работать. Он вернулся в дом, оделся потеплее и поехал в парк, чтобы в ближайший час бродить по аллейкам, пусть и без собаки, и пытаться понять, чем может закончиться интрижка, в которую влип герой его сценария. 

2.

Во второй половине дня Валентин вспомнил, что обещал позвонить Юрию. Заглянул в приложение с часиками, показывающими время в разных часовых поясах, и понял, что рановато – в Киеве только начало седьмого утра. 

Они познакомились несколько лет назад на какой-то премьере. Пообщались мельком, потом пересеклись на какой-то тусовке, проговорили полночи, и Валентин понял, что хотел бы иметь такого друга – если бы вообще нуждался в друзьях. Юрий киевлянин, занимается прокатом артхаусного кино в Украине. В нем поровну художника и бизнесмена, у него отличный вкус и ни капли богемных понтов, которые Валентин не выносит на дух. С тех пор они встречаются каждый раз, когда Юрий приезжает в Сан-Франциско и гостит у своей сестры. 

Недавно Юрий вдруг предложил Валентину провести в Украине ретроспективный показ его фильмов плюс пару встреч со зрителями. Набросали программу, наметили даты. Вчера Юрий прислал сообщение: «Есть вопросы по нашему ивенту, когда можем поговорить?». 

Валентин позвонил ему ближе к калифорнийской ночи. Оказалось, что Юрию нужно перепроверить для анонсов некоторую информацию о фильмах Валентина. Даты выхода, фестивали, количество призов… Потом Юрий попросил несколько хороших цитат из критики. 

– А сам в гугле не найдешь? У меня их и нету, кажется. 

– Я поищу, конечно, – вздохнул Юрий, – но что-то старое, что выходило в бумаге, в сеть наверное не попало. Ты что, не хранишь статьи, где тебя хвалят? Удачные интервью? 

– Нет. Хотя… У мамы, может, и есть. Но не знаю, найдет ли она сама. Может, в какой-то коробке со старыми бумагами, в гараже. А я к ней ехать в ближайшее время не собирался вообще-то. 

– Если будет возможность – спроси у нее, пожалуйста, и сам тоже в интернете посмотри. И еще я хотел… – Юрий замялся. – Значит, смотри. У тебя две встречи со зрителями. Ведущий вечера тебя представляет, потом задает тебе несколько вопросов. Это ты сам реши, пожалуйста, о чем хочешь рассказать. Лучший вариант – о своем детстве в Киеве, ну и еще – как решил заняться режиссурой. Да, и обязательно – как снимал «Бездомную». Помнишь, ты мне рассказывал, как случайно книгу купил? В общем, с тебя три-четыре темы. Ведущий тебе под них просто наводящие вопросы задаст. 

– Хорошо, я подумаю. 

– Ну а потом, конечно, вопросы из зала, – продолжил Юрий. – И вот тут скользкий момент. Кто-нибудь обязательно спросит, почему ты в последние годы работал в россии. 

Он замолчал, но Валентин не выносил этих многозначительных пауз. 

– Ну? Спросят. И что? 

– Да ничего. Просто будь готов к этому. Подумай, что ответишь. Желательно так, чтобы эта ретроспектива не стала у тебя здесь последней. 

– Даже так? – Валентин вытряхнул из пачки сигарету и хлопал по карманам в поисках зажигалки. Вот дерьмо! Кажется, сейчас он пошлет их всех, с их вопросами, допросами...

– А ты что думал? – вздохнул Юрий. – Зрители-то разные. Может, кто-то в Киев из Крыма бежал. Или из Донецка. А у кого-то друг под Иловайском погиб. Ты, конечно, политикой не занимаешься, агитки не снимаешь, но сам факт работы с той стороной… 

– А если им этот факт не нравится, то нахрена они идут мое кино смотреть?

Зажигалка наконец-то нашлась, и он закурил. 

– Потому что им твое кино нравится. Твое американское кино. То, что ты снял в россии, они, конечно, не смотрят. И знаешь, им на самом деле интересно, почему режиссер, который снимает классное кино в Голливуде, зачем-то начал работать в россии. И они придут, чтобы спросить тебя об этом. 

– Я умею снимать хорошее кино. И я могу снять хорошее кино где угодно. В том числе и в россии. Если кому-то это не нравится – это не мои проблемы. 

Юрий снова вздохнул: 

– Ну, в принципе, это тоже ответ. Хотя за него, конечно, прилетит. 

– Кому, мне?! 

– В первую очередь, мне, – ответил Юрий. – Я тут уже выслушиваю. Но и тебе достанется. По крайней мере, у нас после этого ты вряд ли когда-нибудь что-нибудь снимешь. 

– А мне, кстати, у вас никто ничего и не предлагает, – огрызнулся Валентин. – Так что, я ничего не теряю. И вообще, если я такой токсичный, то нафуя ты всё это со мной затеял? 

– Потому что мне нравится твое кино. А я хочу показывать людям кино, которое мне нравится. Я этим всю жизнь занимаюсь. 

– Ну и смотрите кино. Без меня. 

– Валик, не надо так, в штыки. Общение со зрителями – это просто часть работы. Да, после четырнадцатого года невозможно что-то делать в Украине и не учитывать, что у тебя есть с той стороной. И ты!… Ты же прекрасно знаешь Голливуд – и не понимаешь этого?! Да ладно! У вас за скандалы по половухе актеров с ролей снимают, целые проекты с ними закрывают. И за высказывания всякие. Потому что репутация. А тут, представь, люди не хотят иметь ничего общего с соседями, которые у нас кусок страны отжали. И это нормально, понимаешь? 

Юрий замолчал, и в трубке раздалось чиркание – он тоже закурил, но тут же продолжил, наверное, не успев толком затянуться: 

– Слушай, а там тебя не спрашивали про Киев? Когда ты снимал. Ну, осталась ли в Украине родня, например? Или вообще что-то – спрашивали?

– Нет. И кто бы спрашивал? Там половина любой съемочной группы – с Украины. Даже теперь, после всего. Работают люди спокойно, и никаких дурацких вопросов. 

– Ну а мы с вопросами, извини. Валик, я понимаю, об этом можно долго спорить. Но лучше не сейчас, а при встрече и спокойно. Как про явление природы. 

– Какое явление? 

– Любое. Мы же можем с тобой спокойно, без нервов поговорить про то, как климат меняется в последние годы. Вот и считай, что у нас просто изменился климат. Одевайся потеплее, в Киеве в конце февраля еще и метели бывают. И будь готов к вопросам про россию. Вот и всё.

– Я тебя услышал, – ответил Валентин. 

– Терпеть не могу эту фразочку, – засмеялся Юрий. 

– Я тоже, – хмыкнул Валентин. 

– Супер. Мы услышали и поняли друг друга. Пожалуйста, поищи цитаты из критики, буду очень благодарен. 

3. 

Валентин шел по песку вдоль линии прибоя. Ветер рвал с головы капюшон, и пришлось затянуть шнурок покрепче. 

Он приехал в Санта-Монику без какого-то конкретного дела. Просто сегодня пятница, день Кристины, она пришла как обычно, в десять утра, и до вечера будет наводить в доме порядок. За прошедшую неделю он, кажется, ни разу не загрузил посудомоечную машину и не всегда вытирал со стола пролившееся пиво и капли соуса. В общем, Кристине дел хватит, а он решил на это время поехать к океану, побродить и обдумать темы для встречи со зрителями, как просил Юрий. 

…В его детстве море – конечно, море, а не океан, – случилось лишь однажды. Летом, после третьего класса, они с мамой поехали в пансионат где-то под Одессой. Каким образом Лине удалось добыть в профсоюзе путевку «в самый сезон» (так она говорила бабушке), осталось загадкой. Однако начался «самый сезон» для них не слишком удачно. Искрящееся под солнцем море кишело медузами. Валик навсегда запомнил, как он в восторге бросился в первый раз в воду и тут же почувствовал студенистые прикосновения. Купаться было невозможно. Правда, через пару дней медузы пропали, но к этому времени Валик нашел себе компанию на берегу, и до конца путевки с утра до ночи играл с пацанами в волейбол, строил недолговечные песчаные крепости и резался в подкидного «дурака». 

С тех пор он не любил все эти купания-загорания. Да, когда Ян был маленьким, Валентин несколько раз вывозил семью на курорты, но сам на пляж почти не ходил, валялся в номере с книжкой или сидел в баре. Исключение делал только для того, чтобы построить с Яном у воды город из песка. Они трудились в четыре руки и сочиняли город с крепостными стенами, глубокими рвами, башнями. А потом Ян охранял сооружение – следил за тем, как волны подкрадываются к нему, как начинает проседать крепостная стена, кидался ее восстанавливать… 

– Яник, пойдем пиццу есть.

– Нет, не могу. Всё поломается, если не укреплять. 

– А давай сами разрушим? 

– Нет, не надо! 

– Смотри, ветер поднялся, волны стали больше. Всё равно его скоро смоет. Значит, море сильнее? А если мы его разрушим, значит, мы сильнее? 

Ян соглашался – и первый, сам, с визгом и уханьем, крушил высокие башни. 

…И все-таки, возвращаясь к нашим медузам, – что рассказывать на встрече о советском детстве и эмиграции? Никуда не денешься, обязательно спросят: почему вы уехали? Проще всего сказать: решение приняла мама, а я был ребенком. Хотя, когда-то давно, в одном или двух интервью он разоткровенничался и рассказал, что на самом деле это он уговорил Лину эмигрировать. Да, он был подростком и, конечно, не мог еще ничего понимать, а тем более сформулировать о свободе и несвободе. Просто ему было скучно и тошно. И хотелось узнать, так ли скучно на другой стороне земного шара, в Америке, куда давно уехала сестра Лины, Лариса, вместе с мужем и дочкой. 

Сколько Валик себя помнил, они с мамой получали к Новому году открытку из Америки. Иногда она приходила уже после праздника, иногда в середине декабря. Но бывало и точное попадание – за день-два до Нового года. Однажды Валик, рассматривая веселого Деда Мороза в смешных штанах и куртке вместо длинного тулупа, спросил: 

– Ма, а почему мы не живем в Америке? 

– Потому что бабушка не захотела ехать. 

– Почему? – не унимался Валик. – Там плохо? А почему тогда тетя Лариса туда поехала? Или там хорошо? 

– Может быть, и хорошо, – рассеянно ответила Лина, – но бабушка сказала, что хочет умереть в своей квартире. 

– Бабушка хочет умереть??? 

– Ой нет, что ты! – спохватилась Лина. – Просто когда человек старый, он так говорит. Это значит – хочу всю свою оставшуюся жизнь тут жить. И пожалуйста, не заговаривай мне зубы, сложи конструктор в коробку, сколько раз прошу! Раскидал везде… 

– Так бы и говорила – «хочу тут жить», – буркнул Валик, принимаясь за разбросанные детальки. 

Конечно, потом, годы спустя, он понял, что дело было не только в бабушке. Она действительно отказалась ехать со старшей дочерью. Вот если бы уезжала вся семья –поехала бы и она, куда деваться. Но у Лины в тот момент и мыслей не было об эмиграции. Жизнь складывалась прекрасно, Виктор пошел на повышение, ему дали квартиру, и в ней Валик уже сделал первые шаги – пробежал от дивана к свежевымытому сияющему окну, к алой герани на подоконнике. Какая еще Америка, зачем? 

Ну а теперь оконные рамы заклеены бумажными полосками от зимних сквозняков, на подоконнике вместо давно засохшей герани стоит горшок с кактусом. Валик живет вдвоем с мамой, потому что папа погиб в аварии. Лина работает в бухгалтерии на швейной фабрике, Валик ходит в третий класс, а Америка где-то далеко-далеко, кажется – на другой планете, и оттуда приходят открытки с непонятной надписью Merry Christmas. 

А бабушке так и не довелось умереть в своей квартире. Она скончалась в больнице, через день после вроде бы успешной операции по удалению опухоли. Валику тогда было уже двенадцать. 

Новогодняя открытка пришла через неделю после того, как похоронили бабушку. Лина все время плакала и повторяла: «Лара еще не знает, как же я ей напишу?». А Валик смотрел на яркую картинку и думал: желания не исполняет ни наш Дед Мороз в тулупе, ни американский в коротких штанах. Всё это сказки. 

Но кроме открыток с Сантой были еще и письма. Когда Валик был совсем маленьким, мелко исписанные листочки приходили два-три раза в год, потом стали приходить реже, потом – только раз в год, в августе, примерно ко дню рождения Лины. Валик знал от мамы, что тетя Лара очень добрая и хорошая, его любит, в письмах всегда о нем спрашивает и передает привет. Ему оставалось верить на слово – тетя Лара писала густо и неразборчиво. Став постарше, Валик просил маму прочитать ему письмо вслух. Она не отказывалась, читала, но после первых строк про «живы-здоровы», вдруг говорила: «Ну, тут она меня спрашивает… Это неинтересно…», затем читала вслух о том, как их Светочка порвала связки на левой ноге и всю весну просидела дома – и снова себе под нос: «Ну, дальше – это взрослые дела…». В общем, у Валика складывалось странное впечатление, что в Америке точно такая же жизнь, как у них в Киеве. Школа и работа, магазины и покупки, ангины и растянутые связки, замечательная погода или плохая погода. «Весна в этом году была просто кошмар, сплошные дожди»… И ничего, ничего такого, о чем он читал в книжках и видел по телеку! – ни гигантских небоскребов, ни индейцев в резервациях, ни ограблений банков. 

Через три месяца после смерти бабушки пришло внеочередное письмо. Конечно, бОльшая часть его была о бабушке. Валик в изложении Лины получил привет от всей заокеанской родни и ценнейшую информацию о том, что Светочка влюбилась в соседского мальчика. На следующий день он удрал с последнего урока и помчался домой, чтобы прочитать письмо, пока Лина на работе. Добрая тетя Лара была в тот день названа криволапой курицей и тупой коровой. На первые пять строчек Валик потратил целый час, но дальше дело пошло быстрее. Он понял, что странная закорючка означает «к», а буквы «л» и «п» Лариса пишет почти одинаково, и вообще надо не рассматривать в бабушкину лупу каждую букву, а отгадывать все слово целиком, по смыслу. 

Оказалось, что Лина не утаила от него почти ничего ценного. В начале письма Лариса писала о бабушке, потом рассказала о том, что сама заболела и лечится (речь шла о какой-то мионе или шиоме – не разобрать), что Игорь собрался, наконец, поменять машину, а Светочка их совершенно не слушается. Самое важное Валик прочитал на последней, четвертой странице. Тетя Лара писала: «Очень больно, но маму не вернешь. Лина, подумай, как ты будешь дальше жить там совсем одна?» (Одна? Здрасьте! А я? – возмутился Валик.) «Может теперь когда мама ушла, а Валик вырос, ты все-таки решишься переехать? Мы тебе поможем. Первое время вы бы у нас пожили. Игорь тоже так говорит. А может ты здесь нашла бы себе кого-то. Нельзя же так. Ты такая молодая, красивая, а похоронила себя, так нельзя, подумай». 

Валик дочитал всё до конца, положил письмо на место, в шкатулку с узором из соломки, и задумался. Поехать в Америку – это было бы здорово. Но если Лина и в самом деле начнет там искать «кого-то»? Слово «отчим» казалось Валику колючим и крючковатым, как и сказочно-злобная «мачеха». Наверное, из-за буквы «ч». Чур меня… 

Но на Лину, видимо, слова сестры никак не подействовали – об отъезде в Америку она не заговаривала, и их жизнь покатилась дальше, только уже без бабушки. 

Неизвестный «кто-то» нашелся у матери пару лет спустя, когда Валику было уже четырнадцать. Лина стала приходить с работы позже, а однажды в субботу уехала к приятельнице на дачу. Так сказала. Еще сказала: «Ты не жди меня, сам ужинай и ложись. В холодильнике котлеты с макаронами, разогреешь. И еще сосиски я купила. И кефир». Говорила быстро и много, зачем-то перечисляла всё, что есть в холодильнике, будто Валик слепой или в первый раз будет сам себе обед греть. И ужин. А потом добавила: «Знаешь, если вдруг задержусь и на последний автобус не успею, то уже завтра днем приеду. Хорошо? Ладно?». Будто ей было нужно его «ладно». 

Он разогрел себе ужин. А на завтрак сделал себе яичницу из последних трех яиц. 

Через пару недель Валик случайно увидел Лину вечером на автобусной остановке недалеко от дома с каким-то мужчиной. Они разговаривали, не обращая внимания ни на кого вокруг. Прошли два автобуса, а на третьем мужчина уехал. 

Дома Валик весь вечер наблюдал за матерью. Она не была веселее или разговорчивее, чем обычно. Такая же, как всегда после работы. На тумбочке возле ее кровати лежал серо-голубой томик Мопассана. Через несколько дней Валик заметил: закладка, которая торчит из книжки, не передвигается, хотя каждый вечер мать устраивается с Мопассаном у ночника. Он специально посмотрел номер страницы. Значит, Лина не читает? А еще она стала дольше гулять с Джулей. Раньше могла выйти вечером буквально на пять минут, чтобы Джулька сделала свои дела, а тут стала возвращаться через полчаса: «Захотелось пройтись, подышать, что-то голова разболелась». 

Валик нервничал, старался ничем не огорчать Лину, каждый день мыл посуду и без напоминаний выносил мусор. Потом срывался, грубил ей, и сам, взяв Джулю, слонялся весь вечер по улицам, чтобы не видеть, как Лина медленно, будто в рапиде, гладит стиранное белье или вытирает со стола пыль, передвигая вазочку с давным-давно высохшей веткой мимозы. 

Но проходили недели, и в целом у них с Линой ничего не менялось. Она еще пару раз поехала «на дачу» с ночевкой, но потом стала все реже и реже задерживаться после работы, поставила Мопассана на полку, выбросила сухую мимозу, и всё как-то забылось. 

…В кармане запиликал телефон. Звонила Лина. Оказалось, новая сиделка, Гаянэ, прекрасно готовит и сделала великолепный плов. Может, заедешь, пообедаешь? Он сказал, что сейчас занят, но собирается к ней послезавтра. Убрал телефон в карман и подумал, что пообедать – самое время. 

***

Валентин скомкал салфетку, бросил ее в пустую картонную тарелочку, сделал глоток кофе и поморщился. Такос здесь первоклассные, а вот кофе – жуткая бурда. Хорошо бы пройтись и найти приличную кофейню, но не хочется вставать. Тут, на веранде, уютно и тихо, хорошо думается и вспоминается. 

…Итак, роман Лины как-то сам по себе сошел на нет, и Валик перестал психовать. Начались летние каникулы, и всё было неплохо. И всё кончилось в один миг. В один воскресный вечер, когда Валик гулял с Джулей в сквере недалеко от дома. 

На скамейке сидела компания парней лет по семнадцать-восемнадцать. Кто-то курил, кто-то бренчал на гитаре. Громко ржали, сплевывали, матерились. Один из них скомкал пустую пачку от сигарет, бросил ее себе под ноги, и Джулька вдруг кинулась к этой пачке. Они иногда так играли дома – Валик бросал ей шарики из скомканной бумаги, а она их ловила. И тут побежала, но пачку не схватила – наверное, из-за табачного запаха, – а вместо этого громко залаяла. И один парень со всей силы пнул ее ногой. 

Джуля отлетела в сторону и упала. Удар пришелся в живот. Валик кинулся к парню, а тот отбросил его под хохот компании и процедил: «Пшел ты, ллять!». 

Перегар, запах пота и шипение «пшшшшел»…

Валик умел драться и уже не раз обдирал костяшки на кулаках о чужие зубы. И тут его не остановило бы то, что перед ним – здоровенный лоб, и рядом такие же дружки. Но Джуля… Она пыталась встать, а задние лапки подворачивались. Полезешь в драку – потеряешь время, главное сейчас – помочь скорее Джульке! Он схватил ее на руки и побежал домой. 

Его колотило, и он не сразу смог объяснить Лине, что случилось. Они вместе осмотрели собачку, ощупали ее. Крови не было, кости вроде целы, но Джуля все время ложилась на бок и тяжело дышала. 

– Мам, поехали в ветеринарку! 

– Валечка, девять вечера, воскресенье, всё закрыто. Куда ехать? Завтра с утра, конечно, сразу пойдем. 

– А круглосуточная? Должна где-то быть круглосуточная! 

Он схватил городской справочник и целый час крутил диск телефона, обзванивая все подряд ветеринарные клиники. Крутил – и слушал бесконечно длинные гудки. Потом бросил эту затею и сел рядом с Джулей на пол, гладил ее, а она тихонько скулила. 

Рано утром мама позвонила на работу, попросила отгул, и они поехали в ветеринарную клинику. 

Они сидели в узком коридоре и Валик держал на коленях раскрытую старую спортивную сумку, в которой, тяжело дыша, лежала Джуля. Рядом сидела молодая женщина с дымчатым сибирским котищей на руках. У противоположной стены старик обнимал большую хозяйственную кошелку. В сумке кто-то ворочался, раздавалось сдавленное мяуканье с подвыванием. 

Из кабинета вышла пожилая рыхлая женщина в белом халате. Уставившись в какие-то бумажки и не глядя на очередь, она вопросительным тоном произнесла: 

– Кот Михай?

Хозяйка сибирского кота засуетилась, поднялась: 

– Это мы, мы! Мы тут! 

– Вы натощак? Не кормили? 

– Да-да, конечно. 

– Хорошо. Обождите пока, – и скрылась за дверью. 

Лина улыбнулась соседке: 

– Какой красавец! Настоящий медведь. Поэтому Михай, да? Красивое имя. 

– Он Барсик! – засмеялась женщина. – Михай – это моя фамилия. Тут животных не по кличкам записывают, а по хозяйским фамилиям. Вы первый раз? 

Валик подумал, что этот Барсик здоров или у него какая-нибудь ерунда, иначе бы его хозяйка так не веселилась. 

Наконец, их с Линой позвали в кабинет. Женщина в белом халате задавала Лине вопросы – фамилия, имя, сколько лет собаке – и всё записывала, а лысый черноусый врач ощупывал Джулин живот. Потом их почему-то попросили подождать в коридоре. 

Промаявшись пару минут, Валик подошел к двери кабинета и прижался ухом к щели. 

– …в гастрономе нашем брала, угловом, – говорила медсестра. – Полчаса в очереди простояла, принесла домой, а она порченая. Воняет! Я так целиком и выбросила. Рупь восемьдесят отдала – и в мусор. Ну? 

Мужской голос хмыкнул в ответ что-то невнятное. 

– Сергей Николаич, так что по этой собаке жидовской писать? 

Врач что-то ответил ей, но Валик не смог разобрать. Послышался плеск воды в умывальнике, потом раздались шаги, и Валик быстро вернулся к Лине. 

Открылась дверь, медсестра выглянула в коридор и громко – Валику показалось, что очень громко – сказала: 

– Гуревич, зайдите! 

Лина поднялась, Валик пошел за ней. Он успел заметить, как старик, сидевший напротив, посмотрел на них с какой-то непонятной ухмылкой. Может, показалось? 

В кабинете черноусый Сергей Николаевич сказал Лине: 

– Ну что тут?.. Картина абсолютно ясная. Разрыв мочеточника. Обычно это быстрый летальный исход. О-очень редко помогает оперативное вмешательство, но мы таких операций не делаем. Может, в областной… Если хотите, едьте туда, хотя – не знаю… 

Лина молчала, а Валик, плохо поняв сказанное, спросил: 

– Вы сможете ее вылечить? 

– Сейчас укол сделаю, обезболивающий, – сказал врач, глядя куда-то в сторону, а потом перевел взгляд на Лину и добавил: – но я бы рекомендовал… 

Лина быстро замотала головой, и Валик не расслышал и не понял, что рекомендовал врач. 

…Ближе к вечеру Лина одолжила у соседки, заядлой дачницы, небольшую садовую лопатку, и они отправились в Пущу-Водицу. Валик снова нес спортивную сумку. Сумка была закрыта на змейку. Внутри лежала Джуля, с головой завернутая в кусок старой простыни. 

Целую неделю после этого Валик не выходил из дома. Уходя на работу, Лина просила его вынести мусор или купить хлеба, а вечером обнаруживала полное ведро и пустую хлебницу. Он просто не мог себя заставить подойти к двери. Подойдешь, а там вешалка, и на ней больше нет поводка – Лина сразу убрала его куда-то. И не услышишь за спиной привычный цокот когтей по полу, и не надо говорить подбежавшей Джульке: «Идем гулять», или наоборот – «Дома сиди, я только в гастроном». Валик не плакал и не сочинял никаких планов мести. Он ведь даже не запомнил того гада в лицо, помнил только запах перегара и мерзкое шипение «пшшшшел». 

Наконец, неделю спустя он сказал Лине, которая собиралась на работу: «Мам, хлеб не бери, я куплю». И дальше всё пошло, как обычно, но всё казалось пустым и пресным. Один раз втайне от Лины он съездил в Пущу-Водицу, посидел возле места, где они похоронили Джулю. Перед тем, как уходить, положил руку на траву и почему-то сказал вслух: «Жидовская собака». 

Как назло, дворовые приятели, с которыми Валик на каникулах обычно гонял мяч или просто болтал вечерами на скамейке возле дома, тем летом разъехались – кто в лагерь, кто к бабушке в деревню. Остался только Витька из соседнего подъезда, который умудрялся каждый год что-то ломать и вечно ходил с загипсованной рукой или прыгал на костылях. Этим летом была нога. Валик, который раньше с Витькой как-то особо не дружил, от нечего делать зашел его навестить и обнаружил в Витькиной комнате шкаф с книжным дефицитом. 

Книжки! Раскроешь незаметно под партой «Гиперболоид» – и можно вытерпеть урок. За окном ливень, и на улице делать нечего? Тогда весь день на диване, с «Пятнадцатилетним капитаном» или «Томом Сойером». Домашний книжный шкаф Валик давно освоил, бабушкины полки – тоже. Он проглотил всё подростковое, заглянул в книги взрослые, нудные и непонятные, перелопатил всё интересное в районной детской библиотеке, а вот у Витьки обнаружил редкие сокровища. Тут было и собрание сочинений Беляева, и «Приключения Томека», и зарубежная фантастика! 

Витька оказался нормальным пацаном. «Вернешь? Честно-честно? Вообще-то мама не разрешает никому давать, ругается. Но если поклянешься…». Подумали, чем бы поклясться, перебрали массу вариантов, остановились на самом близком для Витьки: «Пусть я себе все ноги-руки переломаю, если не верну!», – и счастливый Валик, спрятав под футболку «Продавца воздуха», помчался домой. 

Через день он пришел к Витьке снова, вернул Беляева и вручил подарок – серию марок с военными кораблями. Витька проверил прочитанный томик, не нашел ни жирных пятен, ни загнутых уголков, и разрешил Валику выбрать следующую книжку. 

Так и прошло у Валика это лето – в гости к Витьке, а затем на диване несколько дней, в зависимости от толщины книги. В очередной раз он обнаружил на столе у Витьки пару номеров журнала «Америка». «Сейчас мама дома, увидит, – прошипел Витька. – Завтра приходи. Но «Америку» могу только на один день, понял?». 

Одного дня хватило, интересным в журналах было далеко не всё. Как работает администрация президента Картера, что думает посол США об отношениях с СССР – это Валик пролистывал. Новости моды, биография какой-то оперной певицы… Это всё тоже ерунда. А вот некоторые статьи были не хуже Беляева и Уэллса, только это были не выдумки. Валик рассматривал фото гигантской куклы-гориллы для фильма «Кинг Конг» и снимки Марса, сделанные американской космической станцией «Викинг», читал статьи о том, как в Детройте строят отель в семьдесят этажей, как американцы занимаются серфингом и как любят покупать замороженную картошку, которую не надо чистить, варить или жарить – только разогреть! 

Из одной статьи Валик узнал, что почти половина всех школьников в Америке в свободное от учебы время подрабатывают – на фермах, в кафе, на автозаправках. Многие копят деньги на дальнейшую учебу. Один парень рассказывал, как ему нравится работать на стадионе, потому что он может смотреть все матчи бесплатно. Другой в магазине раскладывает товары на полках и на заработанные деньги уже купил себе мотоцикл. 

Валик в задумчивости шмыгнул носом. Зарабатывать на учебу – это, конечно, им не повезло. Капитализм. А у нас образование бесплатное для всех. Но вот свои деньги… мотоцикл!.. Было бы здорово на каникулах заработать, но лето уже заканчивается. А во время учебного года – когда? По воскресеньям? Так в воскресенье везде выходной, никто не работает. А в Америке, кстати, школьники учатся только пять дней в неделю – это Валик в той же статье прочел. 

...Заканчивался август. Витьке сняли гипс. Лина погладила Валику его школьную рубашку и брюки. Начался учебный год. И в первую же субботу Валик подбил половину класса уйти с двух последних уроков в кино. В понедельник всем устроили допрос, быстро выяснили, кто организатор этого «культпохода», и Лину вызвали в школу. Дома она весь вечер молчала, и Валик, наконец, не выдержал: 

– Ма, вот скажи, у тебя же два выходных, да? А у наших учителей один, воскресенье. Я считаю – это несправедливо. Я хотел, чтобы они отдохнули. 

Лина только махнула на него рукой. А через пару недель после этой истории классная руководительница объявила, что им надо начинать готовиться к приему в комсомол. Заправив под пиджак изжеванный уголок пионерского галстука, Валик громко спросил: 

– А если я не хочу вступать? 

– Гуревич, ты опять начинаешь? – поморщилась классная. – Подумай, время еще есть.

– О чем подумать? 

– О том, что тебя впереди ждет, Гуревич. С таким поведением. С такими принципами. 

Вечером Валик пришел на кухню, где Лина варила бульон, сел за стол и без всяких предисловий сказал: 

– Мам, давай уедем в Америку. 

Она повернулась и молча смотрела на него. Потом отложила нож и морковку, вытерла руки и тоже опустилась на табуретку. 

– Валик, что опять случилось? 

– Мам, ничего. Правда. 

– Да? А почему ты вдруг об этом?

– Но мы же можем уехать? 

– Ну… Да, теоретически можем. 

– Теоретически? 

– Можем. Валик, и все-таки – почему вдруг? Ты раньше никогда... 

– Раньше была бабушка. Она не хотела ехать, а мы бы ее одну не оставили, это ясно. Но бабушка умерла. 

«И Джуля тоже», – продолжил он мысленно. 

– Валик, это очень сложно. Очень! Нужны документы, куча каких-то бумаг, я не знаю… 

– Ну и что? Другие же уезжают. Значит, и мы сможем. Сделаем документы. 

– И деньги нужны. 

– Сколько? 

Он спрашивал спокойно, деловым тоном, а у Лины дрожал голос, будто это она школьница, не сделала домашку, а ее вызвали отвечать. 

– Валик, ну как же?.. Что мы там будем делать? Где я буду работать? А твоя учеба? Нужен язык… 

Она в растерянности терла лоб. 

– Ма, а тут мы что будем делать? Ты хочешь всю жизнь просидеть в своей бухгалтерии? А я? Куда мне дальше? 

Лина не отвечала и смотрела на него с растерянностью и страхом. Она хорошо знала его характер. Она свыклась с его вечными двойками по поведению и обреченно выслушивала на родительских собраниях: ушел с урока, подрался с одноклассником, задавал историчке странные вопросы, на уроках читает посторонние книжки, вечно жует уголки пионерского галстука... А потом он закончит школу – и куда? А еще впереди армия… 

Много лет спустя, после одного интервью, в котором Валентин сказал, что в своем детстве в Киеве антисемитизма в общем не ощущал, Лина вдруг призналась: 

– Ты когда всех в кино увел с уроков… Помнишь? Меня потом к директору школы вызвали. Директриса ваша прищурилась и говорит: «Знаете, что ваш сын заявил? Что в Америке школьники по субботам не учатся!». Я растерялась. Ну, говорю, может и не учатся, я не знаю. А она вздыхает: «Наш школьник, пионер, между прочим, и вдруг говорит, что у нас должно быть, как в Америке?! И вообще, с такой фамилией – заявлять, что в субботу учиться не надо?..» – и губы поджала. Знаешь, я так опешила от Америки… В голове крутилось – может, Лара писала, как там у них в школе? Вроде бы нет. И поэтому про субботу и фамилию я вообще не поняла. До меня дошло, что она имела в виду, когда я уже из кабинета вышла. И потом, когда ты сказал «давай уедем», я подумала: что с тобой дальше будет, если мы останемся? С твоим характером, с нашей фамилией… 

 …Валентин допил кофе и с трудом поднялся из-за стола. Долго сидел, ноги затекли. А может, просто тяжело выныривать, возвращаться в сегодняшний день из киевского прошлого. Из той маленькой кухни, где они с мамой сидели и смотрели друг на друга, а на плите кипел бульон, с которого Лина забыла снять пену. 

Кому теперь об этом расскажешь, кто это поймет? 

Нет, решено – тему эмиграции на встрече изложим кратко: сначала уехала тетя, потом пригласила их с матерью. Решили попробовать жизнь на новом месте. И никаких подробностей. 

4.

– Гаянэ, дорогая, не надо. Раз в сто лет заглядывает, сама поухаживаю. Редкое удовольствие. Сама-сама… 

Лина включила кофеварку, вскрыла упаковку печенья. Гаянэ в одно мгновение достала нужную посуду из высоких шкафчиков, чтобы Лине не пришлось тянуться, и исчезла. 

– Расторопная, – сказала Лина, – и не болтливая. Миша с ней не устает. Не то что предыдущая, тарахтела как пулемет… Значит, понадобились мои вырезки? А ты смеялся, когда я их собирала. Напомнить тебе, что ты говорил? 

Когда Валентин снял «Бездомную», много писали – и о фильме, и о нем самом. Лина скупала все газеты и журналы, вырезала заметки о сыне и завела большую папку, в которую складывала свой улов. Конечно, он прекрасно помнил, как его и смешило, и раздражало увлечение матери. Зачем хранить эту макулатуру, кому предъявлять? Он сам прекрасно знает, чего он стОит. А Лина, значит, в него не верила, если ей так нужны подтверждения его таланта? 

– Ты говорил, что эта макулатура никому не нужна. И для тебя важно, что зритель досмотрел фильм до конца и переживал за героев, а не то, что какой-то там Дэвид похвалил тебя в несчастной местной газетке. 

Да, память у нее отличная, слава Богу. 

– Я и сейчас так думаю. Хотя хвалили не только местные газетки. 

– Ну и зачем же тебе мои вырезки? 

– Будет встреча со зрителями. Организаторы просят пару цитат. 

– Встреча? Где, когда? 

– В Берлине, после фестиваля, какой-то местный кино-клуб приглашает.

В очередной раз посмотрев новости, он окончательно решил не говорить ей про поездку в Киев. 

– Жалко, что не могу тоже полететь в Европу, – сказала Лина. – В Германию – нет, а вот в Италию хотела бы. В Рим. Помнишь? 

– Я помню, а ты? Забыла, какой он был грязный? Так вот, сейчас еще хуже.

Лина задумалась, сделала глоток из своей чашки, в которой молока было больше, чем кофе. 

– Меня тогда почему-то не тронула эта грязь на улицах. Я же знала, что в Риме мы ненадолго. Было страшно, потому что неизвестно, что впереди. Было очень шумно вокруг, и все время хотелось сделать звук потише. – Она вздохнула. – В общем, я бы съездила, чтобы сравнить, но уже не выйдет. Жаль. 

– А в Киев не хотела бы? 

Валентин сам не понял, зачем он это сказал. Как преступника – вдруг потянуло на место преступления. Захотелось поговорить о городе, куда собирался втайне от матери. 

– Киев? Даже не знаю. И вообще – что об этом?.. Все равно уже не полечу. 

На пороге появилась Гаянэ – она собиралась ехать в аптеку и хотела что-то уточнить. Лина вышла с ней, а вернулась через несколько минут уже с папкой с вырезками. 

Полчаса спустя, когда Валентин собрался уходить, Лина неожиданно спросила: 

– Ты новости смотришь? Неужели Путин и в самом деле нападет? 

– Как ты себе это представляешь? Танки колоннами попрут на Полтаву? Самолеты начнут бомбить Киев? Бред! – отмахнулся Валентин. – Я думаю, продолжится всё то же, что тянется с четырнадцатого. Бросят еще людей и технику на Донбасс, опять начнется стрельба, опять сядут за переговоры. 

– Всё равно ужасно. А твои московские друзья что говорят? 

– Это не друзья. Все мои связи там – только по работе. 

– Ну, хорошо. Коллеги? Партнеры? Что они говорят? 

– Ма, я с коллегами общаюсь, когда есть проект. Последние съемки у нас были два года назад. 

– Два с половиной. 

То ли это любовь Лины к точности во всем, то ли намек на не заданный напрямую вопрос: почему ты не работаешь? Больше двух лет прошло после того проекта. Валентин все-таки надеялся, что она об этом не думает, а целиком занята Михаилом. 

– Вот видишь, два с половиной. С чего вдруг я с ними буду сейчас это обсуждать? 

– А Дорошин тебе не звонил на Новый год? 

Лине льстило, что Дорошин – российская звезда первой величины, интеллектуал и красавец, – снимался у Валентина в сериале, тепло отзывался о нем в разных интервью и каждый год звонил поздравить с Новым годом. Дорошина знала русскоязычная публика на любом континенте. Для приятельниц Лины одно только фото, где Валентин и Дорошин сняты вместе на каком-то банкете, весит больше, чем вся эта папка с вырезками. 

– Поздравлял, на имейл. 

– Что-то он совсем не снимается последнее время. 

– В театре много занят. Ма, мне пора уже. 

Он поднялся, и Лина встала, тяжело опираясь на кресло, чтобы проводить его. Но, как всегда, затягивала разговор: 

– Валик, а что Ната? Она собирается обратно? 

– Собирается. 

– Когда? 

– Скоро. 

Он обрывал все ниточки разговора, но Лина, казалось, не замечает этого. 

– Что-то она не торопится. Полгода уже. 

– Ты же знаешь, у нее мать заболела. 

– Валик, пожилые люди все время болеют. То одно, то другое. Ната собирается по каждому поводу туда мотаться или вот так, по полгода, сидеть там? Как же вы с ней жить будете?

Он все еще сдерживал раздражение: 

– Мы сами разберемся, ладно? 

– Конечно, сами, – вздохнула Лина. 

Валентин был уверен, что она на этом не остановится, и точно – после паузы Лина спросила: 

– А деньги ты ей высылаешь? 

Он не стал хлопать дверью, но даже «пока» не сказал. 

Вернувшись домой, бросил папку на стол, включил компьютер и занялся почтой. Счета, спам… Время от времени он поглядывал на папку. Странно, когда Юрий попросил его о цитатах, он даже не подумал, каково это будет – нырнуть в старые заметки, перечитывать, что о нем писали и что он сам говорил в момент удачи и популярности. А теперь никуда не денешься. Впрочем, сегодня уже поздно. 

Он решительно встал и хотел выйти из кабинета, но от порога вернулся к столу, открыл папку и вытащил наугад газетную вырезку. 

«…Скажите, планируете ли вы продолжить тему эмиграции? 

– Я не выбираю тему, я ищу историю. История, которая покажется мне важной, может быть о ком угодно – об эмигранте или о человеке, который никогда не уезжал из родного города. О нашем современнике или о человеке, который жил сто лет назад…». 

Нет, на сегодня хватит. Завтра. Он захлопнул папку. 

5. 

Вайбер тренькнул, когда Валентин разбирал на столе скопившиеся бумаги. На экране появилась надпись: «Привет. Как дела?». Он быстро набрал ответ: «Привет. Все ок, ничего нового. А как у тебя». 

«Без изменений. Маме на послезавтра назначили тг. Волнуюсь». И смайлик – рыдающая рожица. 

«Держись». 

Прошла положенная минута, экран телефона погас. Валентин смотрел на него и представлял: на другой стороне «шарика», на четвертом этаже панельного дома, в комнате с низкими потолками сидит Ната, держит в руках телефон и не может решить, писать еще что-то или нет. 

Один-два раза в неделю они играют в этот пинг-понг. Чаще подает она. Иногда они обмениваются яростными жесткими ударами, но чаще, как сегодня, оба игрока бьют слабо, и вот уже пустотелый шарик валяется на столе возле сетки, никто его не поднимает и не делает новую подачу. И выигравших нет.

В прошлом году Ната уехала к родителям в Москву – у ее мамы случился инсульт. В свои шестьдесят пять Ольга Константиновна оправилась довольно быстро, при ней был муж, бодрый и веселый Сан Саныч, а еще неподалеку жил племянник, всегда готовый подставить руки, но Ната не торопилась обратно. Сначала надо было убедиться, что мама в порядке, потом папа решил сделать небольшой ремонт на кухне, и надо было ему помочь, потом у мамы опять прыгнуло давление… Постепенно Ната перестала говорить: «Знаешь, я тут еще задержусь, потому что…», а он перестал спрашивать, когда она вернется. Отвечал на ее регулярное «как ты?» в вайбере, сухо интересовался ее делами и ждал. Ждал поворота в сюжете. Может, она приедет, а может, признается, наконец, что возвращаться не хочет. 

Какой там ремонт на шести квадратных метрах, какое давление и томограммы? Она просто прячется в серой панельке – от их с Валентином ссор, от своих истерик и от его кулака, который он сжал однажды, замахнулся, но в последнюю секунду отвернулся от Наты, шагнул в сторону, и кулак полетел в дверцу шкафа. А через неделю – очень вовремя – папа сообщил ей об инсульте. 

После сломанного шкафа они с Валентином, в общем-то, помирились, и в аэропорту, прощаясь, Ната поцеловала его тепло и нежно, как раньше. Но после того поцелуя прошло уже полгода, даже больше, а между ними по-прежнему десять часовых поясов. 

А вообще – с чего он взял, что Ната, кутаясь в махровый халат, сидит печально на диване с телефоном в руках? Может, она в гостях у друзей? Или в баре? А написала, чтобы он не позвонил вдруг не вовремя. Вот отметилась в вайбере – и свободна, можно на вечеринку. А может, болтает сейчас с подружкой по телефону: «Ой, Юль, ну Америка… Ну что – Америка? Конечно, там классно, но и проблем куча. И вообще всё чужое. Да еще и землетрясения». 

Валентин вспомнил ту ночь. Он проснулся от того, что Ната вцепилась в его плечо: «Валик! Валик, что это?! Вставай скорее!». В тот раз толчки были слабыми – Ната трясла его, спящего, гораздо сильнее. Конечно, он предупреждал ее про землетрясения, но когда это случается с тобой в первый раз, да еще и ночью, никакие предупреждения не работают. Ната вскочила, моментально влезла в джинсы и кофту и еще часа два не хотела возвращаться в постель. 

…Они познакомились на его первом российском сериале. Валентин согласился на тот проект без раздумий – он к тому моменту уже давно сидел без дела. Сценарий неплохой, а мог быть вообще супер, если б доработать, но продюсер был против. Вообще Стас Чижов на первый взгляд казался покладистым, но скоро стало ясно: сговорчивый он, только если предлагаешь что-то ускорить или удешевить. Если наоборот – скала, убеждать бесполезно. Впрочем, как продюсер, в этом он был не оригинален. Да если честно, он ни в чем не был оригинален. 

Ната была на этом сериале ассистентом режиссера. Симпатичная, смешливая. Валентин сразу оценил, что на площадке она соображает быстро, работает толково. Вскоре он заметил в ее взглядах вполне откровенный женский интерес и уже подумывал, не устроить ли короткий романтический эпизод в рабочем антураже, но тут случилась эта история с больницей. 

Сняли натуру в городе, пора было ехать «в поля» – часть истории разворачивалась в глухой местности, и натуру для этого нашли под Питером. Обосновались в поселке, километров пятьдесят от города, поселились в местной гостиничке. Только вошли в ритм, как, нарушив все прогнозы, вдруг пошел мелкий дождь, и Валентин решил вместе с оператором проехаться по окрестностям, поискать дополнительно место для одной сцены. По пути заехали на заправку и обнаружили рядом придорожный базарчик: под шиферным навесом за прилавками скучали местные тетушки, перед ними стоял небогатый товар – пластиковые бутылки с молоком, стаканы с малиной и крыжовником, горки мелких бледно-зеленых яблок. Сбоку чадило сооружение, напоминающее мангал. На нем шустрая улыбчивая молодуха жарила пирожки. Рядом стояла кастрюля общепитовских размеров, накрытая белым вафельным полотенцем.

Валентину не хотелось есть. Не хотелось еще минуту назад. Но как только он услышал запах жареного теста, так сразу вспомнил главное лакомство своего детства. Беляши! Мама категорически запрещала покупать «эту заразу», но бабушка, как и Валик, беляши любила, и иногда они вдвоем, втайне от Лины, устраивали себе праздник. Впрочем, сохранить тайну почти никогда не удавалось, потому что съесть беляш и не заляпать жиром футболку было невозможно. 

Беляшей у молодухи не оказалось, и Валентин купил пирожки с картошкой и с яйцом-луком. Оператор удивился: 

– Не боитесь? 

– Да что вы! У нас всё свежее! – весело, без обиды уверяла продавщица. Вилкой выудила теплые пирожки из кастрюли, каждый положила в полиэтиленовый пакетик, дала с собой бумажные салфетки. Пирожки были вкусными. Не настолько, конечно, чтобы «ум отъесть» (так говорила бабушка, вытирая носовым платком жирные пальцы после беляша), но все-таки вкусными. 

Подходящую натуру в тот день они так и не нашли. На следующий день неплохо поработали с утра, но к трем опять пошел дождь. Валентина вдруг неудержимо потянуло в сон. Он выпил две чашки крепкого кофе и весь вечер провел за ноутбуком, а потом необычно рано, к десяти часам, сдался – лег и уснул. 

…Часа в три ночи, после очередного жуткого приступа рвоты, он чуть ли не на четвереньках полз к дивану, но услышал настойчивый стук в дверь. Сумел дойти, открыть, а дальше почти ничего не помнил. Только дней через пять, когда ему стало чуть полегче, он спросил Нату, с чего вдруг она оказалась у него под дверью посреди ночи. Она попыталась отшутиться: 

– Да вот, увидела, что прогноз поменялся, и на утро обещают солнце. Решила сообщить хорошую новость. 

– А на самом деле? 

Ната молчала и смотрела на него с улыбкой. Понимай, как хочешь. Потом стала докладывать, что сделали в его отсутствие. Поговорили о делах, но после этого он снова спросил: 

– И все-таки? Как вышло? 

– Просто шла мимо по коридору. 

– Прогулки при луне? – усмехнулся он. 

– Луны не было, – без смущения ответила она. – Тучи. Не спалось, просто вышла подышать, а потом возвращалась к себе. Ну и услышала. 

Что именно услышала – было понятно. Его так выворачивало, что это могла слышать вся гостиница с ее гипсокартонными перегородками. Но те, кто слышал, видимо, поняли однозначно: перебрал человек, с кем не бывает. 

Кстати, врач «скорой» подумал то же самое и первым делом спросил: «Что пили?». Но Ната уже нашла документы Валентина и напирала: «Он гражданин США. Вот паспорт, вот страховка. Ничего он не пил, у него съемки каждый день с утра до ночи, у нас проект с минкультом! Вы что, международный скандал хотите? Ему надо срочно капельницу и срочно в Питер!». Врач молча измерил Валентину давление и пульс, промял живот, взял папку со страховкой и вышел в коридор. Скоро оттуда послышалось неразборчивое бубнение, он с кем-то говорил по телефону, в конце разговора рявкнул громко: «Да понял я, понял!», – и вернулся в номер. «Сами до машины дойдете? У меня носилки тащить некому». 

Потом уже другой врач, в больнице, похвалил настойчивость Наты. «Это всё не шутки. Симптомы проявились поздно, поэтому по печени так сильно ударило, а могло быть еще хуже».

Впрочем, ничего героического она не сделала. Да, не стала терять времени и искать ночью старшего администратора или дежурную медсестру, которые в итоге тоже вызвали бы «скорую», не больше. Хорошо, что сама быстро порылась в вещах и нашла страховку (он в тот момент не мог сообразить, где его документы). Конечно, он бы не умер, если бы попал в больницу на пару часов позже. Дальше Ната, собственно, работала свою работу – делала на площадке то, что и полагалось в случае его отсутствия. Ну, разве что не ограничивалась телефонными звонками, а раз в два-три дня приезжала к нему в больницу и привозила уже разрешенные врачами сухарики к чаю. Не магазинные сухарики, а домашние, очень тоненькие, хрумкие, несладкие, но с едва уловимым запахом ванили. Черт его знает, где она их брала. Вкусные. «Конечно, не такие вкусные, как пирожки с сальмонеллезом…», – шутила Ната. 

В конце концов, он стал психовать. Какого, спрашивается, она к нему ездит? Девочка пересмотрела мелодрам? Она его спасла от смерти, а он должен растаять от нежной заботы и в благодарность предложить ей руку, сердце и спасенную печень? Вообще-то, она далеко не девочка и не выглядит такой наивной, чтобы на это рассчитывать. Потом он одергивал себя: сам ты наивный дурак, тут никакой романтики, it's just business. Не замуж она хочет, а застолбить себе место в следующем твоем проекте. В общем, когда Ната в очередной раз появилась в палате и спросила о самочувствии, Валентин сухо сказал: 

– Всё в порядке уже. Наташа, спасибо за хлопоты, но я думаю, больше ездить сюда не надо. Дня через три выпишут. 

– Хорошо, больше не приеду, – кивнула она и улыбнулась. Улыбка была обычная, ни капли разочарования и огорчения. 

Она уточнила пару рабочих моментов на ближайшие дни и ушла. Валентин поднялся, подошел к окну, толкая перед собой стойку капельницы, и смотрел, как она идет по дорожке от больничного крыльца – высокая, по-спортивному подтянутая, длинноногая, чуть вьющиеся русые волосы стянуты в высокий хвост на затылке, и этот хвост покачивается в такт решительным шагам. 

Через несколько дней он вернулся на площадку. Оставшиеся важные натурные сцены можно было отснять за неделю, если бы не дожди, которые сокращали каждый съемочный день до трех-четырех утренних часов. По вечерам, как обычно, желающие потусить собирались в холле на втором этаже гостиницы или в большой старой беседке – если к ночи мелкий занудный дождь прекращался. Раньше Валентин на эти посиделки если и выходил, то на полчаса, не больше, – выпивал свои сто и возвращался к компьютеру. Сейчас пить ему было нельзя, но после больничной палаты-«одиночки» тянуло в компанию. Сидел подолгу со стаканом чая, этим же стаканом чокался, когда кто-нибудь решал пить не просто так, а под тост. При этом Валентин выслушивал сочувственные охи и пожелания поскорее «вернуться в коллектив всем организмом» и «чокаться по-взрослому». 

В тот вечер в холле сидело человек семь. Кроме Наты, помнится, был художник Никита, звуковик Олег, которого все почему-то называли Олик, – молчаливый крепыш с татуированной шеей, и еще Сергеев, игравший одну из главных ролей

Валентин очень не хотел брать Сергеева в проект, но продюсер настаивал. «Парень мега-раскрученный, с ним вся женская аудитория наша, от писюх до пенсионерок». Валентин скрипел зубами. Раскрученного берешь, подстраховываешься? К тому же популярность Сергеева никак не равнялась его таланту. Да, не бездарный, но от нескольких главных ролей подряд его первоначальное обаяние как-то обтрепалось. Валентину казалось, что теперь любой текст Сергеев произносит, будто стоя перед зеркалом и любуясь собой, и на лице написано: «Ну, круто же, да? Как я тут хрипотцу дал?». Валентина бесили по-модному всклокоченные патлы Сергеева, да и само имя это идиотское – Михаил Сергеев. Не имя, а штамп из дешевого шпионского кино. У Валентина была хорошая память на имена и лица, но тут в мозгах случился какой-то крен – и он постоянно называл Сергеева Сергеем. Михаил вроде не обижался, смеялся, говорил, имитируя американский акцент: «Ми-ха-ил! Как это есть in English? Майкл? Зовите меня Майклом, сэр!». И всё это страшно раздражало.

В тот вечер, как обычно, потихоньку пили и болтали обо всем и ни о чем. Олик молчал, Никита с Натой вспоминали какие-то смешные истории – они не в первый раз работали вместе. Сергеев – тоже как обычно – сначала не выделялся, но после очередного стаканчика потянул одеяло на себя. Чихнул, потом еще раз. В третий – уже абсолютно неестественно, и, обыгрывая этот фальшивый чих, патетически заявил: 

– Нет, уважаемые, еще дня три в этом болоте – и у меня вырастут жабры. Босс, умоляю, – повернулся он к Валентину, – снимите следующий фильм про Америку! Ковбои, салуны, вот это вот всё… 

Никита засмеялся: 

– Хочется на натуру в Техас? Неслабо!

– Хочется, – кивнул Сергеев. – Почему нет? 

Он поглядывал на «босса», Валентин молча улыбался, пил чай, но опять чувствовал раздражение. Вот дебил! Наверняка это не просто пьяный треп. Он давно эту фразу про Америку заготовил. Вот кого он мне напоминает со своими патлами: репей! Колючий шарик, который цепляется, липнет – и не оторвешь. 

– Кстати, – продолжил Сергеев, – почему именно Техас? У нас тоже можно. Раньше, при Союзе, всю натуру типа про Америку снимали в Крыму. Белогорск – шикарное место! Вы там были? 

– Нет, – ответил Валентин. 

– Белая скала – обалденное место! Настоящие прерии, каньоны! Может, снимем вестерн? Теперь там снимать можно. 

– А раньше что – нельзя было? – вдруг подал голос Олик. 

– И раньше можно, но теперь проще, – ответил Сергеев. – И дешевле, стопудово. 

– В Италии когда-то снимали спагетти-вестерны, – сказал Валентин. – А в Крыму – как назвать? 

– Чебурек-вестерн! – захохотал Сергеев, а потом спросил Валентина: – Нет, вы правда никогда не были в Крыму? Не может быть. Как так? Вы же в Киеве росли? Тогда все в Крым отдыхать ездили, тем более Киев, это же близко. 

– Близко, – кивнул Валентин, – но путевки было не достать. А дикарями – дорого. 

– Дорого было?! Да ладно! – не успокаивался Михаил.

Похоже, мальчик из тех, кто уверовал в советский рай, сказочный Артек и самое вкусное в мире мороженое. Но перевоспитывать его сейчас – на хер надо. Поэтому ответил коротко: 

– Да, я ни разу не был в Крыму. Так вышло.

– Значит теперь надо ехать! Там же круто! – надрывался Сергеев. И не замечал, как ходят желваки у Олика. 

Потом Ната говорила Валентину – она знала, что Олик родом из Ялты и у него там родители, но даже если бы и не знала… Она сидела с ним рядом и почувствовала, что Олик сжался, как пружина. И поняла: если Сергеев продолжит эти восторги «крымнаша» – будет мордобой. Конечно, она тут ни при чем, и не обязана улаживать конфликты, тем более в нерабочее время. Но драка – это в лучшем случае синяки на роже Сергеева и опять несколько дней простоя, а в худшем – сломанный нос или выбитые зубы, и тогда ой… И она перебила Михаила, заговорила весело: 

– Когда одна страна про другую снимает – по-моему, всегда смешно получается. И мы про них, и они про нас. Вот скажите, – она смотрела на Валентина, – как можно было в «Борне» так налажать с русским паспортом? Там же абракадабра! 

Кто-то засмеялся, кто-то не понял, о чем речь, и Ната принялась объяснять: в «Идентификации Борна» в кадре фальшивые документы героя, в том числе российский паспорт на имя Фомы («Фомы, блин! Где они это имечко вообще откопали?»), а вместо фамилии там просто набор букв. Значит, и Голливуд лажает? Так незаметно с темы Крыма съехали, а потом Валентин произнес дежурную шутку «Чай не водка – много не выпьешь» – и ушел к себе. Олик тоже ушел. 

Перед сном Валентин хотел проверить почту. Колесико загрузки на телефоне бесконечно вращалось, но папка «входящие» не обновлялась. Интернет в гостинице был слабенький, лучше всего сеть ловилась в холле, и Валентин не раз выходил туда, чтобы поговорить по скайпу или принять почту. Сейчас он тоже решил прогуляться. Прошел по коридору, но перед выходом в холл остановился, услышав, что компания еще там. 

Он их не видел, но слышал голоса. Их, вроде бы, трое: Ната, Сергеев и кто-то еще. Это была та стадия, когда друг друга уже не слушают, перескакивают с пятого на десятое, оставляют вопросы без ответов: 

– Ну что, разбегаемся? Поздно уже. 

– Смотри, сколько осталось. 

– …А ты в Массандре был? – Сергеев продолжал о своем. 

– Разливай на посошок.

– Был я в Массандре, был. Давай стакан сюда. Натуль, давай, – это, вроде, Никита. 

– Ого! – ее голос. – Многовато для посошка. 

– Ой, ладно тебе…

– …какой там херес! Это же песня! Ребята, давайте после съемок в Крым! 

– Давайте. 

– А наш-то, Спилберг! – рассмеялся Сергеев. – Никогда не был в Крыму! Кому он будет рассказывать?! Жидовские манцы. Знаем… Дорого ему было, ага! 

После секундной тишины раздался звук расплескавшейся жидкости, затем грохот резко отодвинутых стульев и голос Никиты: 

– Э, э!!! Ребята, брэк! Миша, всё, тихо! Стоп! 

Сергеев сдавленно матерился, Ната молчала, а Никита продолжал громко и четко: 

– Всё. Базар закрыт, разошлись. 

Валентин неслышно развернулся и ушел к себе. 

В конце концов, натуру домучили, потом очень быстро отсняли павильон. Через какое-то время устроили вечеринку в честь окончания съемочного периода, но собрались не все – многие, не занятые в постпродакшене, уже работали на других проектах. Наты тоже на вечеринке не было, а вот Сергеев был. Он подошел к Валентину, долго благодарил «за бесценный опыт», поднял тост – «за новые проекты». Когда Сергеев, наконец, отошел, стоявший рядом с Валентином Чижов кивнул Михаилу вслед, хмыкнул: 

– Ты гляди, высох – и готов к новым проектам. 

– В смысле – высох? – спросил Валентин. 

– А ты не слышал? Говорят, какая-то из наших девиц ему в рожу стакан коньяка выплеснула. 

– За что? 

– Точно не знаю. Наверное, кого-то за коленку потрогал. Или наоборот – не потрогал, а ей хотелось, – засмеялся Чижов. – Такой у нас харрасмент.

Следующий проект образовался через год, но уже с другим продюсером. Когда формировали группу, Валентин спросил про Нату и через день узнал: ей позвонили, но она сказала, что занята. Тогда он набрал ее сам – номер сохранился. Ната поблагодарила за приглашение, но подтвердила: занята, совсем недавно подписала договор. 

– А съемки у вас уже начались? – спросил Валентин. 

– Начинаются. 

– Когда? 

– Вот-вот. Уже.

– Уже, но еще не? 

Она молчала, но Валентину казалось – она улыбается. Почувствовав эту улыбку, он стал сыпать обещаниями. Хороший гонорар. Натура только в городе, никаких больше лесов и болот. Группа собирается замечательная. «И главное, обещаю: Сергеева не будет». На это она откликнулась: 

– А при чем тут Сергеев? 

– Ну, мне показалось, что без него будет лучше. Да, и самое-самое важное: обещаю питаться правильно, и никаких жареных пирожков! 

В общем, он ее уговорил, и Ната в тот раз опять пошла к нему ассистентом. А на всё остальное уговаривать ее не пришлось, и вместо короткого романтического эпизода получился целый сезон. Новый, третий для Валентина семейный сезон. Кстати, о том, что он подслушал их скандал с Сергеевым, он сказал Нате только после того, как они поженились. 

В Америку они вернулись вместе. Страна оказалась такой, какой ее представляла Ната, и в то же время совсем не такой, как ей хотелось. Вот они, огромные белые буквы на холме и Аллея звезд. Вот он, Голливуд, Валик практически в нем живет, но почему-то там больше не работает. И дом его оказался точно таким, как в американских фильмах, просторным и светлым, но оба они – и дом, и сам Валик – кажется, не нуждались в ее умениях. К чему наводить чистоту и порядок, если раз в неделю приходит Кристина и делает большую уборку? И на кухне возиться нет никакого смысла, когда в магазинах всё готовое или почти готовое, почищенное и нарезанное, расфасованное и замороженное. Но главное – Нате в Америке было одиноко. Дома, в Москве, остались друзья и работа. На новом месте ни с тем, ни с другим не складывалось. 

Через неделю после возвращения с Натой в Лос-Анджелес, Валентин повез ее знакомиться с Линой. Ну, и с Михаилом. Ната была в восторге – свекровь оказалась очень милой и радушной, ее муж был тоже очень славным, хотя в тот вечер он, кажется, и двух слов не сказал. Но потом выяснилось, что Валентин у стариков бывает очень редко. К идее Наты ездить к ним хотя бы раз в неделю он отнесся кисло, но на какое-то время согласился. Привозил ее, сам устраивался на террасе с книгой, а Лина посвящала Нату в тонкости американского быта. Как сортировать мусор, где покупать творог, вкусный ли магазинный борщ в банках… Ната задавала тысячу вопросов, а на языке вертелся главный: «Почему у вас такие отношения с сыном?». Редкий разговор Лины с Валентином не заканчивался упреками и язвительными уколами, только Лина при этом оставалась сдержанной, а Валик часто переходил на крик. Ну а с отчимом Валик при Нате вообще никогда не разговаривал. 

Однажды Лина позвонила Валентину, и он, как это часто бывало, в конце разговора нагрубил ей. Ната, которая была рядом, чуть погодя смущенно начала: 

– Валик, я хотела тебя спросить… Это, конечно, не мое дело…

– Конечно, – с улыбкой перебил он. 

– Что? – растерялась Ната. 

– Я говорю – конечно, это не твое дело. 

– Я просто не понимаю… 

– Точка. 

Она уже не переспрашивала, просто молча смотрела на него и ждала объяснения. 

– Тебе надо научиться вовремя ставить точку. «Это не мое дело». Точка. «Я просто не понимаю». Точка. И дальше – не надо, – отрезал он, но, взглянув на ее растерянное лицо, немного смягчился. – Да, у нас с Линой непростые отношения. Очень давно. И вряд ли они когда-нибудь изменятся. Не бери это в голову, ладно? 

– По-моему, тебе надо сходить к психологу, – буркнула Ната. 

Вот тут он уже всерьез завелся. 

– К психологу? Ты реально думаешь, что я в этом не могу разобраться сам, без гребаных психологов?! Ты забыла, кто я по жизни? Я эту психологию большой ложкой жру каждый день. Как ты думаешь, если я пишу сценарии, я что-нибудь понимаю в психологии отношений? Или не очень? А как бы я с актерами работал, если бы ни хрена в этом не разбирался? 

– Разбираешься, конечно, – ответила Ната, – но так бывает. Как говорится, сапожник без сапог. 

– Сапожник без сапог?!.. Дура без мозгов! – вспылил он. 

Ната поджала губы и вышла из комнаты. Хлопнула дверь – значит, ушла на веранду курить. Потом, когда Ната вернулась в дом и возилась на кухне, он подошел к ней, обнял, буркнул в ухо: «Ну, прости, прости». Тогда еще обиды между ними тлели недолго и примирение было легким.

Он так и не признался ей – ни в тот вечер, ни потом, – что на самом деле однажды пошел к психологу. И услышал то, что сам прекрасно понимал. Ревность и обида, обида и ревность. Они с Линой прошли невероятно сложный путь вдвоем – и вдруг появился третий. И третий этот сразу стал в их доме номером первым.

Валентин пропустил момент, когда Лина познакомилась с Михаилом. У самого Валика в то время жизнь неслась, как в сумасшедшем триллере. Веселая компашка, футбол, мотоциклы, травка, девчонки… И вдруг появляется неулыбчивый тип на хорошей машине, Лина смотрит на него сияющими глазами и вся светится. А тип заявляет, что они поженятся. 

Валик вообще не знал, что такое «строгий отец». Папа был фейерверком. В молодости хулиган, несостоявшийся актер, Виктор превращал каждый день в праздник. Даже если он что-то запрещал или ругался – он делал это громко и как-то весело. С ним можно было поспорить, ткнуть его кулаком в жесткий живот, но обидеться на него было невозможно. А тут – плотно сомкнутые губы, холодный взгляд и неожиданно высокий для крепкого мужчины голос: «Будь дома не позже десяти». 

А Лина тогда свой голос будто потеряла совсем. Кажется, она могла произносить только два слова: «Валик, пожалуйста!..». Когда он бунтовал, орал, посылал новоявленного папашу по всем возможным адресам, заявлял, что не собирается переезжать вместе с Линой к Михаилу в другой район и менять школу, и приходить домой в назначенное время. «Валик, пожалуйста!..» – едва слышно шептала Лина, а потом – Валик видел через застекленную дверь – подходила к Михаилу и успокаивающим нежным жестом клала руку ему на плечо. 

Однажды – когда Валентину было уже за тридцать и он собирался жениться во второй раз, – в редкую минуту спокойной откровенности он спросил Лину: 

– А ты? Что ты нашла в своем Мише? 

Слова «за что ты его полюбила» он так и не смог произнести. 

– Ты же знаешь, он очень надежный и верный. Звучит банально, но с ним – как за каменной стеной, – ответила Лина. 

– Да, только я-то оказался с другой стороны. Эта стена получилась между нами. Между мной и тобой. 

– Но ты же сам виноват. Это же ты не принял его, а ведь он столько сделал для тебя… 

Да, сделал многое, тут не поспоришь. Оплачивал учебу. Вытаскивал из полицейских участков. Пытался воспитывать – как умел. Став взрослым, Валентин все это оценил и даже – один на один с собой – испытывал к отчиму благодарность. Но при встрече с Михаилом он сразу чувствовал себя шестнадцатилетним и по-прежнему ненавидел. 

Он сам не верил, что когда-нибудь расскажет об этом постороннему человеку, но психолог – пожилой низенький индус в очках – как-то незаметно вытянул из Валентина все детали, а потом спросил: «Скажите, а для чего вы пришли ко мне? Чего вы хотите достичь?». 

Валентин молчал. 

Хотелось стереть из памяти все обиды на мать и говорить с ней спокойно, без раздражения. Хотелось, чтобы вновь, как на кухоньке в их киевской квартире, он стал главным, а она внимательно слушала его и слушалась во всем. Но психологу он этого не сказал, потому что сам прекрасно понимал: для этого в их жизни не должно быть Михаила. Не только сегодня – его не должно быть и в прошлом. Никогда. 

После долгой паузы Валентин ответил: «Ничего. Я ничего не хочу», – и ушел.

 

ФЕВРАЛЬ, 2022 

1.

Он начал собирать вещи за день до отъезда. Раскрыл чемодан и на минуту задумался над его нутром. Как же все изменилось! Когда-то он ездил по всему миру налегке, и за спиной у него болтался полупустой рюкзак, в котором лежали пара футболок, зубная щетка и блокнот с записями. И обязательно – книжка. Покетбук потолще, чтобы хватило на всю дорогу, учитывая возможные задержки рейсов. Когда стал зарабатывать, купил себе хорошую дорожную сумку, но ее содержимое не изменилось. Сборы тогда занимали десять минут перед выходом из дому. А потом список необходимого стал потихоньку расти. Теперь надо не забыть зарядное для телефона и планшет, а еще контейнер с линзами, таблетки. А в этот раз придется взять с собой свитер и теплую куртку. И ботинки. Киевский февраль – штука противная и непредсказуемая. Может быть чуть похолоднее, чем тут, в Калифорнии, а может быть и мороз, и снег по колено. 

Он пытался вспомнить киевские зимы своего детства. Словно кадры любительского старого видео, мелькали перед глазами сугробы в парке, санки, скользкая горка, но он не мог припомнить ощущение холода. Наоборот – пальто нараспашку, шарф болтается, варежки снова потерял. «Снова потерял? – смотрит в упор бабушка. – А резинки?». «Оборвались», – спокойно отвечает он, сбрасывая тяжелое пальто, к рукавам которого бабушка Роза уже в который раз пришивала бельевые резинки, а к резинкам – варежки. Так делали многие бабушки и мамы, но Валик сразу решил, что с варежками на резинках ходят ябеды и нытики, и те, у кого сопли из носа. Разорвать резинки оказалось невозможно, и в первый раз он перегрыз их зубами. Скоро бабушка заметила непорядок и пришила новые. На этот раз он пустил в ход ее же портновские ножницы. «Порвались?» – спросила она, высоко подняв брови и рассматривая ровные края белых эластичных полосок. «Да», – так же подняв брови, невозмутимо ответил Валик. Он не просил ее не пришивать резинки, она не спрашивала, почему Валик их обрезает. Просто каждый поступал по-своему. И так они бодались едва ли не с его рождения. Валик запомнил как однажды, совсем маленьким, он тянулся к вазочке с печеньем, а бабушка прямо на его глазах убрала вазочку в буфет, закрыла дверцу и произнесла: «Всё, нету, печенье белочка съела». Какая белочка, ты что?! Вот же, ты сама!.. Но слов у него тогда еще не было. Однако и слез не было тоже. Так у него и пошло дальше. Бесполезно плакать и ни к чему объяснять, тратить слова и время. Надо просто делать то, что считаешь нужным. И никаких белочек, сказочек и резинок для девчачьих трусов. И для трУсов. 

И вообще варежки ему мешали. Они промокали после первого же слепленного снежка, и он засовывал их в карманы, а оттуда, конечно, они иногда вываливались в снег. Да, руки краснели, на них надо было дуть, растирать их, хлопать в ладоши – и скорее лепить следующий снежок. 

Но теперь надо все-таки взять с собой перчатки. Где-то были, кожаные, купил в прошлую поездку. Поискать в шкафу? Или не заморачиваться и купить там новые? А вообще нужны они? Аэропорт, машина, гостиница, ресторан, кинозал… Это же не съемки на зимней натуре, на черта тут перчатки, где тут мороз? Это не работа, а заработок, игра в свадебного генерала. И это самое паршивое. 

Зачем тогда согласился? Да просто всё удачно сложилось по графику. С десятого февраля фестиваль в Берлине, а оттуда как раз удобно махнуть в Киев. 

В Берлине запланировал пару встреч. Может, что-то и сложится. Пипл думает – фестивальная тусовка нужна для того, чтобы нацепить бабочку, позировать перед полуметровыми объективами, пить шампанское и пялиться в декольте Сальмы Хайек. На самом деле, эта сияющая толпа – просто бликующая под солнцем поверхность озера, а под ней темная глубина. Ты бросаешь в это озеро сеть и имеешь шанс вытащить что угодно, от крошечного малька какой-то интересной задумки до жирного проекта. Все это плавает тут в, казалось бы, пустой болтовне, но потом может вдруг лечь на стол страницами договора. Но даже если в Берлине ничего интересного не всплывет – ему очень нужно в эту толпу. Он сейчас будто кубик из настольной игры, который лежит в коробке, и ему необходимо, чтобы о нем вспомнили. Позарез необходимо оказаться на игровом столе, прокатиться по нему, привлечь к себе взгляды, а там уже разберемся, какое число выпадет и кто сорвет банк. 

И еще есть один момент. Перед поездкой он обязательно зайдет в книжный магазин и выберет себе книжку в дорогу. Однажды купленный перед полетом покет стал его счастливым лотерейным билетом, и теперь каждый раз, протягивая руку к корешкам, он сам себя дразнит: что, надеешься на чудо? Ты, шестидесятилетний циник, который не верил в сказочные чудеса даже в детстве, рассчитываешь найти клад второй раз в одном и том же месте? 

В тот раз он очень спешил, поэтому даже не посмотрел на аннотацию. Просто на полке с новинками выбрал что потолще. Длинное название с претензией на загадочность, автор – мужчина. То ли детектив, то ли что-то философское… Обложка бездарная: слово «город» в названии – и на обложке нагромождение небоскребов. Масло масляное, никакой фантазии. Ладно, главное – книжка объемная, на всю дорогу хватит. Скорее расплатиться и бежать, вот-вот объявят об окончании посадки. 

А потом сердце ухнуло куда-то в желудок, как у него иногда бывало при взлете, но на самом деле самолет давно набрал высоту. Валентин проглотил примерно четверть книжки, а дальше уже не просто читал роман, а смотрел свое кино. Уже точно знал, кто сыграет героя, и твердо решил, что героиня будет внешне не такая, какой ее описал автор. 

А потом самолет пошел на посадку, и Валентину тоже предстояло спуститься с небес на землю. Очень быстро выяснилось, что не он один в восторге от книги и хочет снять по ней фильм. Но автор не просто всем отказывает – он в принципе против экранизации. И если он до сих пор игнорировал голливудских мэтров, неужели станет слушать Валентина, который никогда еще не снимал кино – только рекламу? Правда, рекламу серьезную, для китов рынка, и все-таки – не кино. 

Но – он сделал это. Прорвался к писателю, убедил, купил права на экранизацию, сам написал сценарий, нашел самых правильных актеров и снял. Всем показал то, что сам увидел, сидя в кресле самолета: историю о бесприютных людях. О тех, кто потерял крышу над головой и утратил почву под ногами. 

Потом была критика, в основном положительная, и были призы, и даже номинации на Оскар, хотя золотых статуэток им все-таки не досталось. За последние дни он перечитал все заметки из папки, которую взял у Лины, и заново пережил все свои ощущения двадцатилетней давности. Снова раздраженно морщился, когда читал про «мощное высказывание о проблемах эмигрантов», и польщенно усмехался от фразы: «самый яркий дебют года». 

Второго дебюта, конечно, не бывает, а вот «яркое возвращение»… Почему бы и нет? 

2. 

Бармен работал артистически – жонглировал шейкером и тряс им, пританцовывая, словно маракасами. При этом, похоже, парня не интересовало, наблюдает ли кто-то за его па. Он танцевал и жонглировал для себя. 

Валентин чувствовал себя кубиком льда в шейкере, взлетающем к потолку. Эти дни в Берлине были сплошным ярким водоворотом. Блеск стразов, сверкание фотовспышек, гул голосов, толпа… Вроде бы, обычная фестивальная жизнь, но на этот раз всё вокруг бурлило с удвоенным возбуждением. После прошлогоднего карантина все чувствовали себя немного детьми, которым наконец-то разрешили вернуться в песочницу и снова играть вместе. Правда, все по-прежнему были в масках, но уже легко снимали их во время интервью и нарушали дистанцию, и смеялись, смеялись, и светились от счастья, как никогда раньше. И Валентин, который обычно на таких тусовках чувствовал себя как-то отстраненно, на этот раз поддался всеобщей эйфории. 

Бармен, не прекращая свой танец, перелил коктейль из шейкера в стакан и поставил его перед Чижовым. Валентин к этому моменту уже потягивал свой коньяк. Взяв стаканы, они пересели от барной стойки за столик в глубине зала. 

То, что толку от этой встречи не будет, Валентин понял почти сразу. Ничего конкретного у Чижова сейчас не было. Какая-то мутная идея насчет сериала («пост-апокалипсис, бункер, группа выживших, но сценарий сыроват, такой запускать нельзя, надо доработать») и еще историческая лента про Великую Отечественную («ты ж понимаешь, если с минкультом получится…»). Валентин про себя чертыхнулся. Не сказать, чтобы он очень внимательно следил за российскими новинками, но похоже, каждая вторая премьера у них сейчас – про вторую мировую. Бесчисленные попытки сказать что-то новое, и при этом избежать сравнения с советскими классиками, и чтобы молодежь смотрела, а значит, много графики, слоу-мо, пули и снаряды очень красиво вращаются в полете, суровый цветокорр… В результате почти всегда получается пошлый коктейль вроде того изумрудного кошмара, который стоит сейчас перед Чижовым. Но, кстати, бюджеты на этот трэш выделяют приличные. 

– Ты когда домой летишь? – спросил Чижов, когда они уже прощались. 

– Я отсюда не домой. Двадцатого вылетаю в Киев. У меня там ретроспектива. 

– В Киев? Так ваш президент вроде сказал всем американцам из Украины срочно уехать.

– Рекомендовал покинуть страну, да. Это еще в начале месяца было. И они считали, что шестнадцатого будет нападение. Шестнадцатое уже прошло, пока все тихо, так что… 

– Ну, тогда счастливой поездки, хороших показов. А сценарий этот, ну, про бункер, я тебе потом брошу, лады? Посмотришь? 

Вернувшись в апартаменты, Валентин сразу лег. Вроде выпил как обычно, но голова разболелась серьезно, да еще и чихать вдруг начал. В баре протянуло, что ли? Он нашел в шкафу еще один плед, устроился поудобнее, открыл книжку, но через полчаса почувствовал, что читать трудно из-за рези в глазах. Опять чихнул – и тут уже понял, что это не коньяк и не сквозняки. Он нашел в сумке тайленол, принял сразу две таблетки и провалился в сон. 

В семь утра он написал Юрию в вайбер: «Отменяй встречи, я заболел. Возможно корона», и продлил аренду апартаментов. Перезвонил Юрий. Договорились, что первые показы – 25-го и 26-го февраля – пройдут, как и запланировано, но сегодня же Юрий объявит о переносе встреч с режиссером на неопределенный срок, «а там посмотрим». Сразу после разговора Юрий связался с каким-то своим знакомым в Берлине, и тот привез Валентину еду и лекарства, на все случаи и с запасом.

***

Несколько дней в жутком ознобе, с пылающей головой. На термометре тридцать девять. В перерывах между липким сном Валентин посылал Лине короткие сообщения в вайбер – писал, что занят, много встреч, показы… С трудом, но отвечал на ее вопросы о погоде. Несколько раз она все-таки звонила ему, но он сбрасывал звонки. 

Двадцать третьего вечером голова немного прояснилась, но начался сильный кашель. Валентин промучился до двух ночи, надрывно кашлял и крутился, взмокший, но потом все-таки уснул. Телефон на ночь он, как обычно, выключил. 

Проснулся около восьми и долго еще лежал – без мыслей, без сил, боясь пошевелиться, чтобы не вызвать новый приступ кашля. Озноб ушел, осталась только ломота во всём теле. Наконец, он поднялся и побрел на крохотную кухоньку. При мысли о кофе всё так же воротит, а вот чаю хочется. Крепкого, очень сладкого, с лимоном. И, может, бутерброд с сыром? Он включил телефон, потом наполнил электрочайник и нажал на кнопку. 

Это произошло одновременно – зашумела вода в чайнике и заорал телефон. То есть, запиликал обычной мелодией, но она почему-то показалась Валентину непривычно громкой. Звонила Ната. 

– Алло? Алло, Валик? Ты где? 

Она почти кричала и, кажется, даже плакала. 

– Я в Берлине. Что случилось?

Первая мысль была – про ее мать. 

– Мне Чижов сказал, что ты в Киев улетел. 

– Нет. Заболел и не полетел никуда. А что? 

– Что??? Ты телевизор не смотришь, что ли? Включи. Там война! Киев с утра бомбят. Мы с Линой три часа уже тебя набираем, а ты вне зоны! 

– Почему с Линой? Ты что, с ней говорила? 

– Ну да! Ты не отвечаешь, я ее набрала. Думала – вдруг ты ей звонил. 

– Ты ей сказала про Киев?! 

– Да она сама в новостях уже всё увидела!

– Нет, про то, что я в Киев собирался.

– Да, сказала. Я же не знала, что она не в курсе. Она…

Валентин отключился и сразу набрал Лину, успев увидеть на экране бесконечную колонку пропущенных вызовов от нее. Не дав ей рта открыть, сразу быстро сказал: 

– Привет. Я в Берлине. Заболел. Вирус какой-то, вот лежу с температурой. 

– Где ты? 

Может, Лина не расслышала, что он сказал ей про Берлин, а скорее всего – просто по инерции задала вопрос, который бился у нее в голове последние три часа, и теперь она не могла сказать ничего другого, только повторяла: 

– Где ты? Где ты? 

– Мам, успокойся. Я в порядке. – Он говорил медленно и четко, через хрипоту и заложенный нос. – Я в Берлине. Подхватил какой-то вирус. Было тридцать девять, но сейчас уже почти нормально, только кашель сильный. Еще как минимум неделю тут пробуду. 

– Валечка, ты в Берлине? Правда? 

– Да. 

– Мне Ната сказала, что ты в Киеве. 

– Я хотел поехать в Киев, но заболел и никуда не полетел, успокойся. 

Они молчали. Валентин ждал, когда Лина придет в себя, а сам искал в шкафчике чай. Поскорее выпить горячего и лечь. Трясет, колени дрожат… 

– Почему ты мне не сказал, что собираешься в Киев? 

Ну, можно выдыхать, Лина в порядке – успокоилась, и начались выяснения. 

– Не успел. Вот только пригласили туда – и тут же заболел. 

– Кто пригласил? 

– Извини, я себя еще погано чувствую. Потом поговорим, ладно? Сейчас чаю выпью и лягу, ночь не спал из-за кашля. 

– У тебя лекарства есть? Что ты пьешь? 

– Всё есть, всё нормально, не волнуйся. 

Он понимал, как дались ей несколько часов неизвестности, поэтому терпел, пока она продолжала спрашивать про кашель и температуру. Наконец, он пообещал Лине написать ей утром, то есть, своим берлинским вечером, и закончил разговор. 

Долгожданный чай – темно-янтарный, дымящийся, с кружочком лимона… Нет, стоп. Голова не варит совсем. Так спешил успокоить Лину, что забыл о главном: что Ната сказала про Киев? Что там происходит? Диверсии какие-то? Он вернулся в комнату, где напротив кровати висел телевизор, включил его и почти сразу нашел новости. 

Чай остывал, а Валентин, забыв о нем, перепрыгивал с канала на канал, но видел везде одно и то же. Взрывы. Дым. Низко летящие вертолеты. Снова взрывы. Один президент с миной суровой озабоченности. Другой президент с резкой складкой между бровями. Идиотские корявые «денацификация» и «демилитаризация». Заявления мировых политиков. Карта Украины, красные стрелочки тянутся к центру через границы – с востока, с севера, с юга… 

Он набрал Юрия, но услышал короткие гудки. Набрал позже, еще и еще. Наконец, Юрий перезвонил сам, и теперь уже Валентин задал главный сегодняшний вопрос: 

– Ты где? 

– Еду в Ирпень, маму оттуда забрать. 

– Что там у вас? По новостям говорят – Киев обстреливали? Правда?

«Правда?» – дурацкий вопрос, он же сам видел эти кадры, но все равно спросил. 

– Да. – Юрий говорил дрожащим от напряжения голосом: – Мы в пятом часу проснулись от взрывов. У нас Жуляны недалеко. Сейчас еду. Пробки страшные. Мне заправиться надо, а на заправках вообще пиздец. Не знаю… 

После паузы Валентин вдруг услышал смешок: 

– А ты везунчик со своим ковидом. Мог бы сейчас тоже тут быть, а?.. Ладно, Валик. Мне с Иркой на связи надо быть. 

– Понял. Удачи тебе. 

Валентин поперхнулся, закашлялся и нажал на значок отбоя. Как, оказывается, трудно сказать «пока» человеку, если он в городе, который бомбят. 

Валентин снова включил новости. Он смотрел на экран, пил остывший чай и покрывался холодным потом. Съемок из Украины было мало, по всем каналам крутили одни и те же кадры: ночь, зарево взрывов, пожары, столбы дыма в рассветном небе, вертолеты, вертолеты... Снова и снова показывали запись президентского обращения. Сидит, говорит, буравит глазками зрителя, подавшись вперед, сложив перед собой руки. За его спиной в кадре часть флага – на красном фоне когтистая птичья лапа держит шар с крестом. Но это не держава, это бомба. Вцепился. Всех держит за яйца. Царь с бомбой. 

Пока Валентин прыгал с канала на канал в надежде услышать что-то новое, дважды звонила Ната, но он сбрасывал звонок. Потом, наконец, сам набрал ее. 

– …Что с тобой? Температура, грипп? 

– Вирус какой-то. 

– Не ковид? 

– Может, и ковид. Анализы не делал. Сейчас уже лучше, ничего. Как ты? Как мама? 

– Нормально, – ответила Ната, но тут же добавила: – Я нормально, а мама еще не очень, конечно. Вожу ее по врачам. 

– Домой, значит, не собираешься. 

– Собираюсь вообще-то, но ты же не дома сейчас. Сам когда вернешься? 

– В таком состоянии не полечу. Неделю еще поваляюсь, как минимум. Дождусь, когда кашель полностью пройдет, тогда возьму билет. 

Он смотрел на беззвучные картинки на экране. Президент, министр обороны, кремль… 

– Что у вас там вообще слышно? Про это всё, – спросил он Нату. 

– По телевизору говорят – спецоперация. Пограничники украинские сдались, украинцы отступают. Так говорят. – Она помолчала, а потом продолжила задрожавшим голосом: – Я полчаса назад Марине дозвонилась. 

– Какой Марине? 

– Гримерша наша. Не помнишь ее? У нас работала. Марина Кураева, мы с ней дружили, я ее на все проекты звала. Высокая такая, с короткой стрижкой. Не помнишь? Она из Харькова сама. Сейчас, пока работы не было, она к родителям туда поехала.

Ната зашмыгала носом, и Валентин не выдержал:

– Ну? Что она говорит? 

– Я говорю – «привет», а она молчит. «Мариша, – говорю, – какой ужас вообще! Что у вас там?». А она спокойно так – «Ты не знаешь, что у нас? Посмотри телевизор». Я спрашиваю – «Марина, ты дома сейчас? У вас тихо?». Она молчала-молчала, а потом говорит мне: «Идите вы нахуй, братский народ. Не звони мне больше». И трубку бросила. 

Ната заплакала. 

– Что я такого сказала? Я же беспокоюсь за нее. Только спросила, как она. Я, что ли, эту спецоперацию придумала? А Марина вообще всегда говорила, что в Питере хочет зацепиться, а в Харькове у них ничего хорошего. – Она еще несколько раз всхлипнула, а потом почти шепотом спросила его: – Валик… Валик, что дальше будет? Это скоро закончится, да? 

– Не знаю. 

Помолчали. 

– Ладно, – наконец буркнул он. – Давай пока отбой. 

Закончив разговор, Валентин лег и закрыл глаза. «Братский народ». Он так и не вспомнил эту Марину. Вообще в компе должны быть общие фото съемочной группы его сериала. Там было полно народу с Украины. Молодые, быстрые, они давно осели в Москве и Питере и вытаскивали друг друга на хорошие проекты. Гримерши и костюмерши, администраторы, осветители, звуковики… Валентин вычислял их на площадке по говору, по отдельным словечкам и каким-то неуловимым интонациям, которые напоминали ему о Киеве. 

…К вечерним выпускам новостей появились новые видео. Многоэтажный дом, из одного окна вырывается пламя, пожарные тушат. Панорама Киева, раннее утро, рассвет и вой сирены. 

Кадр сменился – следующее видео было снято откуда-то с верхних этажей. Почти монохромная картинка пасмурного февральского дня, обычная городская улица, многоэтажки. По пустой дороге ползет легковушка, ей навстречу – какая-то темная большая машина. И вдруг эта большая выезжает на встречную полосу и… Всё длилось секунду. Большая машина переехала маленькую, подмяла ее гусеницами под себя, и за кадром было слышно, как в ужасе охнула женщина у окна. 

Следующий короткий кадр – уже вблизи – смятая легковушка без крыши, и в ней на водительском месте полулежит пожилой мужчина. Он жив, и подбежавшие люди пытаются вынуть его из машины.

Валентин выключил телевизор, лег ничком, уткнулся в подушку, но через минуту рывком поднялся, дошел до туалета, и его вывернуло. Это из-за вируса. Не ел почти ничего, одни таблетки, нервы… Наверное, поджелудочная обострилась. Он полежал с закрытыми глазами какое-то время, но потом опять включил телевизор. Бесполезно так лежать, зажмурившись, когда всё равно видишь перед тобой этот кадр – гусеницы давят легковушку. 

Поздним вечером позвонил Чижов. Он был то ли в сильном возбуждении, то ли в хорошем подпитии. 

– Валик, я с Натой говорил. Извини, так вышло, напугал ее. Я ж думал, что ты в Киеве. Ты же мне говорил, что летишь. Извини, нехорошо вышло. Ты как вообще? Заболел? Мне Ната сказала.

– Угу. 

– Видишь, повезло. Бывает. А то был бы сейчас в Киеве. 

Валентин молчал. 

– А вообще, завтра-послезавтра в Киеве уже тихо будет, – продолжал Чижов. – И вообще везде тихо будет. 

– Думаешь? 

– Не-сом-не-нно-о-о… – как-то странно растягивая слово, ответил Чижов. – А ты думаешь – нет? Всё было бы как в Крыму, быстро и без драки, но укры решили пострелять в ответ. На сколько их хватит? Дня на три? 

Валентин молча слушал его и смотрел на экран телевизора, где беззвучно шевелил губами одутловатый, с глазами-буравчиками, и казалось, что это президент говорит голосом Чижова: «Одна половина страны у нас в Москве на заработках, другая половина к польской границе уже ломанулась. Кто там сражаться будет?»… 

Валентин не спорил, не перебивал. Он слышал, что Чижов на взводе. Может, сильно пьян. Если бы не «корона», Валентин и сам был бы сейчас так же возбужден, и наверняка бы выпил. И, пожалуй, мог бы сказать то же самое. Почти. Сколько Украина сможет сопротивляться? С одной стороны чуть больше сорока миллионов населения, с другой – больше ста сорока, плюс ядерное оружие. Какой смысл? И в самом деле – лишняя кровь. Она уже льется. А на границах, действительно, пробки – люди бегут из страны. Прав, shit! он во всем прав, и я бы мог сказать то же самое, слово в слово. Только я не сказал бы «укры». Вот и вся разница между нами. А может, он просто так сократил в разговоре? В обычном человеческом разговоре «украинцы» – это, действительно, как-то пафосно звучит, слишком официально. Как и «россияне». Но вообще, сейчас меньше всего хочется разбираться в настроениях Чижова. Хочется отключиться – от этого звонка, от новостей, от собственных мыслей. От всего этого дерьма, которое заливает всё вокруг. 

– Слушай, давай потом, а? У меня температура еще, голова… 

– Да-да, конечно, я просто извиниться хотел… так вышло… 

 

МАРТ, 2022 

1.

Солнце нещадно резало глаза. Это надо было умудриться – не взять с собой солнечные очки. Всё потому что летел из Калифорнии в европейский сумрачный февраль, и к середине марта планировал уже быть дома, а не сидеть вот так, на скамеечке в берлинском скверике, под солнцем – еще холодным, но ослепительным, режущим. 

Валентин в первый раз после болезни вышел на улицу. Противно-слабые ноги, горло по-прежнему першит. Всё время хочется пить, но только воду. Вода – литрами, а вот от чая и кофе мутит. И вообще мутит от всего. Ему осточертели его апартаменты. Хорошие апартаменты – прекрасная кровать, и плазма прямо напротив кровати. Когда не спится, конечно же, берешь в руки пульт и включаешь войну. И с утра тоже первым делом – DW и ВВС. Так, круглые сутки, днем и ночью у тебя перед глазами танки на дорогах, зигзаги белой краской на военной технике, развороченные дома и пожары. 

Осточертели разговоры с Линой. Она звонит каждый день, он рассказывает ей о своем самочувствии. На второй или третий день войны она позвонила, взволнованно-восторженная: 

– Ты читал про Дорошина? 

Оказалось, полтора десятка знаменитостей – актеров, режиссеров, драматургов – призвали стороны немедленно начать мирные переговоры. Дорошин был в их числе. 

– А вот Городенский молчит, – вздохнула Лина. Городенский был в числе ее любимцев, хотя с Дорошиным, конечно, тягаться не мог. 

Похоже, ее абсолютно не интересует, что творится в Украине, куда идут танки и летят ракеты. Она напряженно следит за тем, что делают «звезды», кто высказался за, кто против, кто просто молчит. 

Так и прошли эти недели. Дни и ночи слились, слиплись в один ком. Валентин глотал лекарства, смотрел новости, пил чай, говорил с Линой, иногда с Натой, проваливался в сон, снова глотал новости, давился лекарствами… И еще периодически пытался дозвониться до Юрия. После разговора в первый день войны Валентину больше не удавалось с ним связаться, каждый раз автомат сообщал, что абонент находится вне зоны доступа. В первые дни легко придумывались причины. Юрий просто устал в дороге, выключил телефон и спит. А может, он как раз за рулем, возвращается с мамой из Ирпеня в Киев, и отключил телефон, чтобы звонки не мешали. А может, просто телефон сел и в дороге его негде зарядить. В какой-то момент Валентин получил сигнал о том, что Юрий снова на связи, но когда набрал его, тот опять был вне зоны доступа. Через несколько дней Валентин догадался позвонить тому парню, который по просьбе Юрия привез ему еду и лекарства. Тот явно куда-то спешил и не сразу понял, кто звонит, а потом сказал то, что Валентин знал и без него: с Юрием нет связи. 

– Я уже не в Берлине, уехал. Так что, если вам нужны лекарства, я дам телефон…

– Нет-нет, ничего не надо, спасибо. Я только про Юрия хотел спросить. Пожалуйста, позвоните мне, если что-то узнаете. 

***

Знакомый врач, с которым Валентин периодически связывался, предупреждал его: «снять корону» не так легко, побочки будут преследовать еще долго. Кашель, одышка, слабость… Валентин понимал, что лететь еще рано, и пока просто старался побольше гулять. Каждый день – на десять минут дольше, на пару кварталов дальше. Иногда брел, мало замечая, что вокруг, и потом понимал, что за время прогулки видел только асфальт и собственные ботинки. Иногда удавалось включить в себе туриста – рассматривал здания, присматривался к уличным сценкам. И все чаще слышал русский язык, а иногда украинский. Однажды увидел объявление о проукраинском митинге. Далековато, придется ехать на метро. Ничего, расширим географию. 

Когда он приехал к назначенному месту, митинг уже бурлил. Глубоко в толпу Валентин не пошел, стоял с краю. К нему подошла девушка, вручила листовку, предложила взять желто-голубой флажок или повязать ленточку на руку. Другая предложила нарисовать на щеке сердечко в цветах украинского флага. Он отказался от сердечка, взял ленточку и держал ее в руке, потом сунул в карман. Он стоял далеко от трибуны и голоса, искаженные динамиками, различал плохо. В общем, всё понятно: необходимо подержать страну, воюющую за свободу, сплотиться, проявить солидарность, помочь беженцам. Свобода. Мир. Нет войне. 

Он очень быстро почувствовал усталость, выбрался из толпы, отошел в сторону и остановился, чтобы проверить сообщения. Нагнулся над телефоном так, чтобы экран не отсвечивал на солнце, и вдруг увидел возле своих ног мопса. Старого толстого мопса с седой мордой и бельмом на глазу. Песик обнюхивал его ботинки.

Валентин огляделся. Неподалеку на низкой бетонной тумбе сидела девушка, а рядом с ней сидели и лежали несколько разнокалиберных собак. «Выгульщица», – мелькнуло в голове. В Америке таких встречаешь повсюду и ежедневно, очень распространенная подработка для молодых. Да, типичная выгульщица: обтрепанные джинсы, куртка оверсайз, дреды. 

– Фаня, фу! Нельзя! – крикнула девушка по-русски, глядя на мопса у ног Валентина. Фаня с бельмом медленно поковыляла в ее сторону. 

Валентин подошел к «выгульщице» и поздоровался тоже по-русски. Она кивнула в ответ, невнятно буркнув какое-то приветствие, и нагнулась, чтобы поправить шлейку на мопсе, а Валентин разглядывал ее собак. Породистых только две, бельмастая Фаня и еще немецкая овчарка, остальные – метисы и явные дворняги. Одна небольшая собачонка на тележке: конструкция с колесиками поддерживает задние лапы. Овчарка, которая до этого лежала, поднялась, чтобы поменять позу, и Валентин заметил, что у нее подворачиваются лапы, как после чумки. У самой «выгульщицы» – никакой украинской символики на одежде, никаких нарисованных сердечек. 

– Вы на митинг пришли или просто тут гуляете? 

– Специально пришли, только в толпу с ними неудобно, – ответила девушка, а Валентин, присмотревшись, понял свою ошибку. У некоторых ее собак были хорошие поводки-рулетки, а у других – очень старые, затертые, кожаные и брезентовые. Вряд ли человек, который не может купить приличный поводок, нанимает кого-то для выгула. Скорее всего, она сама – хозяйка. 

– А вы откуда? – спросил Валентин.

– Из Гостомеля. 

Он не знал, что ей сказать, но девушка и не ждала никакой ответной реплики. Она сидела на тумбе какая-то отдельная – от митинга, от толпы, от городской суеты. Спокойная и безучастная, соединенная пуповинами поводков только со своими собаками. Казалось, что она находится в каком-то прозрачном пузыре. 

Через минуту он нашелся: 

– Как вы сейчас? Устроились где-то? 

– Да. Подруга приняла. Она тут давно живет. 

– Поместились? – Валентин кивнул на собак. 

– С трудом. Но мы ненадолго, отдохнем немножко и поедем в Швецию, у меня там брат. 

– Все вместе? 

Девушка неопределенно пожала плечами. 

– Как получится. Тут только трое мои, еще три по дороге прибились. С ними тяжело, но местный приют обещал помочь. Может, заберут хотя бы одного или двоих. 

Они разговаривали, не глядя друг на друга. Девушка чесала загривок похрюкивающей Фани, а Валентин рассматривал песика с инвалидной тележкой, потом другую собаку, покрупнее, к ошейнику которой вместо поводка был прикреплен коричневый пояс от плаща. Он осторожно протянул к ней руку. Собака моментально повернула голову. Самая обычная дворняга – короткая песочная шерсть с темными подпалинами, только уши лохматые и хвост пером. 

– Можно? 

Валентин смотрел на собаку, а не на хозяйку, и со стороны, наверное, это выглядело, будто он спрашивает разрешение у пса. 

– Осторожно, – сказала девушка, – они после дороги нервные. А Марта вообще у нас новенькая, я ее характер плохо знаю. 

– Марта? 

Он осторожно почесал собаку за ухом. Марта приветливо взмахнула пышным хвостом и оскалилась.

– Она к нам первого марта прибилась. На автобусной остановке сидела. То ли бросили ее, то ли сама от хозяев удрала. Многие убегали. У меня тоже одна собака удрала, взрывов испугалась.

Загремела музыка, в толпе запели гимн. Девушка поднялась, похлопала по боку овчарку: 

– Марсик, вставай. Давай, хороший, вставай, идти пора. 

– Вам далеко? 

– Не, только через парк перейти. Далеко мы не можем, Марс хромает, а Масяня на тележке. 

Марс поднялся и сделал несколько шагов, заваливаясь костлявым задом. 

– До свидания, – кивнула Валентину девушка, и вся компания двинулась в сторону парка. 

Он смотрел им вслед. Что-то было в этой девочке, что-то царапало внутри. Она кого-то ему напомнила? Вроде нет. Собаки, Джуля?.. Нет, в этой компании не было ни одной, которая напоминала бы ту первую болонку или других его Джулек. Тогда что? 

Он постоял еще какое-то время, глядя на удаляющуюся фигуру в сиреневой куртке. Наконец, отвернулся и пошел в сторону метро. 

«Далеко мы не можем», – сказала она, добравшаяся с шестью больными собаками из Гостомеля в Берлин и собирающаяся дальше, в Швецию. Он уже знал, какой была ее дорога. Читал в интернете, видел по телевизору, да и тут, на митинге, слышал обрывки разговоров. Знал, как перебирались через реки вброд, под взорванными мостами, с плачущими детьми на руках. Как везли по дорогам стариков в тележках из супермаркетов. Как набивались в поезда, по десять человек в купе. Видел фото, слышал рассказы – и не мог этого осознать. Как не смог бы осознать, если бы сейчас увидел, как по чистеньким дорожкам берлинского парка бредет динозавр. Этого не может быть. 

Он уже прошел два квартала, но перед самой станцией метро вдруг остановился. 

Пояс. Коричневый. Похоже, от плаща или куртки. Пояс, прикрепленный к ошейнику дворняги, вместо поводка. 

Валентин вспомнил, как они с мамой увидели Джулю, сидящую под опечатанной дверью, и забрали ее к себе. Поводка не было, и в тот день они вывели ее гулять, привязав к ошейнику поясок от маминого халата. 

Он развернулся и быстро пошел обратно. Быстро, еще быстрее. Потом побежал, но сразу закашлялся и снова перешел на шаг. Бегун, мать твою, пост-ковидный. С одышкой, с кашлем. Иди спокойно, никуда они не денутся. У нее овчарка, которая едва ковыляет, и еще псинка на колесиках. Ерунда, догонишь. 

Он добрался до перехода, на котором видел ее в последний раз, пересек улицу, вошел в парк и огляделся. «Нам только через парк перейти», – вспомнил он ее слова и пошел по аллее. Пересек маленький парк по диагонали, обошел пару ближайших кварталов, потом снова вернулся в парк, побродил по дорожкам, озираясь вокруг, и наконец сел на скамейку отдышаться. Они исчезли. 

2. 

Во сколько она выводит собак утром – в шесть? Семь? Ничего, он встанет в полшестого и вызовет такси. От его апартаментов до места, где он упустил девушку с рыжими дредами, минут пятнадцать на машине. 

Чер-рт, когда же кашель пройдет? Только уснул – и снова приступ, а пока прокашлялся – сон пропал. Валентин долго лежал с закрытыми глазами, потом сдался, нащупал пульт от телевизора и включил его, но полностью убрал звук. Раньше мелькающие в тишине картинки быстро усыпляли его. Он хотел найти какое-то кино или даже мультики, но конечно, зацепился за новости. 

Дикторша со строгим лицом шевелила губами. Фоном за ней был стопкадр – здание с выбитыми окнами. Потом пошел сюжет – то же здание, кучи битого камня и стекла вокруг, огромная воронка от взрыва. Круглолицая растрепанная девушка стоит, завернувшись в одеяло. Люди несут на носилках женщину с большим животом. Снова диктор в кадре. Бегущая строка по-немецки. Новый сюжет – городские улицы, противотанковые ежи. Смена картинки – люди бегут к круглому зданию с колоннами. Валентин узнал место – это вход в метро возле вокзала в Киеве. Действительно, дальше показали станцию метро и людей, сидящих на ступенях и прямо на полу. Напряженные лица. Хмурые лица. Редкие неожиданные улыбки. 

Нет, под эти новости не уснешь даже без звука. От этих кадров трудно отвести взгляд. Женщина на носилках гладит свой огромный живот. Рука. У нее очень красивая рука. А парень в метро улыбается. Сидит на полу, опершись спиной на колонну, смотрит в камеру и улыбается. 

Валентин все-таки заставил себя найти музыкальный канал. Замелькали пестрые картинки, блестки, губы, глазки, груди. Темнокожая красотка в ярко-розовом парике танцевала, многократно умноженная зеркалами. Валентин закрыл глаза. Зеркала, мелькающие отражения, мелькающие вагоны поезда в метро, парень улыбается… 

Он проспал. Не услышал будильника и поднялся только около семи. Можно было отложить поиски на вечер, но он все-таки решил попытать счастья с утра, собрался и вызвал такси. На месте он довольно быстро и безрезультатно повторил вчерашний маршрут, потом зашел в кафе, устроился за столиком с чашкой кофе и открыл в телефоне переводчик. Набрал текст: «Я ищу девушку. Она гуляет в этом районе с собаками. Одна собака больная, на тележке с колесиками. У девушки длинные рыжие волосы. Вы ее не видели? В какое время она гуляет?». Можно начать поиски прямо здесь, показать написанное худощавой брюнетке за барной стойкой. Но, если подумать, тут шансы невелики. Пока он пьет кофе и жует круассан, у стойки все время стоят два-три человека – покупают выпечку, берут кофе навынос. Вряд ли у баристы есть время рассматривать, кто мелькает за окнами кафешки. А собачница со своим выводком сюда вряд ли заходит. 

Валентин поменял место за столиком, развернувшись лицом к окну, и теперь, допивая кофе, рассматривал людей, проходивших мимо. Они появлялись на несколько секунд в раме окна, а затем исчезали. 

Эта рыжая с дредами вчера тоже мелькнула перед ним на короткое время и пропала. Выпала из кадра. Всего-то – несколько брошенных фраз. Одно название города, шесть собак и пояс от плаща вместо поводка. Можно, конечно, зафиксировать всё это на бумаге и сделать девушку с собаками частью будущего фильма. Не обязательно фильма про эту войну – такой персонаж сгодится для любого сюжета. Но сейчас ему нужен не образ, не ее история. Ему нужна собака на пояске. 

До этой минуты он даже не задумывался о том, как сложно будет везти собаку в Америку, и вообще как он будет справляться с крупным взрослым псом, у которого бог знает какие привычки, характер, а может и болезни. Он даже не пытался понять, что привело его снова к этому парку. Жалость? К кому – к беженке или к потерявшемуся псу? Желание помочь им? А может, ему просто не хочется возвращаться в пустой дом? Но этими самокопаниями можно заниматься потом, а сейчас надо просто их найти. 

…Женщина за стойкой прочитала текст на экране телефона и отрицательно помотала головой, изобразив на лице сожаление. Из кафе Валентин направился к парку и по дороге спросил о девушке еще в двух магазинчиках. Без толку. А вот в парке ему сразу повезло – он наткнулся на парня с овчаркой на поводке. Прочитав вопрос, парень закивал, к тому же оказалось, что он довольно сносно говорит по-английски. «Да, она гуляет тут по утрам. Сегодня я вышел позже и ее не видел. А вчера в семь утра видел. И позавчера. По вечерам? Не знаю. Я вечером сюда не прихожу, выгуливаю его возле дома». 

***

– Доброе утро! 

– Доброе! – девушка смотрела на него, чуть прищурившись. То ли зрение у нее неважное, то ли пытается вспомнить, где его видела. 

– Мы с вами разговаривали позавчера на площади, где был митинг. Вы говорили, что из Гостомеля, и собираетесь ехать к брату. 

Она смотрела на него и молчала. 

– Я хочу у вас взять собаку. Отдайте мне Марту. Вы говорили, что подобрали ее и хотите отдать в приют. 

…Они познакомились. Ее звали Яна. Она зябко ежилась в своей сиреневой куртке и продолжала медленно идти по аллейке. Темп всей компании задавали хромая овчарка и собачка на тележке. Валентин, подладившись под медленный шаг, рассказал девушке, что у него всю жизнь были собаки и он умеет с ними обращаться, что живет он в Лос-Анджелесе, что последняя его собака давно умерла, и Марта будет одна, ей будет хорошо. Яна слушала и не проявляла никакой радости или просто интереса. Наконец она остановилась и сказала: 

– Давайте так. Я сегодня созвонюсь с приютом, они у меня обещали двух собак забрать. Если договорюсь – отвезу туда собак, а вы приедете и у них уже Марту возьмете, они всё официально оформят. 

– Почему так? – спросил Валентин. – Я бы мог прямо сейчас ее у вас забрать. 

– Нет. Я вас первый раз вижу и… 

– Второй, – перебил он.

– Ну да, второй, – кивнула Яна. – Но я вас не знаю. Вдруг вы завтра решите, что с собакой в Америку лететь дорого и сложно, и бросите ее? 

Он понимал, через что прошла Яна и в каком она состоянии. Но могла она хотя бы немного обрадоваться, могла хотя бы сказать «спасибо»? Скрыв досаду, Валентин мягко заметил: 

– Яна, послушайте, я же не ребенок, который просит купить ему собачку, но не думает, что за ней какашки убирать придется. В конце концов, стал бы я вас два дня искать, если бы это было минутное решение? Я всё продумал. 

– Да, конечно. Но всё равно я не могу отдать собаку незнакомому человеку. Вы тут где живете? В гостинице? 

– Нет, у меня апартаменты. 

– А там можно с собакой? Вы уточнили у хозяев? А так до отъезда Марта может оставаться в приюте. И потом – как вы ее в Америку повезете? У нее чипа нет. 

Валентин растерялся. Действительно, об этом он не подумал. 

– С Украины сейчас сюда пускают всех подряд, даже вообще без документов, – продолжала Яна. – А для Америки вам надо чип делать и еще прививку от бешенства. А после прививки надо месяц ждать, знаете? 

Яна внимательно смотрела на него, и Валентин постарался скрыть растерянность. Он-то собирался дней через десять лететь, а теперь, значит, месяц? Но ей бодро ответил: 

– Да, я как-то не подумал, что у вас на границе был зеленый свет. Но это ничего, сделаем прививку и подождем. 

Они обменялись номерами телефонов и договорились, что Яна вечером позвонит ему и скажет, когда приезжать в приют. 

Пока они разговаривали, Марта спокойно шла рядом, и теперь, когда всё было решено, Валентин попросил: 

– Можно я еще с вами пройдусь и поведу ее? 

Непроницаемая Яна вдруг засуетилась, стала торопливо распутывать поводки. Он увидел, что на этот раз Марта на обычном брезентовом поводке. Валентин принял его, и они пошли все вместе к выходу из парка. Марта немного отошла вбок, и Валентин почувствовал, как натягивается поводок в его руке. 

– Марта, рядом! – негромко сказал он и спросил Яну: – Она команды знает? 

– Мне кажется, она была дворовая. По-моему, в квартире ей непривычно, «место» не понимает. Хотя, может это просто после дороги, и квартира чужая. 

Он довел Яну до дома ее подруги. Перед тем, как попрощаться, он присел на корточки перед собакой, потрепал за ушами, поймал ее взгляд: 

– Марта, Марта! Скоро увидимся. 

В тот вечер он долго ждал звонка Яны и, наконец, в десятом часу набрал ее сам. Яна сказала, что договорилась с приютом на завтра: «Приезжайте к двенадцати». Дала адрес. Почему не позвонила ему сама, как обещала, – не объяснила и не извинилась. Ладно… 

Он приехал по названному адресу ровно в полдень и увидел, что Яна с собаками выгружается из серенькой «тойоты». Кроме Марты она привезла еще одну дворняжку размером со спаниеля и на спаниеля же отдаленно похожую. С водительского места вышла симпатичная кудрявая брюнетка, солнечно улыбнулась: «Я Олеся, здравствуйте!», – и они все вместе вошли в приют. Там Олеся, бойко тараторя по-немецки, помогла Яне заполнить бумаги, потом переводила для Валентина вопросы администратора, показывала, где ставить галочки в анкете. Наконец, Валентину сказали, что он может прийти за Мартой через две недели, и Яна с собаками отправилась куда-то за администратором, а Олеся с Валентином вышли из здания. 

– Я что-то не понял – через две недели ее уже можно забрать? 

– Да, за это время они ее чипируют и подготовят вам все документы для вывоза.

– А прививка от бешенства? После нее месяц ждать надо. 

– Да, месяц. Яна ее привила две недели назад, как только приехала, осталось еще полмесяца. 

– Как привила? Она мне сказала, что прививки еще нет. 

– Вы не обижайтесь, – сказала Олеся. – Она в ужасном состоянии, психует сильно. Говорит: вдруг вы собаку решили взять просто на эмоциях, а потом передумаете? Поэтому и сказала вам, что прививки нет, надо долго ждать, и не звонила вам вчера тоже специально. Типа «сам позвонит, если серьезно решил». Вы же видите, она на собаках помешанная. Даже вот этих, которых по дороге подобрала, оставить тут – для нее трагедия. 

Помолчали. 

– Повезу ее в кафе сейчас. В мое любимое, там такие булочки с корицей! – Олеся снова улыбалась. – Поедете с нами? 

Вышла Яна и, глядя на нее, Валентин отказался от мысли поехать с ними в кафе и попытаться ее разговорить. Он умел подслушивать и подсматривать нужные ему в работе слова, эмоции, жесты, мог спровоцировать разговор и безжалостно поковырять больное, но сейчас спасовал. Пусть едут вдвоем, сами, пусть едят булочки и болтают о чем-нибудь глупом. 

3. 

После поездки в собачий приют ему стало как-то легче, будто всё вокруг прояснилось. Он отметил в календаре день, когда можно будет забрать Марту, отсчитал еще три дня на всякий случай и взял билеты на самолет. Потом с аппетитом пообедал и даже вроде бы ощутил запах кофе. Под вечер он поборол желание включить телевизор и пошел гулять. Часа два бродил по улицам и купил для Лины в туристическом ларьке какие-то дурацкие подставки под стаканы. 

Вечером в таком же бодро-деловом настрое он взял телефон и, ничего не обдумав наперед, набрал Нату. В ее «Алле!» услышал удивление и радость. 

– Ты как? 

– Да уже практически нормально. Кашляю еще, но не сильно. Уже билет взял. А у тебя что? Как дела? 

– Более-менее. Вот завтра маму на ЛФК запишу…

– Ты домой собираешься? – перебил он. – Может, прилетишь сюда, а из Берлина вместе? 

На съемочной площадке он отлично чувствовал длину паузы. Безошибочно вычислял, сколько секунд между репликами в диалоге – естественное замешательство героя, а сколько – дурная театральщина. И сейчас, слушая тишину в трубке, он хотел гаркнуть, как заигравшейся актрисе на репетиции: «Нет! Слишком долго. Не изображай трагедию. Запнулась на две секунды – и дальше, дальше давай!».

– Валик, – наконец ответила Ната, – я пока не могу. У мамы правая рука не очень, надо разрабатывать, буду возить ее на физкультуру. 

– Долго? Сколько? 

– Пока не знаю, вот в понедельник с врачом встречусь, тогда будет понятно. 

– А Сан Саныч что, не может ее возить? 

– Не может. 

– Почему? 

– Он в запое. 

Ого, поворот. За время жизни с Натой он ни разу не слышал от нее, что отец страдает запоями. Хотя, по правде сказать, он не так уж много интересовался ее родителями. Про Сан Саныча знал, что тот раньше работал на стройке, а теперь – в частной бригаде, которая делает ремонты. Кладет плитку, штукатурит, зарабатывает неплохо, а еще имеет хобби – коллекционирует советские значки с изображением городов. 

– Давно? 

– Да вот, после этого сАмого. У него друг, одноклассник бывший, когда-то женился и переехал в Чернигов. Или Черкассы? Нет, Чернигов… Не помню. Они созваниваются иногда. И сейчас вот... Ругаются. «Это вы! – Нет, это ваши!..». Доказывают друг другу. Папа орет, что Коля кретин слепой, посылает его. Потом бухАет. Говорит – «я друга поминаю, нет у меня больше другана, мы пятьдесят лет!..». Рыдает, школьный альбом свой достает, лезет мне показывать. Потом перезванивает дяде Коле и орет: «А вот если бы Союз не развалили!..» – и они оба уже матерят Горбачева и Америку. После этого он садится пить за дружбу, за то, как мы прекрасно жили, как он ездил в гости в Чернигов. Или Черкассы. Путаю все время… Пьёт, песни орет, блюет. Вчера в своей луже тут же поскользнулся, упал, бровь разбил, вся кухня в крови… 

Между ними повисла тишина. К этой паузе никакой режиссер не придрался бы – безнадега, тупая ноющая боль. 

– Слушай, ну что ж тут… Подождем. Когда-то ж он протрезвеет? 

– Надеюсь. 

После разговора он долго стоял у окна, смотрел, как в ранних мартовских сумерках мигает светофор на перекрестке, отмеряя порции машин и пешеходов. Валентин криво усмехнулся своему отражению в оконном стекле. Вот-вот, именно, тебе красный. Остановись. Полчаса назад был уверен, что сегодня всё решишь, разложишь по полочкам, расставишь с Натой все точки над «ё» – и вот стоп. Придется подождать. 

Он вспомнил, как Ната привезла его к своим родителям знакомиться, и Сан Саныч в тот вечер угощал его своей фирменной печеной картошкой с малосольными огурцами. Под водочку, конечно, но выпили они в тот вечер вдвоем всего ничего. Вспомнил, как потом, в Лос-Анджелесе, Ната связывалась с родителями по скайпу, чтобы поздравить их с Новым годом или днем рождения, и Валентин присоединялся к разговору. Тогда тесть тоже был разговорчивым и веселым. Иногда пьяно-болтливым и слишком уж веселым, но ведь это было в праздники, так что ничего странного. 

Валентин вдруг очень живо представил себе Сан Саныча, но не того, на экране ноутбука, а сегодняшнего – с редеющими всклокоченными волосами, с недельной щетиной и свежей ссадиной над глазом. С его пьяными слезами над черно-белыми школьными виньетками. С его перегаром и трясущимися руками. И с любимой коллекцией, которая всегда его увлекала и успокаивала, а теперь до конца дней будет только ранить. Тогда, в день знакомства, будущий тесть, конечно, похвастался своим богатством. Были у него старые советские альбомы для значков, с поролоновыми листами, были и современные немецкие, пластиковые. «Умеют фашисты, ничего не скажешь», – смеялся Сан Саныч, нежно поглаживая альбом, и шутка тогда не вызвала у Валентина особого раздражения. Ну да, типично советский прикол – называть немцев фашистами. Конечно, тогда под рюмочку они говорили о киевском детстве Валентина, и Сан Саныч захотел показать ему старые значки Киева, для этого и полез за альбомами. Киевских значков в коллекции оказалось много. Узнаваемые силуэты Золотых ворот и святой Софии, стилизованное изображение листьев каштана, значок с надписью «Київ 1500» и целая серия, посвященная станциям киевского метро. А еще там были значки «Хмельницький 500 років», «Львів», «Ялта» и «Одесса». А еще Ленинград и Бухара, Дудинка и Донецк, Рязань и Рига, Ташкент и Москва… Сан Саныч собирал их всю жизнь, хранил, берёг, а они развелись, разделились, побили горшки и, в конце концов, начали воевать. И теперь, кажется, даже безобидные значки будут колоть своими булавками Сан Санычу пальцы в кровь. 

Валентину стало жалко тестя с его дурацкой коллекцией и черниговским другом, а потом вдруг пришла злость. Сколько их, таких мужичков, которые рыдают девятого мая, шутят про фашистов и молятся на давно сдохший Союз. Сколько их прямо сейчас бухают, потому что не могут без водки переварить то, что случилось. В конце концов, они протрезвеют, но так ничего и не поймут. Никогда не поймут, что тоже виноваты. 

Апрель, 2022 

1. 

Звонок, который он так ждал (или уже не ждал, но не мог себе в этом признаться?), раздался в самый неподходящий момент. Валентин только-только вышел из такси возле берлинского аэропорта. Слева чемодан, справа беспокойно крутится Марта на поводке, руки заняты, и тут в кармане запиликало. Валентин чертыхнулся и под аккомпанемент звонка прошел в здание. Нашел нужную стойку регистрации, встал в очередь и только после этого полез в карман, достал уже замолчавший телефон. 

Юрий! Это он звонил. Через полтора месяца после того разговора! У Валентина вырвалось крепкое слово, и девушка, стоявшая перед ним, обернулась, картинно подняв брови. Валентин отвернулся от нее и нажал на кнопку вызова. 

– Алло! Алло, Юр? Ты где? Откуда? 

– Я дома. Уже дома. В Киеве. 

Связь была плохая, звук пропадал, и слова про дом и Киев Валентин понял со второго раза. А тут еще и объявления – невидимая нежноголосая барышня стала сообщать о прибытии и задержке рейсов. 

– Ты в аэропорту? 

– Да. Да! Слышишь меня? Наберу тебя, когда прилечу. Завтра, ладно? 

– Хорошо. 

Еще минуту Валентин пытался расспросить Юрия про его близких, уловил «в порядке» и закончил это мучение. Живы. Все живы, это главное, а подробности потом. 

***

Дома. Наконец-то. 

Валентин стоял посреди комнаты, измотанный и разбитый. Ужасно хотелось сразу упасть на диван, но он прошел на кухню, достал из шкафчика первую попавшуюся кастрюлю, наполнил ее водой и поставил на пол. Собака, которая приплелась за ним на кухню, стала жадно хлюпать из кастрюли, и Валентин чувствовал, что она точно так же разбита и измотана.

– Мы с тобой одной крови, да? – буркнул он. – Пошли спать. 

Он сдернул с дивана плед (черт с ним, потом постираю), сложил его вчетверо, положил на пол рядом с диваном и похлопал по этой импровизированной лежанке. Собака понюхала, покрутилась, но не легла, а пошла по комнате, будто пыталась взять след. 

– Осваивайся. В туалет захочешь – говори, не стесняйся. И не смей мне тут кучу навалить, – бормотал он уже в полусне.

Он проснулся от тихого поскуливания, а когда Марта, не выдержав, залаяла, Валентин спустил ноги с дивана. Оказалось, что проспал он всего два часа, но голова была ясной. Ну вот, с возвращением! – сказал он себе. С возвращением в мир собачников. Надо Марту вывести. Подъем! 

Ну а потом – всё, что накопилось за два месяца отсутствия: проверить почту, разобрать счета... За продуктами поехать – это, наверное, завтра, а сегодня надо заказать что-нибудь готовое. И еще Юра. Обязательно позвонить ему. 

– …Мы в Киеве уже дней десять, – сказал Юрий. – Сначала, конечно, маму в стационар на неделю. Сначала с этим разобрался, потом уже начал всем звонить – сестре, родственникам… Так что, уже сто раз рассказал, что с нами было. Тебе – сто первый, – усмехнулся он. – До мамы я тогда добрался, но она в тот день так разнервничалась, что ей стало плохо. У нее стенокардия, давление – весь букет. С постели подняться не могла, куда ее тащить в таком состоянии? Решил, что останемся, переночуем, а потом поедем. Ну, а потом выехать уже было невозможно. Обстрелы. Танки пошли. Связь вырубилась, где можно безопасно проехать – непонятно. На соседней улице семья собиралась выехать, в машину садились – и в этот момент обстрел. Все погибли, вместе с детьми. Я не видел, соседи рассказали. Ну, у мамы в доме подпол, глубокий, мы туда перебрались. Мама смогла спуститься, я ей там лежанку устроил, сам туда-сюда бегал, горячее готовил, пока была возможность. И ведро таскал. Она не могла в туалет выходить. Каждый день думал – может, попробуем на машине прорваться? А потом мост через речку взорвали. Я понял, что маму вброд просто не переведу. Она у меня вообще грузная, суставы… Она и дома – по стеночке и с палочкой иногда. Говорили, что в нескольких километрах от нас место, где в автобусы сажают и вывозят по «зеленому коридору», но до этой точки надо ж было как-то дойти. 

Юрий помолчал, а потом продолжил: 

– Ну, что рассказывать? Так мы в Ирпене просидели три недели. Потом я одного соседа уговорил помочь, и мы маму потащили. Где-то она сама потихоньку шла, где-то под руки ее почти волокли. В общем, дошли до нашего блок-поста, а там уже автобусы. Ну и всё. 

– Как мама сейчас? 

– Ты знаешь, нормально. Конечно, когда в Киев добрались – сразу в больницу, капельницы... Сейчас ничего. Но знаешь, я сам в шоке: она была такая слабая, я думал, что из подпола не выберется. А если сможет подняться наверх, то потом и до калитки не дойдет. Но она собралась как-то, настроилась, зубы сцепила – и пошла. Медленно, конечно, очень медленно, но не жаловалась, не говорила «не могу». 

– А ты сам как? 

– Сам? Да ничего… как-то… – Он помолчал и снова заговорил: – У мамы соседи, тетя Вера и ее муж, Петрович. Мама полжизни с ними рядом прожила, через заборчик. Так вот, Петровича осколком убило, прямо во дворе. Тетя Вера его одеялом каким-то накрыла. Невозможно было похоронить, стреляли всё время, страшно. Так и лежал, во дворе. Потом тетя Вера позвала меня: Юра, помоги. Нельзя же так, собаки бегают. Ну, мы с ней вместе… На их огороде прямо яму вырыли и его – туда. Просто в одеяле. Ну… вот так. Прямо на огороде. Тетя Вера говорит – потом похороню по-человечески. 

2. 

Первые дни дома были сумбурными. Сон и голод подступали беспорядочно и в самое неподходящее время, как обычно после больших перелетов. Валентин с трудом возвращался к своему привычному ритму и встраивал в него Марту – купил ей лежанку и миски, выгуливал и кормил. Иногда, глядя собаке в глаза, спрашивал: 

– Ну что, освоилась? Нравится тебе тут? 

Марта смотрела внимательно, поднимала брови. Валентин смеялся и похлопывал ее по спине. 

Прошло несколько дней, и Валентин, наконец, после утренней прогулки сел за ноутбук и открыл файл со сценарием. В последний раз он работал с ним еще до поездки, два месяца назад, после такого перерыва возвращаться к тексту всегда трудно. Он прочитал несколько страниц, потом перепрыгнул в окончание, снова вернулся к началу. Один диалог негромко прочитал вслух. Наконец, закрыл файл и закурил. 

Пусто. Абсолютная пустота. Ноль энергии, ноль динамики. Почему? До сих пор он этого не чувствовал. Да, это не готовый сценарий, но то, что сделано, – определенно было неплохо. Было! Он прекрасно помнил, как ему нравились диалоги, как он сам смеялся в некоторых местах, каким удачным казался ему финал. Что произошло? Почему сейчас всё кажется каким-то пенопластовым? Бесцветным и пустым. Может, из-за болезни? Нет, ну в самом деле, если он целый месяц не чувствовал запаха кофе и любую еду жевал будто траву – значит, эта зараза бьет по мозгам, по рецепторам. Может, он просто не способен сейчас воспринимать текст, но со временем все вернется? 

Он выключил ноут, подошел к Марте, дремавшей на своей лежанке, потрепал ее за уши: 

– Ну что, подруга, поехали знакомиться с Линой? 

***

Когда Лина потянулась погладить Марту, Валентин придержал собаку за ошейник. Кто ее знает... К тому же первые минуты в доме Лины Марта беспокойно вертелась, поскуливала. Потом успокоилась, дала себя погладить, помахала приветственно пером-хвостом и улеглась в углу. 

Сели пить чай. Лина снова принялась подробно расспрашивать Валентина о самочувствии после «короны», хотя по телефону он уже сто раз ей докладывал. Потом кивнула на собаку: 

– Она будет Джулей? 

– Нет. Девушка, которая подобрала ее, назвала Мартой. И в документы так вписали. Марта так Марта, почему нет? 

– А почему не Джуля? 

– Не хочу. Трех раз хватит. 

Помолчали. 

– А помнишь, как Джулька косточки прятала? – улыбнулась Лина.

– За диваном, – кивнул Валентин. 

– Хорошо теперь. Консервы, корма всякие. А я в гастрономе дикие очереди выстаивала за суповыми наборами. Однажды ливерный фарш выбросили, совсем дешевый, копейки какие-то. Я сразу четыре пакета взяла, больше не давали в одни руки. Обрадовалась. Сварила этот ливер с гречкой, а Джулька есть не стала. 

Валентин снова кивнул, возражать не стал, хотя хорошо помнил: не было гречки. То есть, была, но Джуле не доставалась. Для нее варили пшено или овсянку. 

Вдруг Лина потянулась через стол и взяла его за руку: 

– Знаешь, я до сих пор иногда думаю… Ты же мог быть там, когда война началась! В Киеве. Такое стечение!.. Страшно подумать. 

– Ну, я все-таки в Киев собирался, не на восток, – ответил он. – Конечно, в первые дни в городе был полный бардак, и со связью перебои, и выехать было сложно, но все-таки в самом Киеве вроде погибших не было. 

Послышались шаги, и Лина вдруг прижала палец к губам, а потом с каким-то наигранным интересом спросила, кивнув на Марту: 

– Так чем ты ее кормишь? 

Вошла Гаянэ, поздоровалась, и Лина ей сказала: «Гаянэ, посмотри, какую красотку Валик взял в приюте!», – а потом стала расспрашивать ее про заказанное лекарство. Когда Гаянэ вышла, Валик негромко спросил: 

– Что за цирк? Что случилось? 

Лина помолчала, прислушиваясь, а потом тихо ответила: 

– Вроде к Мише пошла. Ох, ты не представляешь… Я же не знала, что она русские каналы смотрит. Как-то мы раньше об этом с ней и не говорили никогда. А теперь оказалось – она… В общем, говорит, что Украина сама во всем виновата. Если бы сразу сдались, не было бы столько погибших. 

– Что??? 

– Я тебя умоляю! Если она войдет – не будем об этом. Она очень переживает, очень. У нее, оказывается, родня в Мариуполе. Сестра, кажется, двоюродная, с семьей. Уже месяц связи нет с ними, совсем. Я ей говорю – как же так? В чем Украина виновата? Если бы Путин не напал, вообще не было бы жертв. А она – как попугай: «Украине надо было сразу идти на переговоры, и всё бы уже закончилось. А так – только людей уничтожают. Потому что им выгодно». Кому – им? Безумие какое-то. 

– Так гони эту дуру к чертям!

– Валик, я решила просто закрыть тему. Всё. О войне с ней – ни слова. И она об этом молчит. Мы – как раньше: про погоду, врачей, кухню. Ты же знаешь, хорошую сиделку найти трудно. Сколько мы до нее намучились! А Гаянэ внимательная, очень аккуратная, готовит прекрасно. Спокойная, не болтливая. В общем, если бы не это… И ты, пожалуйста, при ней о войне не говори, хорошо? 

– Ага! – хмыкнул он. – Я еще темы не фильтровал ради вашей сиделки! 

– Не ради нее, а ради меня. Пожалуйста. 

Они помолчали, потом Лина попросила его рассказать о фильмах, которые он смотрел в Берлине, и он поначалу даже удивился. Фестиваль, показы? Кажется, это было очень давно. Война изменила оптику, словно перевернула бинокль, и всё, что было до, казалось теперь далеким и маленьким. Но он все-таки рассказал ей про пару фильмов, и Лина слушала увлеченно, как раньше. Он всегда любил такие минуты – не дотошные расспросы матери о его здоровье, о его семейных делах, а вот этот живой интерес к его работе, к кино и книгам. 

Так поболтали еще минут двадцать, а потом он собрался ехать, и тут обнаружил, что Марты нет в комнате. Он прошел по дому, заглянул во все углы и, наконец, оказался там, где давно не был, – возле комнаты Михаила. Дверь была открыта, и Валентин остановился на пороге. 

…Сколько времени Михаил не выходит отсюда? Года полтора или два? Кажется, в последний раз он сидел со всеми вместе за столом в позапрошлом году, в августе, на дне рождения Лины. А на позапрошлое Рождество к столу уже не вышел. Каждый раз, приходя к матери, Валентин слышал от нее: «Зайдешь к Мише, поздороваешься?». Обычно он отвечал: «Не хочу его беспокоить», но изредка, в праздники или просто в каком-то расслабленном теплом настроении он приходил сюда, к приоткрытой двери, видел худого старика в кресле и приветственно махал рукой. Изредка получал ответный взмах кисти, но чаще Михаил только прикрывал глаза и отворачивался. 

Каждый раз Валентин понимал, что, возможно, видит Михаила в последний раз. Врачи сказали, что химия или операция убьют человека в таком возрасте быстрее, чем сама опухоль. Ему давали четыре месяца, максимум – полгода, но болезнь, словно убаюканная тишиной этой комнаты, заснула. И так продолжалось уже третий год. Поначалу Михаил еще читал, слушал радио, возился со старыми фотографиями, разговаривал с редкими гостями, но силы уходили, а вместе с ними исчезло практически всё, кроме овсянки, травяных чаев и таблеток. И теперь Лина уже не предлагала пойти поздороваться. «Миша только задремал, не будем его будить».

В последний раз Валентин видел его первого января, и сейчас поразился переменам. В глаза бросились широкие плечи, а голова стала совсем маленькой. Исхудал еще больше, хотя казалось – куда уж… Из ворота теплой домашней кофты выглядывала складчатая черепашья шея, а из манжет – огромные, какие-то лопатистые кисти. Одна рука лежала на подлокотнике, а вторая – на голове собаки. Да, Марта сидела рядом с креслом, положив башку Михаилу на колени. Его пальцы едва заметно шевелились, почесывая Марту между ушами. Глаза у обоих были закрыты. 

К Валентину подошла Гаянэ. 

– Я выходила, а когда вернулась – они уже так сидели, – прошептала она. 

Валентин посидел с Линой еще полчаса, но потом все-таки решил ехать. Вошел в комнату Михаила, приблизился к неподвижной паре, взял Марту за ошейник и легонько потянул к себе. Собака послушно поднялась. Михаил, не открывая глаз, переложил руку с ее головы к себе на колено. Валентин все-таки посмотрел ему в лицо. Морщины, складки, пергаментная кожа. Истончившиеся в ниточку, почти пропавшие губы. Опущенные веки. И влага в уголках глаз.

Стараясь не шуметь, Михаил вывел собаку, попрощался с матерью и уехал. 

Вечером он сидел перед телевизором и бессмысленно давил на кнопки пульта. Подошла Марта. Вдруг, неожиданно для самого себя, Валентин похлопал ладонью по своей ноге и замер в ожидании. Может, она и ему положит голову на колено? Собака сидела, смотрела внимательно. Он усмехнулся и положил руку ей на лоб. На то самое место, где недавно лежала рука в пигментных пятнах и обвисшей коже. 

***

Лина позвонила ему на следующий день, ближе к вечеру. 

– Валик, у меня к тебе одна просьба. Ты только не удивляйся. Ты бы не мог отдать нам Марту? Это для Миши. 

– Марту – для Миши??? 

Валентин удивился, хотя вчерашняя сцена стояла перед глазами. 

– Да, он так любит собак. И вот вчера… 

– Любит собак? Это что-то новенькое. Никогда не замечал. С чего бы, а? 

У Лины с Михаилом собак в доме никогда не было. В свое время Валентин разошелся со второй женой и забрал себе ее спаниельку. Джулька-вторая (вообще-то по паспорту Лекси, но это не важно) была глуповатой и очень шумной. Она лаяла заливисто, почти на ультразвуке. Да, если честно, от ее лая резало уши. Но дома она обычно была спокойной, а вот в гостях у Лины надрывалась изо всех сил. Михаил при этом морщился, уходил в свой кабинет, и вскоре Лина попросила: «Валечка, когда к нам едешь, не бери Джулю, пожалуйста. У меня потом полдня в голове звенит». 

Он был уверен, что ничего у нее не звенит, просто Лина, как обычно, старается упредить скандал. Наверняка ее Мишенька уже высказался насчет голосистой шавки. Валентин не стал возражать, но демонстративно не приезжал больше месяца, и не приезжал бы дольше, но на Рождество всё-таки пришел. 

А теперь он слушал Лину: 

– …Он всегда обожал собак, просто ты не знаешь. У Миши был ньюфаундленд, еще до того, как мы познакомились. А потом Барри попал под машину, но не сразу погиб, его пришлось усыпить. Это было ужасно, и Миша как-то сказал, что больше ни за что не заведет собаку. У него после Барри был инфаркт, и он сказал, что второе несчастье с собакой просто не переживет. 

Валентин молчал и думал: интересно, если бы я услышал эту историю подростком, что-то бы у нас изменилось? Но тогда он ничего не хотел слышать. Все попытки Лины что-то сказать о Михаиле, что-то объяснить Валентин обрывал моментально. Разворачивался на сто восемьдесят, хлопала дверь, и Лина знала – в эту ночь домой он не придет. 

– Валик, может, Гаянэ к тебе заедет и возьмет Марту, если ты занят?

Бесполезно. Бессмысленно исправлять то, что сделано сорок пять лет назад. Никто из нас уже не изменится, ни он, ни я, и хэппи энд к этой истории не приклеится. 

– Я смогу через неделю, не раньше, – ответил Валентин сухо. – А с Гаянэ не отдам, извини. Собака крупная, сильная. Может вырваться и убежать. Может и укусить. Она нервная, от стресса еще не отошла. Приют, переезд… Так что – нет. А через неделю постараюсь заехать. 

– Валик, ты же понимаешь, что у нас каждый день – как последний. 

– Послушай, ты сама говорила, что его давно не смотрел врач, и анализы давно не делали. Он же отказывается? Так он в таком состоянии может еще быть и месяц, и год. Так что не надо вот это всё. Я не могу бросить все свои дела и возить к нему Марту. Тем более не могу оставить ее у вас. Хочет собаку? Съезди в приют, возьми ему собаку, там какие хочешь есть. 

– Не можешь бросить дела? Какие дела? Ты что, работаешь? Чем ты так занят, что не можешь…

Не дослушав, он выключил телефон. 

Нет, в самом деле, посидели вместе полчаса – и хватит. Через недельку еще раз поеду, с Мартой вместе. Но отдать им – и речи быть не может. Кто будет с ней гулять? И вообще – с чего вдруг? Это моя собака. Моя. Опять отдать ему мое? 

Это не я циник, не я жестокий. Это жизнь такая. Точнее – смерть, которая всё тянет и тянет. Третий год пошел, и «умирающий» уже звучит так же обыденно, как «лысеющий». В конце концов, любой из нас завтра может умереть. Жизнь такая. 

 

Июль, 2022

1. 

…Валентин закончил разговор и стоял посреди комнаты с телефоном в руке. Надо все-таки конкретнее формулировать свои желания, усмехнулся он. Мечтал, что однажды утром позвонит продюсер, – и дождался. Только продюсер не тот. Не кино-, а теле-. Позвонила продюсер крупной вещательной компании. Они делают серию сюжетов, посвященных войне в Украине, беседуют с известными людьми – выходцами из Украины. Хотят взять у него интервью. Договорились, стали выбирать место. Где ему удобно – у него дома или на нейтральной территории? Валентин предложил парк, где он гуляет с собакой. Собаку, кстати, вывезли весной из зоны боевых действий. В этом месте продюсерка просто взвыла от восторга. Собака – беженка! Великолепно! Замечательно! Наконец, он прервал ее «вау», предложив предоставить ей собаку, а сам он скромно погуляет в сторонке. «О, нет, что вы! – затараторила продюсерка. – Нам интересны ваши воспоминания о Киеве и, разумеется, ваше мнение о сегодняшней ситуации». В общем, договорились на ближайший четверг. 

Он брился, придирчиво рассматривая свое лицо в зеркале. Не льсти себе – их интересуешь не ты, а твое происхождение. Они уже прошерстили список звезд, имеющих хоть какое-то отношение к Украине, уже взяли интервью у всех знаменитостей, которых привезли сюда в грудничковом возрасте, и даже у тех, кто родился уже здесь, в Америке, в семьях иммигрантов-украинцев. Тебе позвонили потому, что окучили всех звезд, и теперь скребут по донышку. Вот и добрались до тебя, лежащего на дне, только сейчас, в конце июля. 

В назначенный день приехала съемочная группа. Пока выбирали место в парке, где людей поменьше, пока проверяли микрофоны, Валентин пытался припомнить, когда в последний раз давал интервью. Если не считать репортеров на фестивале, которые подскакивают с микрофонами ко всем подряд, то – давно, очень давно. Но, кажется, за это время ничего не изменилось. Как и раньше, камеру держит мрачноватый молчаливый парень, а вопросы задавать будет миловидная мисс. Или это мне везет на такие типажи? – подумал Валентин. Ладно, поговорим. 

– Вы родились и выросли в Киеве. Чем вам запомнилось ваше украинское детство? 

– Мы с матерью переехали в Америку в конце семидесятых, так что мое детство было не столько украинским, сколько советским. Тогда еще существовал Советский Союз, и Украина была его частью. Конечно, в школе я учил украинский язык, в городе было много вывесок на украинском, мама готовила борщ и голубцы, и все-таки, за исключением каких-то таких деталей, это было детство как у любого школьника в СССР. И не верьте тем, кто уехал из Украины тридцать лет назад, но что-то рассказывает вам про эту страну. Она теперь совсем другая. 

– Но все же с этой, другой, современной Украиной вас что-то связывает? 

– Разумеется. Прежде всего, это люди – друзья и коллеги.

– Вы продолжаете общаться? Они остаются в Украине? Они в безопасности? 

– Да, они и сейчас там. Мой коллега со своей матерью провел три недели в подвале, в маленьком городке под Киевом, когда там шли бои. Я надеюсь, когда-нибудь он сам расскажет свою историю. Сейчас линия фронта отодвинулась от Киева, но, как вы понимаете, ни один человек в Украине сегодня не может сказать, что он в безопасности. Российские ракеты долетают до любого города. 

– Но у вас наверняка есть коллеги и друзья и на другой стороне конфликта – в россии, ведь вы там работали. Вы также поддерживаете связь?

– Нет. 

– Почему? 

– Раньше мы обсуждали новые идеи, премьеры, какие-то профессиональные вопросы. Сегодня говорить только о кино и делать вид, что войны нет? Это невозможно. Для меня, по крайней мере, невозможно. А говорить о войне… С теми, кто ее поддержал, это бесполезно. Тот, кто против войны, но остается в россии, говорить на эту тему не может. Это опасно. 

Марта, которая до сих пор крутилась неподалеку, в этот момент подбежала к нему. Валентин попросил сделать паузу, присел и потрепал Марту за ухом. Оператор взял его в кадр вместе с собакой, и Валентин продолжил: 

– Вот, кстати, теперь меня связывает с Украиной еще и Марта. Когда началась война, я был в Германии… 

Он рассказал историю встречи с Яной – в двух словах, без подробностей про пояс вместо поводка и собачку на инвалидной тележке. Подумал: у нас зрители и так сентиментальные, слезу выжимать не будем. Но журналистка, видимо, хотела добавить пафоса: 

– Скажите, почему вы решили взять ее? 

– Хотелось, чтобы Марта не моталась по съемным квартирам, а скорее нашла свой дом. 

– Ей нравится в Америке? Она уже привыкла? – улыбнулась девушка. 

– Привыкла. Но, как и все беженцы из горячих точек, Марта боится громких звуков и не любит праздников, когда запускают фейерверки. 

Опять-таки – без подробностей. Не будем давить на жалость и рассказывать, как четвертого июля Марта металась по дому, потом забилась в угол в ванной, и ему пришлось вытирать лужу. Как сидел потом с ней рядом и зажимал ей уши, пока у соседей не кончились петарды. Валентин похлопал собаку по боку и подумал: «Не волнуйся, я им не скажу». 

– Давайте вернемся к вам. Вы родились и выросли в Советском Союзе, вы знаете и русский язык, и украинский. В последние годы вы работали в россии. У вас много знакомых в обеих странах. Трудно ли вам было выбрать сторону в этом конфликте? 

– Я ничего не выбирал. Мне кажется, любой здравомыслящий человек будет на стороне Украины. Тут всё просто и очевидно: россия напала на соседнюю страну, а украинцы защищают свой дом. Что здесь можно выбирать, в чем сомневаться? 

– Тем не менее, российские власти пытаются оправдать свою позицию и говорят, что борются с украинским нацизмом. 

– Ну, во-первых, любой диктатор всегда придумывает какое-то оправдание. Учите историю – Гитлер тоже оправдывал аннексию чужих территорий, тоже говорил про защиту коренного населения и интересы великой Германии. Но ведь никто сегодня не анализирует его аргументы, не ищет в них логику. Потому что всё очевидно. Гитлер – преступник, он начал самую страшную войну в истории. Ну а что касается нацизма в современной Украине… Обвинять в этом государство, где президентом выбрали еврея? Смешно. А вот россия как раз приближается к нацизму, и очень быстро. Точнее – она всё больше похожа на Советский Союз, который кричал про дружбу народов, но при этом давил национальные меньшинства, да и антисемитизм в стране был, и это не секрет. 

– Вам приходилось в своем детстве сталкиваться с антисемитизмом? 

Он ответил, не задумываясь, как-то само выскочило: 

– Лично мне – не приходилось, а вот моя собака столкнулась. 

Журналистка растерянно посмотрела на Марту. Валентин спохватился и замотал головой:

– Нет-нет, другая собака, и… Вообще – не надо об этом. Извините. Вырежьте это потом. Ладно? На самом деле, антисемитизм был, но мы просто вовремя уехали. Дети нечасто ощущали это на себе, а вот потом, при поступлении в институт, при устройстве на работу уже начинались серьезные проблемы. 

Они поговорили на камеру еще немного – о той поддержке, которую может оказать Украине весь мир, и об «отмене» русской культуры. Потом его попросили поиграть с Мартой, чтобы оператор снял дополнительное видео для сюжета. Валентин бросал собаке мячик, отнимал его, гладил Марту, поправлял на ней ошейник и думал: традиционного вопроса о творческих планах не было. Он ждал, что его спросят, не собирается ли он снять фильм о сегодняшних событиях. И тогда он сказал бы то, о чем думал не раз: настоящее кино о войне не может быть сделано во время войны. Необходимо время, чтобы осмыслить, отрефлексировать. Еще он бы сказал… Но – не спросили. То ли у журналистки была задача сделать акцент на поддержку Украины и помощь беженцам, то ли ей объяснили, что Валентин Гуревич – «сбитый летчик», и о творческих планах с ним говорить не надо. 

2.

Съемочная группа уехала, а он не торопился домой. День замечательный, Марта радуется долгой прогулке, а дома ждет пачка счетов. Надо бы, наконец, разобраться с самыми срочными оплатами, а потом попробовать поработать. Это в идеале. А можно плюнуть на идеал, вымыть одну единственную чашку, сделать себе кофе, устроиться на диване и до ночи смотреть телевизор. Сначала – новости, потом переключиться на какой-нибудь сериал, кривиться от штампованных диалогов, придирчиво рассматривать молодую актрису – очень даже ничего, прилично играет даже в таком трешовом кинишке, надо посмотреть имя в титрах… А потом одернуть себя: зачем тебе ее имя? Ты до сих пор надеешься? 

Всё это началось с ерунды, а закончилось полным крахом. Ему предложили сделать экранизацию книги, которая из разряда модной почти перешла в ряды классики. Всё складывалось неплохо – приличный бюджет, хорошая группа. Кастинг тоже казался вполне удачным. На главную героиню пригласили Г. От этого Валентин не был в восторге, но и катастрофы не ждал. 

Про себя он всегда называл ее «Персоль». Когда-то эта платиновая блондинка с точёной фигуркой и фарфоровым личиком – тогда еще совсем молоденькая, но уже в статусе звезды, – блистала не только на экранах, но и на всех обложках дамского глянца. Журналы наперебой печатали ее интервью – о диетах, уходе за лицом, косметике и прочих дамских штучках. Ее внешность журналисты называли идеальной, манеры – совершенством. Тогда он ни за что не согласился бы взять ее в картину, даже на роль красотки. Он смотрел на неё – и слышал бормотание бабушки Розы: «У меня стирка завтра, персоль надо купить, персоль кончилась…», и видел бак на плите, в котором бабушка кипятила снежно-белые простыни и пододеяльники. Г. казалась слишком приглаженной, какой-то лакированной, словно всю ее, от шелковых волос до сверкающих туфелек, только что прокипятили, отбелили, накрахмалили и тщательно выгладили. Это личико невозможно было представить потным или замурзанным. Любая грязь покажется гримом, любая ссадина – тщательно нарисованной. Но теперь, когда ей уже за сорок, когда у глаз появились морщинки, а фигура кажется не утонченной, а суховатой, – может, теперь нормально поработаем? С момента ее шумного развода прошло уже полтора года, будем надеяться – она пришла в себя. А может, не особо и страдала? Кто ее поймет – с ее-то манерами Снежной Королевы…

Действительно, при близком знакомстве Персоль оказалась по-королевски отстраненной и замкнутой. Еще до начала съемок Валентин узнал, что она веган. Бедные костюмеры и гримеры, – подумал он, – но, с другой стороны, они к такому уже привыкли. Сейчас, кажется, каждый второй – веган. Действительно, был миллион требований к костюмам и еще столько же – ко всяким условиям на площадке. А еще в самом начале съемок вскрылся давний конфликт между Персолью и актрисой, которую пригласили на маленькую роль. У двух ядовито настроенных дам было аж три общие сцены, и атмосфера на площадке была душная. 

При этом, надо сказать, в роли Персоль была прекрасна, играла блестяще. Всё получалось с первого дубля. Иногда в следующих дублях Валентин просил изменить какую-то интонацию или жест, но потом, просматривая материал, отказывался от собственных идей – первый дубль всегда был самым удачным. Так было сначала. Потом Персоль стала делать удивленное лицо: третий дубль? Четвертый? Зачем? Потом стала выражать это не только мимикой, но и вслух. И, в конце концов, категорично заявила: третьего дубля не будет, двух достаточно. Он уступил. Действительно, снимали очень сложную сцену, актриса выложилась, можно настоять на дополнительных дублях, но результат вряд ли будет лучше. А на следующий день оказалось, что накануне была не просто усталость или минутный каприз. Это решение, которого Персоль намерена придерживаться до конца съемок. 

Звезда, обладательница Оскара и Золотого глобуса, веган… Валентин заранее понимал, что его ждут проблемы, и готов был терпеть – в разумных пределах – ее прихоти. Не знал одного: Персоль – спринтер. С ней легко работается режиссерам, которые снимают быстро или же мирятся с тем, что к концу съемок ее игра заметно «проседает». Теперь Валентин отсматривал снятый материал и скрипел зубами. Ему все меньше нравились уже и первые дубли. С каждым днем героиня на экране тускнела, пропадало обаяние, сексуальность, уходила жизнь. Продюсер, напоминавший Валентину шустрого щекастого хомяка, отмахивался: «Перестань, ты накручиваешь себя! Всё супер, она прекрасна!». Валентин мрачнел еще больше. Дело было уже не только в качестве материала. В конце концов, кто на площадке главный? Игнорировать режиссера – это уже край.

…День был жарким. Снимали на натуре. Приступили к очень важному диалогу, сняли первый дубль. На втором партнер Персоли во время диалога вдруг резко повысил голос, и она от неожиданности вздрогнула и посмотрела на него с испугом. Классная импровизация, всё очень к месту! Надо бы закрепить. «Пять минут перерыв и делаем еще дубль!» – объявил Валентин, но Персоль развернулась и направилась в сторону своего вагончика.

Валентин пошел за ней, обогнал уже у самого вагончика и загородил ей дорогу. «Еще один дубль, пожалуйста», – повторил он. Персоль ответила так, как говорила и раньше: «Я думаю, двух дублей достаточно». – «А я думаю, нет. Пожалуйста, вернитесь на площадку». Она смотрела вроде бы ему в лицо, но на самом деле чуть вбок, куда-то на мочку его уха, и отвечала спокойным тоном, но Валентин чувствовал – она нервничает, ей неловко. Он загораживает спиной дверь, Персоль никак не может его обойти и попасть в вагончик, остается только стоять вот так и препираться. Или вернуться на площадку. «Я устала». – «Один дубль – и будем отдыхать». – «Нет». 

Валентин ничего такого не планировал заранее, всё вышло как-то само собой. Он чуть посторонился, сделал приглашающий жест в сторону вагончика и даже вроде бы решил распахнуть перед Персолью дверь – взялся за ручку и… резким движением выломал ее. Один рывок – и вот он уже уходит, а Персоль стоит перед дверью, которую теперь просто так не откроешь. И верная помощница Энн ушла куда-то. Она всегда готова примчаться по звонку Персоли, но телефон в вагончике. И никто из группы не бежит, чтобы помочь. Вагончик в стороне от площадки, все могли видеть, как режиссер разговаривает с актрисой, но издалека непонятно, что там между ними происходит. Ну, стоят, спорят. Что еще может произойти? И вот Персоли с ее королевской невозмутимостью придется либо стоять неизвестно сколько перед закрытой дверью, либо искать Энн, либо самой, без помощницы, найти на площадке какого-нибудь рабочего с молотком и попросить его вышибить заклинивший язычок замкА. 

Кто в итоге открыл ей дверь и открыл ли вообще, или же Персоль укатила с площадки прямо в костюме и гриме, Валентин не интересовался. Но в тот же вечер она заявила продюсеру, что работать с Гуревичем не будет. «Ну и чёрт с ней, пусть платит неустойку, переснимем всё с С.», – отрезал Валентин. «Не спеши, – буркнул Хомяк. – Да, можно требовать неустойку, но она в ответ обязательно выкатит иск. Она уже говорит, что ты своей выходкой нанес ей ущерб, ей пришлось долго стоять на страшной жаре и она получила тепловой удар. Ну и моральные страдания, конечно. Шок, стресс…». «Ты хочешь, чтобы я извинился? Я?!» – взорвался Валентин. Но оказалось, что никаких извинений от него никто не требует. Всё такая же накрахмаленная, внешне спокойная и немногословная Персоль продолжала гнуть свое: «С Гуревичем работать не буду». 

«Ребята, я не понимаю, что вообще происходит?» – кричал Валентин в трубку. «Не ори, – вздыхал Хомяк. – Ты же знаешь, это не я решаю». Он сказал «не я». Значит, решать будет Мойдодыр? 

…Они познакомились, когда Валентин только собирался снимать свой первый фильм по той самой книжке, которую купил в аэропорту перед вылетом. Ему удалось подписать договор на экранизацию с автором романа и, ошалев от удачи, он искал сценариста. Как раз тогда ему и передали приглашение от В. 

Еще месяц назад от одной возможности познакомиться с продюсером номер один он бы ликовал. А теперь… В. тоже хотел купить права на эту книжку, но автор ему отказал. А мне продал. Теперь В. предложит сделать фильм вместе? Скорее всего. А иначе – о чем разговор? Конечно, В. – величина, с ним всё получится. Но тогда это будет его фильм. Он обязательно всё сделает по-своему, будет диктовать. Нет, это моя книга, и фильм мой! Не дам. 

Валентин решил, что откажется от любых предложений. Решил на девяносто пять процентов. Еще пять он оставил фантастическому варианту: он уболтает В. не вмешиваться в процесс и снимет при его продюсерстве именно то кино, которое увидел, сидя в кресле самолета. Это будут его, Гуревича, актеры, его камера и монтаж, и даже музыка, которую он слышит. Ему напишут именно такую. «Конечно, вряд ли он согласится, и всё-таки – я же уломал автора книги. А тот раньше отказывал всем, в том числе и В. Значит, однажды я его уже обошел. Может, получится еще раз?». 

Не получится, – понял он, как только увидел В. Тот выплыл в шикарную гостиную из своей спальни, и Валентин сразу и навсегда переименовал В. в Мойдодыра. Всех продюсеров начальник и мочалок командир. Ртутно поблескивающие глазки, кривая ухмылка, красноватые щеки в щетине. 

Поздоровались, устроились в креслах. Рядом с Мойдодыром присели на краешки стульев двое каких-то хлипких типчиков. То ли секретари, то ли ассистенты. Валентин на них не смотрел и толком не запомнил. На столике перед Мойдодыром лежала книжка, тот самый покет. Мойдодыр кивнул на столик: 

– Я хочу снять эту книгу. 

– Я тоже, – кивнул Валентин. 

– Значит, снимем ее вместе. 

О, великий и могучий английский язык! В русском есть риск ошибиться в интонации и не понять – человек задает вопрос или утверждает. Тут же ошибка исключена. Мойдодыр не спрашивает: «Снимем кино вместе?». Он констатирует факт. 

Валентин молчал. Он ждал продолжения. Ждал предложения, условия. Мойдодыр хмыкнул: 

– Не ссы, это будет классное кино. Я другого не делаю. 

– Я тоже.

– Ты же ничего еще не снял, – засмеялся Мойдодыр. – Как ты можешь знать? 

– Знаю. 

Валентин мог бы перечислить свои предыдущие работы – музыкальные клипы и рекламные ролики, в том числе для самых крупных и известных компаний. Но Мойдодыр об этом, конечно, знает. А может, и не знает? Может, ему на это плевать? Не исключено. Вообще такие аргументы здесь не имеют смысла. В этом гостиничном номере долгих разговоров не ведут. Либо в койку, либо разбежались. 

– Ладно. Мы договорились – это будет наше классное кино, – сказал Мойдодыр. – Мы договорились? 

– Это будет мое классное кино, – ответил Валентин, выделив голосом «мое». 

Усмешка Мойдодыра превратилась в широченную улыбку: 

– Я хочу снять фильм по этой книге. И ты хочешь. Права на экранизацию купил ты. Деньги на фильм у меня. Всё складывается. В чем проблема? 

– Ни в чем, – пожал плечами Валентин. – Права на экранизацию у меня есть. Деньги я найду. 

Пять процентов стремительно таяли – четыре, три… Но Валентин всё еще ждал, что Мойдодыр попытается его уговорить. Конечно, он не спросит: «Какие твои условия?», но может хотя бы буркнет: «Чего ты хочешь?». И тогда можно будет озвучить… 

– Не найдешь, – отрезал Мойдодыр. 

Валентин не ответил и тут же почувствовал, что его молчание ударило по Мойдодыру сильнее, чем какие-то возражения. Щеки под щетиной покраснели еще больше: 

– Ты без меня это кино не сделаешь. 

– Сделаю. 

– Серьезно? Его не будет никто смотреть. Без моей фамилии. 

– Серьезно? 

– Конечно. 

Повисла тишина. Валентин смотрел на Мойдодыра и понимал – этот человек сейчас не взвешивает слова собеседника, ничего про себя не решает. Когда-то давно он принял одно единственное решение, раз и навсегда: всё будет по-моему. А паузу в разговоре Мойдодыр сделал, чтобы ты, парень, успел одуматься. Чтобы смог осмотреться в этом номере. Оценить стоимость мебели, ковра. Ощутить этот чудесный запах – запах огромных денег. На самом деле, Валентин всё это оценил и понял. Проблема в том, что и он когда-то тоже решил: всё будет по-моему. 

Наконец, Мойдодыр зашевелился в своем кресле. На краю столика на круглом блюде стоял хрустальный графин, окруженный стаканами. Мойдодыр поставил два стакана в центр стола, небрежно отодвинув в сторону книжку, плеснул из графина в стаканы. Секретари-ассистенты с готовностью заулыбались. 

– Парень, мы сделаем это кино вместе. А без меня ты его не снимешь. И вообще ничего больше не снимешь. Никогда. 

С этими словами он взял свой стакан и, подавшись вперед, держал его на весу над столом. Мизансцена ясная, как день. Теперь Валентин должен взять свой стакан, чокнуться с Мойдодыром и выпить. Это и будет знаком согласия. Подписью на договоре. Нокаутом. 

Надо соглашаться, и не потому, что Мойдодыр запугивает. Здесь простая логика. Это, возможно, главный человек в американском кино. Делать кино и быть в конфликте с главным? Разве это возможно? 

А разве возможно было купить права на экранизацию у писателя, который отказал уже всему Голливуду? А возможно было вообще оказаться в этом номере тебе, киевскому пацану, который когда-то мыл машины на заправках, разносил почту и трижды вылетал из обычной школы?

Да, это всё круто. Но если он и в самом деле перекроет мне кислород? Если он не даст мне снять эту историю? А я уже ее вижу, так отчетливо вижу!.. 

Валентин взял свой стакан, поднял его приветственным жестом и посмотрел в ртутные шарики: 

– Я найду деньги и сам сниму этот фильм. Это будет классное кино!

Не чокнувшись с Мойдодыром, он залпом выпил и поднялся. Невозмутимый Мойдодыр, расплывшись в кресле, неспешно потягивал свой коньяк. Валентин кивнул ему и вышел.

Через три месяца Валентин нашел деньги, к концу года приступил к съемкам. Потом была премьера, хорошая пресса, призы. На этой волне он довольно быстро приступил к новому проекту, и тоже всё прошло гладко, и никто ему не мешал. А потом он взялся за эту злосчастную экранизацию, где дистрибьютором была именно компания Мойдодыра. 

Но под всемогущим главным к этому времени зашатался трон. Его еще не обвинили напрямую в харрасменте, но в прессе уже появились интервью с намеками. По слухам, Мойдодыр удалился на отдых, и компанией рулил его кузен. Однако, когда вспыхнул скандал с Персолью, и Хомяк сказал: «Это не я решаю», – Валентин понял, что Мойдодыр если и отошел пока от дел, то не слишком далеко. 

Итак, что мы имеем? – думал тогда Валентин, вышагивая километры по парку с Джулей номер три. С одной стороны – Мойдодыр, который угрожал, но потом не трогал. С другой – Персоль, которую когда-то сделал звездой первой величины именно Мойдодыр. И вряд ли их сотрудничество началось не так, как со всеми остальными, кто сейчас делает неприятные намеки. Но пока Персоль не присоединилась к этому хору. Может, решила сохранить свой имидж неприступной и идеальной, а может, просто еще не выяснила, за что ей больше заплатят – за свидетельство или молчание.

«Конечно, если Мойдодыр уберет меня… Это два зайца сразу. И мне отомстит за тот отказ, и ее умаслит, чтобы не болтала лишнего. И все-таки есть другой вариант: он уберет из картины Персоль. И если она тоже решит рассказать о домогательствах, он заявит, что она просто мстит ему за то, что снял ее с роли. Возможно? Почему нет? И вообще – с чего я решил, что домогательства были? Слухи про нее? Ну, мало ли… Может, она до сих пор молчит как раз потому, что ничего не было».

Тянулись дни. Он снимал эпизоды без участия Персоли, в сотый раз пересматривал то, что уже отснято, и всё это время чувствовал себя фигуркой на шахматной доске. Над доской – рука, которая вот-вот уберет одну фигуру. Или белого ферзя, или… Он, конечно, не пешка, но ради победы опытный игрок способен пожертвовать и сильной фигурой. 

В конце концов, картину доснимал другой режиссер. Валентина убрали. Фильм вышел. А через год, когда самые знаменитые женщины признавались «Я тоже», Персоль обвинила Мойдодыра в харрасменте. Он просто понадеялся на ее молчание или между ними была какая-то договоренность, а Персоль ее нарушила? Неизвестно, и для Валентина уже не имело значения. Важно было то, что он больше не мог работать. Ни под один проект не мог найти денег, от всех продюсеров получал отказ. 

Он пытался. Просмотрел все отложенные когда-то сценарии, выбрал пару самых перспективных и шлифовал их до блеска. Предлагал, получал отказ, предлагал другое. Бросал старый сценарий, начинал новый, потом возвращался к старому. Работа не шла. Мешала мысль: не в этом дело. Не в том, что тема не трендовая, что сценарий сыроват. Не в этом. По вечерам он наливал себе виски, но каждый раз, взяв в руку стакан, слышал: «Без меня ты это кино не снимешь. И вообще ничего больше не снимешь». Будто напротив снова сидит грузный человек, тоже со стаканом, и буравит ртутными глазками. 

Шли месяцы, промелькнул год, пошел второй. В начале той зимы у Джули Третьей обнаружилась опухоль. Собаку прооперировали, но через несколько дней она умерла. 

Два дня Валентин не поднимался с дивана. Как всё повторяется! Всё рухнуло, и собака умерла. Нет, наоборот – умерла собака, и всё обрушилось, здесь его больше ничего не ждет. Всё точно так, как было в Киеве полжизни назад. Только рядом нет Лины, которая уберет собачьи игрушки – они валяются по всему дому, и невозможно даже дойти до кухни, чтобы под ноги не подвернулся какой-нибудь мячик или его собственный порванный носок, который Джулька так любила таскать по всему дому… 

А через пару недель ему позвонил Чижов и предложил проект. 

С тех пор прошло тринадцать лет. Он снял в россии два сериала и фильм. Женился на Нате, а потом опять остался один. Был ковид. Потом началась война. А еще он взял Марту. 

Он прикрепил поводок к ее ошейнику: 

– Пошли. Домой. Пора обедать. 

3. 

В тот же день, поздно вечером, он позвонил Нате. Сегодня можно будет в ответ на ее «Что нового?», – рассказать об интервью. Но Ната звонок сбросила. Занята чем-то, потом перезвонит. Утром. Но наутро она не перезвонила и он набрал ее снова. Абонент вне зоны. 

Она перезвонила только на следующий день: 

– Прости, не могла говорить. Была на съемках. Вот… Предложили поработать, согласилась. 

Дежурный вопрос, не собирается ли она вернуться, отпал сам собой. Вместо него выскочил глупый, уточняющий: 

– Ты пошла работать? 

– Слушай, я всё равно пока тут сижу. Проект хороший… 

– Сериал? – перебил он. 

– Да, но всего шесть серий. 

– Супер. То ты не едешь, потому что не можешь от больной матери отойти, то спокойно бросаешь ее и отправляешься на съемки. 

– Ничего я ее не бросаю. Там сплошной павильон, натуры мало и вся в городе. Никуда уезжать не надо. Утром ушла, вечером – домой, и постоянно с мамой на связи. Уехать в Калифорнию – это всё-таки другое. – Ната не оправдывалась, просто спокойно возражала: – Как раз всё очень удачно получается. За эти месяцы посмотрю, как мама без меня справляется, закончатся съемки – и я приеду.

– Ты уверена? Я что-то уже сомневаюсь. 

– Валик, не надо. Ты подумал, как мне тут вообще? Я реально уже на стенки лезу. Больницы, «скорые», анализы… И папа еще… Полгода каши варю и давление меряю. А тут наконец-то могу переключиться. Группа нормальная, много знакомых. Я по работе соскучилась ужасно! Ну и деньги вообще-то. 

– По мне, значит, не соскучилась. И денег не могла у меня попросить? Если тебе надо больше. 

– Валик, я же не могу сидеть здесь и при этом у тебя постоянно деньги клянчить. Ты ж их не печатаешь. 

– Хочешь сказать – не зарабатываю? 

– Нет, не хочу. Я понимаю… 

Этого еще не хватало! Ее понимания и сочувствующего тона. Он перебил Нату: 

– Ладно. Кто снимает, о чем история? 

– Рашидов. Подростковая комедия. Старшеклассники, первая любофф, конфликты с предками… 

– Ну что, молодцы! Самое время комедии снимать. 

Ната помолчала, потом ответила упавшим голосом: 

– А что нам теперь делать? Всем в трауре ходить? Людям вообще как-то жить надо. Кушать что-то. Семьи свои кормить. Что мы можем сделать? 

– Ничего, конечно, ничего! – сказал он ядовито, но тут же сам себя оборвал: – Ладно, давай… Звони. Пока.

Он включил беговую дорожку, которую не трогал больше года, и пошел, стараясь дышать глубоко и ровно. 

Ненавижу. Всё их кино ненавижу. Их сволочная война выбила меня из колеи, свела на нет все мои идеи, а они там спокойно живут по-старому и снимают комедии. У них жизнь продолжается. Они пишут веселые истории про школьников, разбивают тарелку о штатив, командуют «Мотор!» – и не парятся. И Ната – с ними? И она тоже не парится и участвует во всем этом? 

Первый километр позади. Он увеличил темп. 

В чем она участвует? Она кто – сценарист, продюсер? Она винтик в этой машине. Очень маленький и легко заменяемый винтик. Может, ты просто ревнуешь и завидуешь? Завидуешь Нате и ревнуешь ее к работе. 

Еще быстрее. 

Она права. Абсолютно права, признай и согласись. Это хорошо, что всё так складывается. Если бы Ната сейчас вернулась, было бы лучше? Нет. Сейчас, когда ты в полном тупике, она бы только раздражала. Пустыми разговорами, ненужными вопросами, даже заботой своей, молчаливым сочувствием – раздражала бы. Так что – успокойся. Дыши глубже. Снижай темп.

В следующий раз она позвонила через неделю, снова утром. Значит, после смены. Разговор был, в общем, такой же, как всегда: «Как ты? Что нового? Как мама?». Ната о работе больше не говорила, а он не спрашивал. И дальше пошло, как раньше, только теперь он сам не набирал ее, не хотел нарываться на голос автоответчика. 

Интервью, наконец, вышло в эфир, появилось на ютюбе. Лина была в восторге, уговорила его приехать на обед на следующий день: «Гаянэ обещала сюрприз!». Сюрпризом оказалась долма. Лина щебетала как птичка, говорила, что на интервью он замечательно держался, прекрасно говорил. Долма казалась кисловатой. Наверное, из-за зиры, которую Валентин терпеть не мог. Вечером началась изжога – от долмы, от радости Лины, от ее явной, хотя и не высказанной надежды, что это интервью что-то для него изменит. 

А на следующее утро позвонила Ната: 

– Привет, господин режиссер. 

В тот день он проснулся рано, как обычно, вывел Марту, но потом снова прилег и задремал, и теперь, разбуженный звонком, вяло пробормотал: 

– Привет. 

– Как дела? 

В самом обычном вопросе было столько язвительной иронии, что он окончательно проснулся и сел. 

– Нормально. Ната, что случилось? 

– Ну, в общем, ничего. Просто посмотрела твое интервью. 

– А-а-а… На ютюбе? Ну и как? 

– Замечательно! Просто замечательно! 

Лучше всего сделать вид, что не понимаешь ее сарказма, тогда, наконец, она перейдет на открытый текст, а не будет тянуть резину. 

– Я рад, что тебе понравилось. Лина тоже в восторге. 

– В восторге? – Ната, кажется, на секунду захлебнулась. – А, ну конечно! Ей какая разница? Ей-то ни холодно, ни жарко. 

– А тебе там что – холодно? Или жарко? Как погода у вас? 

– Ты издеваешься? Тебя погода интересует?! 

– Слушай, что не так? Что тебя так задело?

Пауза. Он услышал, как она переводит дыхание. Непонятно – то ли старается не заплакать, то ли сдерживается, чтобы не заорать. 

– «Это страна-агрессор, у меня там никаких связей», – процитировала Ната. – А я? Ты обо мне помнишь вообще? 

– Ты плохо слушала. Там речь шла о коллегах. О профессиональных отношениях, а не о личной жизни. Может, я должен был сказать – да, у меня в Москве жена, она там живет, работает и как-то не собирается ко мне возвращаться. Так, да? 

– Нет, не так. Ты должен был подумать, что со мной будет после такого интервью. Я могу без работы остаться, совсем! 

– Так я не понял – ты обиделась, что я про тебя не сказал, или наоборот, хорошо, что не сказал? 

– Ты вообще не должен был ничего говорить! Не надо было давать это интервью. Ну или говорил бы только про Киев, про свое детство. Тебя про это и спрашивали! И про собаку… 

Ее и в самом деле могут вытурить с проекта? Да ну, ерунда. Даже если какой-то патриотический кретин наткнется на это интервью и вспомнит о том, что Ната – моя жена, в конце концов, не посадят же ее? Что ни говори, у них все-таки пока не тридцать седьмой, я – не изменник родины, и в лагеря членов семьи пока не отправляют. А если даже уволят – ну и хорошо! Приедет тогда. И нечего там. 

Он хотел ее успокоить, сказать ей – не бойся, ничего страшного не случится. Хотел пошутить – ну, впаяют тебе выговор по комсомольской линии, что поделать… Но Ната продолжала: 

– Какого черта ты вообще полез в политику?! «Страна-агрессор»… 

У него свело скулы, вчерашняя изжога поднялась к горлу. 

– В политику? Ты считаешь – это просто политика, в которую не надо лезть? Ты? Ты забыла, как ревела в первый день? Как звонила своей подруге? Как ее… гримерша… Маша, да? Из Харькова. Может, ты ей расскажешь, о том, что это просто политика, и что россия – не агрессор? Я бы послушал, что она тебе ответит. 

Ната произнесла очень спокойно, даже, кажется, с усмешкой: 

– Не Маша, а Мариша. Марина. Мы с ней об этом не говорим. Только о рабочих моментах. 

– В смысле? 

– Ну, обсуждаем, что на площадке случилось. Про актеров сплетничаем. 

– Вы что, созваниваетесь? 

– Зачем? Мы видимся каждый день. Она у нас на сериале гримером. 

Он молчал, а Ната продолжала – чуть снисходительно, будто говорила с ребенком: 

– Марина вывезла родителей к своей сестре в Польшу, а сама в Москву приехала. Еще в начале лета. Вот, работает. Всё в порядке. Так что, не будь святее Папы Римского.

Надо было что-то сказать, как-то ответить. Как-то, в конце концов, поставить точку в этом разговоре.

– Ладно. У вас всё в порядке? Замечательно! Что я сказал, то сказал. Надеюсь, никакая сволочь не припомнит, чья ты жена. Главное, чтобы ты сама об этом не забыла. Пока! 

Он не стал ждать ее ответа, выключил телефон и побрел на кухню. Набрал чайник, потом там же, над кухонной мойкой, плеснул себе в лицо холодной водой. Помотал головой, прогоняя сонную тяжесть. В голове крутилось: «Вот так значит, да? Вот так…». 

Мерзкое ощущение. Будто ввязался в уличную драку, защитил хлипкого ботана в очках, сам крепко получил по зубам, а через несколько дней случайно увидел, как ботан с тем хулиганом мирно беседуют и смеются. А у тебя при этом еще синяки не сошли. 

Если бы он снимал фильм, в котором женщина из Украины после начала войны поехала работать в Москву, он бы легко объяснил актрисе, почему ее персонажа нужно понять и посочувствовать. Марина потеряла дом. Может конкретно ее квартира и не разрушена, но представь, как это – жить в городе, который непрерывно обстреливают. Остаться в Польше? Страна перегружена беженцами, найти работу сложно, про работу по специальности и речи нет. Жить в лагере для беженцев? Кошмар. Чтобы снимать жилье, надо нормально зарабатывать. Жить у сестры? Но та уже взяла к себе родителей. Ехать дальше в Европу, где, может, полегче с работой? Одна (про мужа что-то не слышно), без денег (какие там могут быть запасы у обычной гримерши?), без поддержки, ехать в другую страну, где всё чужое, где нужен язык и всё придется начинать не то что с нуля – с минусов… И тут ей предлагают работу в Москве, где всё знакомо, где она проработала много лет, есть друзья и связи. Такой соблазн! Вот ты сможешь устоять в такой ситуации?

Сможешь устоять? – мысленно спросил Валентин воображаемую актрису. Спросил в тот момент, когда чистил зубы перед зеркалом и смотрел на собственное отражение. Себе в глаза. Ты бы смог, устоял бы? 

Да мне никто и не предлагает, – усмехнулся он. Усмешка с зубной щеткой во рту получилась кривая, белая пена испачкала подбородок. 

Ладно, выкинь из головы. Украинцы на заработках в россии – это что, новость для тебя? Нет. И конечно, не все они после начала большой войны рванули домой. И беженцы с Украины, кстати, поехали не только в Европу, но и в противоположную сторону. Родня, корни, язык… Рыба ищет, где глубже, а человек слаб. Ты это прекрасно понимаешь. Просто когда в разговоре упомянул Марину – действительно, выглядел наивным дураком.

Итак, что сегодня? Чем заняться? Как себя ни уговаривал, но после звонка Наты остался противный осадок. С таким настроением садиться за какие-то тексты бессмысленно. Может, в парк? 

За эти месяцы Валентин вернулся к жизни собачника, от которой давно отвык. Теперь он вставал рано и выводил Марту на короткую утреннюю «туалетную» прогулку возле дома, вечером – на прогулку подольше. А в последнее время стал регулярно ездить с ней в большой «собачий» парк – с тех пор, как убедился, что собака слушается, и ее можно спокойно спускать с поводка. 

Похоже, что раньше Марта действительно жила в частном доме, во дворе. По крайней мере, никаких команд она сначала не понимала. Ну, без «сидеть» и «лежать» мы как-то обойдемся, – решил Валентин, на выставки мы не собираемся. Но понимать «ко мне», «рядом» и «нельзя» псина должна обязательно. И, конечно, на английском. Если представить, что с хозяином вдруг что-то случится, и собака попадет в руки человека, который русского не знает… В общем, первое время после возвращения Валентин каждый день занимался с Мартой, учил ее главным командам. При этом почему-то к «stop!» часто автоматически добавлял «фу». Смеялся, трепал Марту за уши и говорил: 

– Good girl! Хоро-о-ошая, хорошая! Будешь билингвом? А? Будешь?

…Да, погода сегодня классная, а настроение – наоборот. Значит, в парк. Там будешь бросать Марте резиновый бублик, потом с трудом отнимать его и бросать снова, и так – пока не устанешь, потому что она не устает, кажется, никогда. А потом можно спрятать окончательно заслюнявленную игрушку, устроиться в шезлонге и наблюдать, как Марта гоняет по площадке какую-нибудь собачью мелочь. 

***

– Марта, стоп! Фу! 

Валентин свистнул, и Марта, которая только что пыталась ухватить за ухо упитанного скотч-терьера, оставила собачонку в покое. 

Стоявшая поблизости женщина повернулась к нему. 

– Привет!? – спросила по-русски, с вопросительной интонацией и фарфоровой улыбкой. 

– Привет, – отозвался он и тоже улыбнулся. – Да, говорю собаке «фу». Шпионом мне не быть. 

– Недавно тут? 

– Почти всю жизнь, но «фу» почему-то выскакивает, не могу отвыкнуть. 

– Как вашу зовут? Марта? Сколько ей? 

– Два или два с половиной. Точно не знаю, она из приюта. 

 – О-о-о! – женщина покачала головой и всем лицом выразила сочувствие и умиление. – Из приюта? Это замечательно. Дочка тоже в приют ездила, но она очень хотела именно скотч-терьера, а там не было. 

…Во время первых прогулок с Мартой Валентин понял, что отвык от small talk. Раньше любил поболтать, легко включался в беседы в магазинах, поездках, на тех же прогулках с Джулей Второй и Третьей. В таких разговорах он вылавливал яркие словечки и фразы собеседников, фиксировал какие-то детали, которые потом вставлял в сценарии. Но с годами он как-то заскучал, потерял азарт, перестал прислушиваться и записывать, и в конце концов стал неопределенно хмыкать в ответ, когда кто-то пытался с ним заговорить. И вот теперь, когда в доме снова появились поводки и мячики, он заново привыкал к таким беседам. Пока собаки обнюхивают друг друга, их хозяева перебрасываются несколькими фразами. «Как его зовут? Он у вас просто красавец! Как хорошо, что сегодня нет тумана. И не говорите, не люблю выводить ее в такую погоду…». 

Тем временем терьерчик стал слишком активно задирать какого-то громадного пса, и женщина взяла собачку на поводок. 

– Лола – не моя, это дочка себе завела. Она сейчас в отпуск уехала, а Лолу мне оставила. С ней трудно – она такая активная, не сидит на месте. 

Валентин кивнул, а про себя улыбнулся: непонятно, о ком последняя фраза – о дочке или собачке. Тем временем большой пес удалился, женщина снова спустила терьера с поводка, потом повернулась к Валентину и протянула руку: 

– Алла. 

Она, пожалуй, его ровесница, а может, лет на пять-шесть старше, трудно сказать. Очень ухоженная. Красивая прическа, шелковый шарфик скрывает шею. Возраст выдают разве что сухие и узловатые холодные пальцы, которых он коснулся при рукопожатии, ну и морщинки вокруг губ. В шпионы, кстати, ее тоже не взяли бы. Алла была одета так, как одеваются женщины, которые когда-то с голодной страстью рассматривали «Неккерман» и «Бурду». Такие никогда не пожертвуют красотой ради удобства, и даже на прогулку с собакой надевают хорошие брюки и туфли. Никаких кроксов и спортивных костюмов, пусть и супермодных. 

Алла оказалась болтливой. За несколько минут она рассказала о карьере дочери, о капризах Лолы, и призналась, что Лола ей немного мешает: отрывает Аллу от нового хобби – акварели.

– Никогда не думала, что начну рисовать. Раньше не было возможности учиться, а сейчас столько курсов! Это лучший релакс! Я всегда обожала живопись, ходила в музеи. Мы и здесь с мужем на все выставки ходим. Вы не ходите? Жаль. Это прекрасно. Больше всего люблю, когда европейских мастеров привозят. Конечно, очень скучаю по Третьяковке... 

– Вы из Москвы? 

– Да. Мы еще в девяносто втором уехали. Вы же понимаете, что тогда творилось. Ужас. А у нас дочка маленькая. Тогда не до музеев было. За чаем в очередях давились, за мылом. Теперь там, конечно, всё иначе. Пару лет назад в Третьяковке была большая выставка Серова, так очереди были!.. Жуткие просто. Я видела в новостях – люди сутками стояли! 

Валентин усмехнулся:

– Скучаете по очередям? 

– Нет, конечно, – засмеялась Алла. – Но ради Серова я тоже постояла бы.

– На морозе? 

– Вот, представьте, да! Я зиму люблю, и снег. 

– Так может, вернетесь? – прищурился Валентин. – С мылом там теперь проблем нет, очереди только за большим искусством. А что? Почему нет? Третьяковка – на месте, снега – хоть отбавляй. 

– Вот вы смеетесь, – вздохнула Алла, – а я с удовольствием вернулась бы. Но здесь дочка, внук. Ну что я там буду, без них?.. Давно хочу хотя бы на месяц в Москву съездить, но муж теперь категорически против. 

«Теперь»… Валентин сделал вид, что не заметил этого слова и не понимает, о чем речь: 

– Против? Почему? 

– Ну как?.. Вы же понимаете… 

Мы как собаки на этой площадке, – подумал Валентин, – осторожно обнюхиваем друг друга. Алла не может понять, на какой я стороне. Не хочет портить милую болтовню и касаться болезненной темы, и теперь ждет от меня деликатного «да-да, конечно». Не-е-т, мадам, вам придется озвучить свое мнение! – и он сделал непонимающее лицо.

– Ну, – мялась Алла, – он считает, что сейчас туда ехать не нужно. Пока эта… операция… 

– Слушайте, ну какая операция? Это война, – сказал Валентин. Хватит, хватит деликатно обнюхиваться, пора показать зубы. – Мы-то с вами не в Москве, нас за слово «война» не посадят.

– Да, война, – вздохнула женщина. – Это так ужасно. 

Всё понятно. Милая ухоженная Алла с задатками бойца сумо. Таких, как она, не вытолкнешь за площадку, очерченную фразами: «Война это ужасно», «Пусть наступит мир». Они упираются, они выскользнут из рук, вывернутся, но ни за что не осудят Москву и не поддержат Киев. Таких много. И среди крупных политиков тоже, и даже среди президентов, что уж говорить об этой бывшей москвичке. 

Они молчали. Выйти из неловкой паузы Алле помогла собака – Лола подбежала, стала тявкать, Алла пристегнула поводок к шлейке, сказала Валентину: 

– Кормить пора. Мы пойдем. Ну, всего доброго!

– Всего доброго, – ответил Валентин, но когда женщина отошла на несколько шагов, вдруг догнал ее: – Алла! Одну минутку! 

Она остановилась. 

– Вот вы сказали – тогда в Москве были очереди за мылом и за чаем. 

– Да вообще за всем были очереди. 

– Но вы сказали именно мыло и чай. Почему? 

– Да как-то запомнилось. Однажды за чаем стояла, возле метро на лотках продавали. Индийский чай, большие коробки, красивые, с девушкой в красном сари. Я взяла себе и маме. Давали только по две коробки в одни руки. И мыло, кстати, в магазинах тогда появилось тоже индийское. Но его брали плохо. Сандаловое. Пахло просто ужасно! А вот за любым другим мылом тоже очереди были. А почему вы спрашиваете? 

– Да так… Интересно стало. Мы раньше уехали. Тогда с мылом как-то проблем не было. 

– Очереди и раньше были, это понятно. В Москву все ехали отовариваться. 

– Мы не в Москве жили. 

– А где? 

– В Киеве. 

– А-а-а… – растерянно протянула Алла. 

Лола снова потянула хозяйку в сторону, и Валентин улыбнулся: 

– Кое-кто проголодался. Извините, что задержал. До свидания. 

Он смотрел Алле вслед, и ему казалось, что она ускоряет шаг, старается побыстрее уйти. Побыстрее и подальше – от его странных вопросов и слова «Киев». К своим акварелям и к ностальгии по Третьяковке. 

 

Октябрь, 2022

1. 

Толстая серая белка деловито копалась в траве. Валентин допил кофе, но по-прежнему стоял у окна с пустой чашкой в руке и следил за пышным хвостом, мелькающим на лужайке. За спиной тихо бормотал телевизор. 

Война идет восьмой месяц. Первое время он, как и все, отсчитывал дни, потом – круглые даты. Сто дней, сто пятьдесят… Как и все, поначалу не мог отлипнуть от новостей. Теперь всё притупилось. В интернете Валентин в основном просматривал заголовки, а кликал на них всё реже. И новости по телевизору включал, но уже через пару минут убирал звук на минимум. Да, вот так, войну – на минимум. Иначе невозможно работать. 

Но работать он всё равно не мог. 

Он пытался вернуться к почти готовому сценарию, но, в конце концов, бросил. Эта история была хороша только для начала февраля 2022-го, а уже к марту превратилась в полный ноль. Он взялся писать о своем киевском детстве, решил для начала набросать несколько новелл, а потом уже показать кое-кому и определиться, что с этим можно сделать – переработать в сценарий или все-таки опубликовать автобиографию. Но и тут Валентин завяз. Он открывал файл с текстом и снова ощущал внимательный взгляд психолога, снова слышал его вопрос: «Зачем? Чего вы хотите достичь?». Чего я хочу? Продать свои воспоминания? Заработать на том, что я из Киева? Препарировать на глазах у всех свои отношения с Линой? Он закрывал ноутбук и шел гулять с Мартой. Или ехал с ней к матери. 

После того звонка Лины, когда она просила привезти Марту, Валентин поехал к матери только через неделю. Но собаку – так и быть! – с собой взял, и Марта снова направилась в кабинет Михаила. Когда Валентин пришел за ней, она лежала у ног старика. Михаил дремал. 

Дома, глядя на собаку, Валентин думал: что ее тянет в ту комнату? Скорее всего, запах. Ощутимый при любом, самом тщательном уходе, запах старческого тела. Наверное, до войны Марта жила в семье, где был такой же старик. А может, он был единственным ее хозяином и не сидел всё время в кресле, а шаркал по своему домику и даже возился в огороде. Ну а вечерами устраивался перед телевизором и клал подошедшему псу руку на голову. Вот так, между ушами. 

Люди эвакуировались и бросили пса? Или собака, как думала Яна, испугалась взрывов и убежала от хозяев? А может, одинокий старик погиб от осколка в собственном дворе, как тот сосед Юрия, и собака, просидев над ним несколько дней, вышла на дорогу в поисках еды. Так или иначе, ей повезло, и она нашла всё – еду, новое жилье, нового хозяина и даже старый любимый запах, к которому теперь идет, как только Валентин привозит ее в дом Лины.

С тех пор Валентин стал заезжать к старикам почаще, и обязательно с Мартой. Раз уж ей так нравится лежать у ног, прикрытых пледом… 

Эти поездки и доставляли ему удовольствие, и одновременно раздражали. Он понимал, что со стороны всё выглядит благопристойно: сын навещает мать. Покупает ее любимое печенье, сидит с ней час или полтора, обсуждая новости, погоду, книги. Еще он привозит собаку – вроде как для умирающего отчима. На самом деле, он этими поездками просто убивает время. А еще с каким-то острым, щекочущим нервы чувством каждый раз в конце этого визита заходит к Михаилу, чтобы забрать Марту. Ощущение такое, будто сковыриваешь засохшую корочку на ссадине, и под ней открывается тоненькая розовая кожица. Такой больше нет нигде на теле, всё заскорузло и огрубело, а здесь, в этой комнате, тебе будто снова шестнадцать, и ты снова смотришь на человека, который изменил твою жизнь. Он, оказывается, любит собак, а ты не знал. Может, ты еще чего-то не знал о нем, проморгал в свое время, вот сейчас увидишь – и всё изменится, всё сложится иначе. 

Но – ничего не менялось. Приехать, выпить чай с шоколадным печеньем, поболтать с Линой, войти в комнату Михаила, мельком взглянуть ему в лицо (опущенные веки, плотно сжатые губы), взять собаку за ошейник и увести. 

Только однажды Марта вдруг заворчала. Михаил приоткрыл глаза, слабо улыбнулся и сказал: 

– Иди, иди… Пора уже. 

Валентин потянул собаку за ошейник сильнее, тогда она поднялась и громко гавкнула. В ватной тишине комнаты ее лай прозвучал как выстрел. 

– Ну-ну, Марфуша, не хулигань. Иди, – снова сказал Михаил, и Валентин увел собаку. Выходя из комнаты, он чувствовал, что старик смотрит ему в спину. 

Марфуша. Значит, он зовет ее так. Мысленно? Или разговаривает с собакой вслух, пока они сидят вдвоем? О чем он говорит с ней? Валентин представил, как Марта слушает слабый голос, ловит знакомые слова, забавно поднимает брови… Он представил, как Михаил улыбается или даже смеется – потому что невозможно не улыбаться, глядя на собаку, которая слушает тебя, приподняв брови. 

Раньше он не улыбался. Никогда. Как Иисус из Назарета. По крайней мере, я этого не помню. 

…Нахальная белка, за которой следил Валентин, наконец, прыгнула на ствол дерева и скрылась в ветвях. 

Пора приниматься за дела. Точнее – за ворох малозначимых и необязательных действий, которыми он заполнял свои дни, чтобы не залечь на диван окончательно. Разобраться со счетами и перебрать вещи для стирки. Посидеть за компьютером и почистить архивы – там миллион файлов с какими-то набросками, чужими сценариями, расшифровками каких-то разговоров, и бОльшая часть из этого – протухший хлам. Еще надо бы отвезти Марту к груммеру и искупать. А завтра утром можно набрать Юрия – давно с ним не созванивались, месяца полтора, не меньше.  

Юрий по-прежнему был в Киеве. Жену с сыном отправил к друзьям за границу, а сам остался и работал фиксером с иностранными журналистами. Мама жила теперь у него, но просилась обратно в Ирпень. Она созвонилась с соседкой и узнала, что дом цел. Конечно, Юрий об этом и слышать не хотел, и мама согласно кивала, но всё равно время от времени просила: «Может, хоть на пару дней съездим? Хоть гляну, как там моя малина, мои розы…». 

– А что, уже можно ехать? – спросил Юрия Валентин.

– Да, в принципе, саперы там уже всё почистили. Но я даже на день не могу. И зачем? Всё равно я ее там одну не оставлю, а она только расстроится. 

А мама, кстати, завела себе новый огород, – рассказывал Юрий. Кто-то из его соседей, уезжая из Киева, вынес на лестничную площадку с десяток вазонов. Фиалки и еще какие-то безымянные розовые цветочки быстро зачахли, а вот кактусы оказались живучие. Мама сначала ходила их поливать, а потом потихоньку перенесла в квартиру, и скоро самый неказистый и колючий из этой компании расцвел. А еще мама вдруг полюбила суши, которые Юрий заказывает в японских ресторанчиках.

– У вас рестораны работают? 

– Да, давно уже, – сказал Юрий, – и слава богу. А то тяжко было. Я же иностранные группы принимаю, где-то во второй половине апреля начал, так сначала мучился, где их кормить. Как-то был американец, газетчик. Телевизионщики группами всегда приезжают, а этот один. Почти весь общепит тогда еще на замкЕ был. И что ему, месяц на бутербродах сидеть? Так я его просто у себя поселил. Мама такой борщ шикарный варила, а ему не понравилось. А вот от её картошки жареной, на сале, с лучком и с чесноком, он просто фанател.

– Здорово! – засмеялся Валентин. – Так может, и мне приехать? На картошечку с салом. А алкоголь у вас продают? 

– Да. Сухой закон только в самом начале был, еще весной отменили. 

– Ну вот! Приеду. И проведем, наконец, мою ретроспективу. Закроем, так сказать, гештальт. Как этот газетчик до вас добирался? 

– Да я не помню уже. Их у меня тут знаешь сколько уже было? 

– А связь с ним у тебя есть? Уточнить можешь? 

– Ты что, серьезно? – спросил Юрий.

– А что? Почему нет? Я вот читал – у вас «Ю-ту» выступали. В метро. Может, и для меня там организуешь? Ну, не ретроспективу, а какой-то один показ? 

Валентин и сам не понимал, шутит он или нет.

– Слушай, ну… Это сейчас вообще сложно, – растерянно говорил Юрий. – Большинство площадок вообще не работает. Тревоги постоянно. Метро – это, знаешь, очень выборочно, для музыкантов, в основном. Ну и твой бэкграунд сейчас… 

– Что – бэкграунд? 

– То, что мы с тобой раньше обсуждали. Твои московские проекты. Сейчас, наверное, с этим… Не надо пока.

– Юра, ты чего?! Да у вас полстраны работали – если не непосредственно в россии, то с россией. И вы что, всех-всех уже осудили? Призвали к ответу? 

– Валик, подожди. Я не понял. Ты что, реально хочешь приехать, и чтобы я организовал показ? 

– Не знаю. Может быть, хочу. Но мне в самом деле интересно – вы всех, кто с россией работал, уволили? 

Юрий вздохнул.

– Значит, так. Про тех, кто раньше там работал, это разговор долгий. Со всеми – по-разному. Какой-нибудь Вася и сейчас там плитку кладет. И не один. Что касается бизнеса – там свои нюансы. Но чего мы с тобой про кого-то говорим? У каждого свой кейс. А ты – это ты. Гражданин США, который совсем недавно работал в россии. И самое главное – работал с теми, кто теперь эту войну горячо одобряет. Ты знаешь, кого я имею в виду. Я не говорю, что твой показ сделать невозможно, но теперь это будет сложнее, и вопросов к тебе будет еще больше. И вообще – не факт. 

– Ладно, не бери в голову, – буркнул Валентин. – Просто я еще с утра толком не поел, а тут ты про картошку. Которой твоя мама кормит какого-то там американца. 

– И даже японца кормила, – оживился Юрий. – Кто только не едет! Вот если бы ты документалкой занимался… 

– Нет, не занимался. 

Валентин и сам не понимал, почему об этом заговорил. Он же до сих пор не думал о том, чтобы поехать в Киев, а тут вдруг… Да просто как-то так разговор сложился. О чем говорили-то? Ну да – жизнь наладилась, рестораны работают, иностранцы приезжают, и из Америки тоже. Вот его, словно течением, к этому и вынесло: а может, приехать? Может, вместо того, чтобы убирать звук на телевизоре во время военных репортажей, надо наоборот, включить его на полную? И самому включиться. 

Хотя, если подумать, приедешь туда – и что? Что там будешь делать? Проведешь показ, как планировали с Юрием до войны? И что ты скажешь, когда кто-то из зала спросит про твои российские проекты? А там спросят. Раньше ты готов был отрезать: какая разница, где снимать хорошее кино! А сегодня? Что говорить сегодня, если в твоем «хорошем кино» играл Дорошин? 

Геннадий Дорошин. Всеобщий любимец, звезда. Талантливый, умный, обаятельный. Валентин считал огромной удачей, что ему тогда удалось заполучить Дорошина в свой сериал. Правда, на очень короткое время, все сцены Дорошина быстро отсняли – и он уехал, занятость у него дикая, и съемки, и театр… 

Через несколько дней после начала войны Дорошин подписал какое-то невыразительное и бледное коллективное письмо деятелей искусства. Никаких «нет войне» или «выведите танки», только призыв к мирным переговорам. Потом долгое время была тишина. А потом вышел сюжет: Дорошин в составе какой-то гуманитарной группы в захваченном городе (в российских телесюжетах город, конечно, называли освобожденным). Они привезли книжки для детской библиотеки, посмотрели организованный к их приезду концерт учеников местной музыкальной школы, а потом Дорошин на камеру произнес несколько фраз: мы должны помогать детям, дети не должны страдать, мы будем приезжать еще, мы сделаем всё, чтобы здесь работали школы, больницы, театры… 

Валентин посмотрел сюжет дважды. Да, Дорошин – прекрасный актер. Придраться не к чему. Сдержан, не переигрывает. В голосе, в глазах – искреннее сострадание, боль, забота. А вообще, в предлагаемых обстоятельствах ему и играть не пришлось. Вот разрушенная школа, вот сгоревшая библиотека, а вот дети, и им надо помочь! Всё остальное его не касается. 

Валентину после того сюжета остро захотелось набрать Дорошина. Позвонить и спросить: у тебя что, ипотека? Или семеро по лавкам? Ни того, ни другого. Мог забить на всё и уехать. Многие же уехали. Нет, не позвонишь, – оборвал он сам себя. Потому что легко быть принципиальным издалека. Потому что ты чужой – и для Дорошина в Москве, и для Юрия в Киеве. Ты выбрал, на чьей ты стороне, но все равно остался в стороне от войны.

Может, все-таки рвануть в Киев? 

2. 

Сообщение на вайбер пришло вечером. Чижов. «Валентин, привет. Есть тема для разговора. Напиши, когда тебе удобно поговорить. По вашему времени». 

Тема для разговора? Со Стасом? Валентин вспомнил их встречу в берлинском баре и последний телефонный разговор несколько дней спустя. С тех пор он о Чижове ничего не слышал. Интересно, он по-прежнему в Москве и работает? Или все-таки уехал? 

Тогда, вечером двадцать четвертого февраля, Чижов был то ли пьян, то ли жутко возбужден из-за новостей. Молол что-то о том, что Киев вот-вот захватят. Но тогда все так думали. И те, кто за Украину, – тоже. Трудно было думать иначе. Разговоры в тот день – вообще не лучший исходник для каких-то выводов. Все были в шоке, не хотели верить в очевидное, надеялись, что этот ужас будет, по крайней мере, недолгим. Но время шло, и война продолжалась, и многие, протрезвев, стали собирать чемоданы. Так что, будет неудивительно, если сейчас Стас скажет: «Знаешь, а я теперь в Грузии. Как-то подумал…». 

Хотя – бред, конечно. Кто уехал, Чижов? Стас, который вечно держал нос по ветру и крутился возле бюджетных денег? Да, у парня неплохой вкус, и откровенное фуфло он не снимал, но все-таки… 

Валентин ответил: «Могу прямо сейчас». Чижов позвонил минут через десять. 

– Валик, привет! Сто лет не слышал тебя. Как ты? 

– Ну, не сто. В феврале говорили. Двадцать четвертого. По телефону. 

– Да? – удивился Стас и тут же согласился: – Точно, я и забыл. Ну, как ты, что делаешь? Чем занят? 

– Так, ничего особенного. Пишу понемногу. 

– Пишешь? А как насчет поснимать? Я к тебе с предложением. Помнишь, я рассказывал про сериал? Пост-апокалипсис, выжившие в бункере. Я еще говорил, что тема трендовая, но сценарий слабоват. Так вот, ребята здорово поработали и довели таки его до ума. Сброшу тебе? Почитаешь? 

Спросить его сразу в лоб: «Ты где?», или как-то окольными путями?.. 

– А что за компания? На чьи деньги? 

– Всё как на первом нашем проекте. Те же люди, всё без изменений. 

Без изменений, значит. У них всё по-прежнему. И все-таки Валентин уточнил: 

– Так ты в Москве? 

– Да. На днях в Питер мотался, но уже вернулся. 

Интересно, он вопроса про Москву не понял или сделал вид, что не понимает? Да и чёрт с ним, не важно. Хватит ходить кругами. 

– Стас, ты серьезно думаешь, что я сейчас приеду в Москву и буду с вами работать? 

– Вполне, – ответил Чижов. – А почему нет? 

– Почему??? Ты считаешь, что после начала войны я... с вами?.. 

– Валя, пожалуйста, не надо пафоса, а? Мы не на митинге. Давай спокойно, – Стас и сам говорил очень спокойно и как-то миролюбиво. – Если можно, я тебе напомню, что война по большому счету идет с четырнадцатого года. Как говорится, где вы были эти восемь лет? А за эти восемь лет мы с тобой, Валик, сделали три проекта. Так почему нам сейчас не сделать четвертый? 

– Без пафоса? Ладно. Но давай и без дураков. Эта война – другая. Ты сам это прекрасно понимаешь. 

– Ну, допустим. Понимаю. Раньше эту войну никто не замечал, а теперь вдруг заметили. У вас там все возмущены, «нет войне», и так далее. Но ты ж вроде всегда имел собственное мнение, и тебе было плевать, если оно не совпадало. 

– В этот раз совпало. Мое мнение такое же, как у всех. Как у любого нормального человека. Я против войны. 

– Конечно! Все нормальные люди против войны. И я тоже, представь себе! И мы все надеемся, что всё это скоро кончится. Но почему мы должны при этом перестать работать? Ты же, например, пишешь что-то? Не перестал?

– Я пишу свое и для себя. А вы снимаете развлекалово. 

– Почему развлекалово? Я вышлю тебе сценарий, посмотришь. Там и социалка, и философия. Будет серьезное, глубокое кино. Людям это нужно сегодня. 

– Каким людям? 

– Обычным, Валик. Людям, зрителям. И тем, кто кино делает – тоже. Им как-то жить надо. Актерам, например. Художникам. Осветителям. Монтажерам. Ольге Витальевне нашей замечательной, например. 

Валентин вспомнил Ольгу Витальевну, режиссера монтажа на их первом сериале. Примерно его ровесница. С пучком пегих от седины волос, с хирургически острым взглядом. Низкий голос с одышкой, печальный вздох: «Валентин Викторович, этот хвост нам придется купировать. Знаю, вы хотели в этом месте панорамку, но с камерой-то у нас Дубинин, а не Рерберг, пардон. Панорама вышла… В общем, надо сокращать». 

– Ты знаешь, что у нее взрослый сын даун на руках? – продолжал Чижов. – Она против войны не меньше, чем ты, только никуда уехать с ним не может. И на митинги ходить не может. Если мы с тобой перестанем работать, ей на что жить? 

– Стас, – перебил его Валентин. – Все эти разговоры ни к чему, не трать время. Ты, наверное, не в курсе, но я недавно дал интервью и четко сказал, что думаю об этой войне. Так что, даже если бы я согласился, мне у вас кино снимать никто не даст. 

– Да знаю я про твое интервью. Видел. 

– Так что же ты тогда предлагаешь?.. – удивился Валентин. 

– Валик, я уже пробил этот вопрос и получил «добро». Представь себе, здесь остались нормальные люди, и они всё прекрасно понимают. Конечно, пока ты – там, ты видишь только одну сторону ситуации. Ясно, какая у вас там повестка. «Империя зла», «агрессия», вот это всё. Хотя, конечно, не Америке про это говорить. 

– Ага. Расскажи мне, что у нас тут негров линчуют. И поэтому вам теперь можно бомбить Киев? 

– Негров уже не линчуют. Негров вы теперь любите, более чем. У вас фея в «Золушке» черная. Точнее – черный! Мужик! 

– Стас, ты этот фильм смотрел? 

– Так, ладно, давай не будем отвлекаться. Ты прав. Хрен с ним, с этим черным феем, с вашей политкорректностью и с вашим прекрасным правительством, которое ни разу нигде не воюет и никого не бомбит. Это большая политика, ясно. Но я понимаю, что ты там живешь, и конечно, ты не мог в интервью сказать иначе. И думаешь, что после этого ты у нас теперь враг народа? В черном списке? Нет. Можешь приехать и работать. Приезжай, Валик. Давай. Ты ж наш, в конце концов. 

– В каком смысле – ваш? 

– Наш, советский. Ты сам об этом в интервью сказал. 

– А вы, значит, эсэсэсэр? 

– Ну, почти. Да. И ничего плохого в этом нет.

– Стас, я еще пацаном был, когда понял, что из совка надо ноги делать. А сейчас ты мне предлагаешь добровольно вернуться? 

– Я тебе не предлагаю вернуться и жить. Я говорю – поработать. 

– Нет. 

– Мне младшая моя, что ни скажу, на всё отвечает: «Папа, я тебя услышала». Так вот, Валик, я тебя не услышал. Такие вопросы на ходу не решаются. Подумай, пожалуйста. Еще раз говорю – тебя никто не просит поддерживать войну, выступать с заявлениями. И никто не предлагает тебе снимать какую-то пропаганду. Сценарий я тебе сейчас сброшу, но имей в виду, выбор есть. Через месяц в Фонде кино будет питчинг, наша компания еще три проекта выдвигает. Там ориентировочно режиссеры уже есть, но если тебя что-то из этого заинтересует – тебе будет «зеленый свет». 

– Стас, зачем тебе это? 

– Что – «это»? 

– Уговаривать меня. Я тебе – зачем? 

– Затем, что я хочу делать хорошее кино, и с тобой у нас получалось. Мне с тобой нравится работать. А еще мне обидно, что ты, хороший режиссер, сидишь без дела. 

*** 

После разговора Валентин какое-то время бессмысленно бродил по дому. На что переключиться? Что-то почитать, посмотреть? Нет. С Мартой погулял как раз перед звонком Чижова, и теперь она посапывает на лежанке. Поднять ее и еще раз пройтись перед сном? А может, лучше – в бар? Желательно в такой, где транслируют спортивные матчи, все орут и аплодируют удачным броскам. Сесть там в уголке… Нет, прямо у стойки, перед экраном. Следить за игрой, тоже орать и свистеть. И не думать.

Ты совсем недавно вспоминал про Дорошина. Ну и вот. Вот, значит, как это делается. Никто не просит тебя отказаться от убеждений и подписать кровью договор с дьяволом. Тебе просто предлагают любимую работу. Конечно, тут нечего обдумывать. Нет, нет и нет. И Стас не сказал ничего такого, что могло бы изменить… Но как он про Ольгу Витальевну ввернул, а?! Неужели случайно, к слову пришлось? Вот тебе не какие-то абстрактные художники и операторы, а конкретный человек. Монтажер высшего класса. Ей не надо было долго объяснять, она всё ловила на лету. Не спорила там, где не надо. Где можно – делала по-своему, но именно так, как сделал бы он сам. 

Конечно, все их рассуждения о том, что они дают простым людям работу, – полная херня. Благодетели, мать их! Дорошина, кстати, его поклонники оправдывают именно так: он не ради себя, он ради своего театра, ради труппы, иначе театр прикроют. И мне, значит, они тоже предлагают такую отмазку. Бери, дорогой, пользуйся. 

Всё тебе дают, всё! Работу, деньги и даже оправдание в виде Ольги Витальевны с ее сыном-инвалидом. Гениально!

Конечно, это предложение не от Стаса. Он бы не рискнул куда-то соваться с идеей пригласить меня, особенно после интервью. Это придумал кто-то повыше, и Стасу поручили со мной поговорить. Потому что они сейчас всех, кого могут, тянут на свою сторону. И если я сегодня говорю, что они – агрессоры, а завтра стану с ними работать, они из этого раскрутят шикарную историю. Типа – выступал против войны, потому что в Америке нельзя публично поддерживать россию, но теперь переехал в Москву и снимает кино.

…Он сидел в баре, пил уже третью порцию, следил за тем, как по экрану бегают парни с широченными плечами, и даже иногда одобрительно орал вместе со всеми, но в голове по-прежнему крутились какие-то обрывки разговора со Стасом. 

Он спросил: «Как дела, чем занят?». Это просто формальность, начало беседы? Знает он, что я до сих пор в простое, или нет? Наверняка сначала прощупал почву и всё знает. Говорил с Натой? Конечно, говорил! Надо ей позвонить. Сейчас. Телефон где? В карманах нет. Потерял? Да вот же, лежит на стойке! Сколько там уже? Без четверти час. Значит, там сейчас... плюс десять, то есть минус два по цифеблату … Это сколько? Утро. Она уже на площадке, наверное. Наберу. Нет, здесь шумно, из дома позвоню. А зачем? Ну, спрошу я, говорила ли она с Чижовым обо мне. Да, говорила, и что? Позвонил, интересовался, как у тебя дела. Или – нет, давно с ним не виделась. Опять-таки – и что? 

Он взял еще порцию, отвернулся от надоевших плечистых придурков на экране и огляделся. Компания друзей с пивом. Татуированный парень похлопывает подружку по попе, а она обиженно отталкивает его руку. Здоровенный хмурый мужик пьет виски. Один. Седоватая щетина на красных щеках, маленькие глазки. Маленькие и быстрые. Как шарики ртути. 

Мойдодыр? Нет, конечно, это не он. Просто такой же тучный. И глазки. А Мойдодыр сидит, уже больше года. 

А ведь твои последние две попытки были уже после того, как он сел. И что? И ничего. Просто еще два отказа в копилку. Он в тюрьме, а тебе всё равно не дают снимать. «Ленин умер, но дело его живет». Чёрр-рт, может, Стас прав, когда сказал: «Ты наш»? Советский. Всю жизнь здесь, а выскакивают при случае вот эти лозунги, фразочки. Ты даже собаке командуешь: «фу». 

Они – твари. Хитрые твари. Они хотят меня использовать. И эти, голливудские, – твари. Они не хотят меня использовать. Никак. 

Тренькнул телефон. Что-то пришло на почту. От Стаса. Сценарий. 

– Еще один, пожалуйста. Да, тоже двойной. И посчитайте. 

Завтра прочитать сценарий. Попросить прислать остальные, которые Чижов двигает на финансирование. Выбрать лучший. Поставить свои условия насчет актеров. Поехать. Снять хорошую квартиру, жить там с Натой. Наплевать на то, что кто-то скажет или напишет. Не смотреть новости. Просто работать. Репетировать. Снимать. Монтировать. Выплатить долги, наконец. 

…Он рухнул на диван и закрыл глаза. Последний двойной был, наверное, лишним. Ничего, утром минералка с лимоном, кофе побольше – и работать. Сценарий читать. Работать!!! 

В полудреме он услышал тихое цокание когтей и почувствовал, как в ладонь его руки, свесившейся с дивана, тычется мокрый нос. Марта пришла со своей лежанки и подсунула голову под его руку. Он оттолкнул ее башку, но Марта подставила ее снова. Тогда он убрал руку, но собака уткнулась в его плечо и шумно задышала. 

Твой хозяин тоже пил? Ты опять пришла на знакомый запах? Ты врешь, сучка, он не мог пить десятилетний виски. Но он пил самогон, да, это практически то же самое, ты права. И мне тоже надо пить самогон. Мы с Натой пойдем в гости к ее родителям, и Сан Саныч нальет мне из своих запасов. А потом подарит мне значок из своей коллекции. Тот, с силуэтом киевских Золотых ворот. Голден Гейт. Забавно. Я уехал из города, где есть Золотые ворота, на другой конец земли. Где тоже есть Золотые ворота. Какая разница, возле каких Золотых ворот жить? Надо ехать. Не трогай меня, слышишь? Мы не пойдем гулять ночью. Ночью никто не гуляет. Ночью комендантский час. Отстань. 

3. 

Весь следующий день он провалялся в мутном похмельном одурении. Дважды за день собирался с силами, шел к входной двери, выпускал Марту и, глядя, как она присела на газон, бормотал себе под нос: «Давай, детка, давай, сегодня по-походному». К вечеру он более или менее пришел в себя. Наутро встал рано, поеживаясь, натянул куртку и повел Марту гулять по их обычному утреннему маршруту. Метров двести в одну сторону, а потом обратно, с короткими остановками – пока Марта обнюхивает заборчики и стволы деревьев. Очередная остановка – возле двухэтажного дома. Обычный дом, как многие в этом районе, приметный лишь тем, что жильцы больше, чем все вокруг, заморачиваются с праздничными украшениями. В декабре здесь обычно обмотана гирляндами каждая веточка, по сияющим газонам гуляют светящиеся олени, а к каждому окну дома по веревочным лесенкам карабкаются маленькие Санты. Но всё это рождественское безумие появится потом, а пока хозяева приготовились к Хэллоуину. В прошлом году, помнится, у них на крыльце сидела здоровенная фигура в черном балахоне с косой, ну и, конечно, лужайка была завалена тыквенными рожами. В этот раз – ни одной тыквы, зато и фасад, и все деревья вокруг покрыты какой-то белесой дрянью, напоминающей паутину, а на крыше раскинул лапы здоровенный паук. 

Марта долго обнюхивала столбик с почтовым ящиком, а Валентин тем временем рассматривал паучье логово. Весьма натурально. И противно. Лучше бы тыквы. 

Дома он, наконец, сел за компьютер и открыл почту. Писем от Чижова было уже два. В первом, которое пришло еще тогда, когда Валентин пялился на бейсбол в баре, был только один текстовый файл, без комментариев. Второе пришло через сутки. В нем были еще три файла с короткой припиской: «Это сценарии для Фонда. Время есть, но ты все-таки не затягивай с ответом. Жду. С.».

Удалить письма, не глядя? Нет, все-таки любопытно, чем они меня решили завлечь. На какого такого червячка я должен был клюнуть. Валентин загрузил первый сценарий, начал читать, увлекся, и когда потянулся за сигаретами, обнаружил, что прошло уже минут сорок. Не шедевр, – думал он, закуривая, – но вполне нормальный сценарий. По крайней мере, то, что уже прочел, – неплохо. Диалоги, конечно, хромают, но это не страшно. Это можно рихтовать по ходу… 

Зачем? – вдруг оборвал он себя. Зачем ты читаешь? Зачем выделил красным неудачные места? Машинально? Даже на главного героя уже мысленно прикинул актера. Ты же сказал «нет»! 

Он закрыл файл, удалил его с рабочего стола, выключил ноутбук и пошел на кухню. Там достал из холодильника первый попавшийся под руку брикет, запихнул его в микроволновку, включил чайник, а в голове крутилось: файл удалил, а письмо – нет. Письма остались в почте. Значит, сценарий можно снова загрузить. Да и удаленный файл в корзине будет лежать еще месяц, всего один клик – и сценарий опять появится на рабочем столе. Крючок с червяком. Ты не оборвал леску, ты просто отвернулся, но знаешь, что червячок никуда не делся, он здесь, и крючок под ним по-прежнему готов порвать тебе горло.

***

Через несколько дней позвонила Ната. Он терпеливо ждал этого звонка и теперь прижимал трубку к уху, как стетоскоп. Волнуется? Нет, похоже, говорит спокойно, как всегда: что нового, как дела? Их обычный словесный пинг-понг, пустотелый шарик прыгает по зеленому столу. 

– Валик, ты же сейчас ничем особо не занят, – вдруг сказала Ната. – Может, приедешь? Мы по идее должны через месяц съемки закончить. Ну, через полтора. Я освобожусь, и обратно – вместе. А? 

С чего это она вдруг? Боится в лоб спросить, что я думаю о предложении Стаса, и решила так прощупать, не собираюсь ли приехать? 

– Ната, что-то случилось? 

– Ничего не случилось, – ответила она. – Просто соскучилась. 

– Ну, потерпи еще месяц. Закончатся съемки – и вернешься, – сказал он сухо. 

Ната молчала. Не знает, как продолжить разговор, как спросить про Чижова? Или на самом деле соскучилась и теперь огорчена? 

– Эй, ты тут? – прервал он молчание. 

– Тут, – ответила Ната. – Да, конечно, потерплю. Просто устала. И погода мерзкая. Не обращай внимания. 

Я совсем параноиком стал из-за этих тварей, – подумал Валентин. Почему она не может говорить искренне? Конечно, устала. Сначала родители, теперь работа. Мы не виделись уже год. Соскучилась. А ты со своими подозрениями… 

Сидя на диване, он дотянулся до сигарет, которые валялись на журнальном столике, и закурил. Не хотелось выходить на крыльцо, не хотелось даже вставать, чтобы найти пепельницу. Он оторвал крышечку от сигаретной пачки и стряхивал пепел в нее и мимо. Ничего, скоро придет Кристина, наведет чистоту. Кстати когда придет? Какой сегодня день? Он открыл календарь в телефоне. Двадцать пятое. Уже двадцать пятое. 

Когда звонил Стас? Валентин проверил входящие. Неделю назад. Наверное, скоро перезвонит, чтобы услышать ответ. Интересно, он в самом деле считает, что я могу передумать? 

Сегодня вторник. Кристина будет в пятницу. Значит, в пятницу поеду с Мартой в парк, а пока только короткие прогулки. И пока что изменим маршрут. Будем ходить в противоположную сторону, чтобы не проходить мимо дома, затянутого паутиной. Эта бутафория почему-то нагоняет настоящую липкую тоску.

 

Ноябрь, 2022

1. 

Тянулись муторные дни, складывались в недели. Стас не звонил. Но, конечно, он еще объявится. Он ждет ответ, и вообще обязательно попытается додавить. Скажет: «ты наш», «не мы это начали», «ты же понимаешь, что кое-кому эта война выгодна, например, вашим производителям оружия»… Ютьюб постоянно подбрасывал Валентину интервью с российскими звездами, и там подобных пассажей хватало. Он слушал эти беседы урывками, отмечал логические нестыковки, мысленно возражал, и ему казалось, что он непрерывно спорит с Чижовым. Ему страшно надоел этот диалог, а Стас всё не объявлялся. 

Он позвонил одиннадцатого вечером. 

– Ну что? Как тебе сценарий?

– Я не читал. 

– Да ладно! – засмеялся Стас. – Читал, отвечаю. Если б там был полный трэш, ты бы сказал, что с этим работать не хочешь. Но сценарий нормальный. 

– Нормальный, – согласился Валентин, – но работать с вами я не буду. 

– Значит, ты так пока решил, – задумчиво протянул Стас. 

– Почему «пока»? Я сразу так решил, и ничего уже не изменится. 

– Всё меняется, Валик. Обстоятельства, ситуации. Точка зрения. Любое решение всегда можно изменить. Но конечно, если у тебя есть более выгодные предложения… 

Сволочь. Он прекрасно знает, что у меня нет никаких предложений, поэтому так говорит. Это уже не крючок, на который тебя хотят поймать. Это просто шпилька. 

– В любом случае, – продолжал Чижов, – съемки мы планируем начать не раньше февраля, так что, если ты передумаешь… Группа будет практически та же, наша с тобой. У меня текучки нет.

Последние слова он произнес со смешком, а потом вдруг, без всякого перехода, спросил, нет ли кого-то, кто собирается в ближайшее время лететь из Штатов в Москву, и принялся объяснять: очень нужно привезти одно американское лекарство, у друзей ребенок с жуткой аллергией. 

– Всегда этими таблетками спасались, а теперь их к нам не завозят, как ты понимаешь. Ваши, конечно, хороши. Нанесли удар по агрессору, ничего не скажешь. Оставили детей без лекарств. 

– А вам самим нужные лекарства делать – не судьба? Мозгов не хватает? Или все деньги на танчики потратили? 

– Будем делать, конечно, будем. Но сейчас ребенка жалко, мучается. Так что, если у тебя кто-то будет к нам лететь… 

– Ладно, узнАю, – буркнул Валентин. – Но у меня вряд ли. Поспрашивай еще кого-то. 

– Слушай, Валик, – вдруг замялся Стас. – Извини, если я лишнее спрашиваю, но… Я знаю, что Ната вернулась из-за больной мамы, но теперь она работает и вроде уезжать не собирается. Вы с ней разбежались, что ли? 

– Значит, моя личная жизнь вас тоже интересует? – после паузы спросил Валентин. 

– Кого – «вас»? 

– Тех, кто предлагает мне работу. 

– Ну, ты совсем уже поехал, – огорченно пробормотал Чижов. – Мы с тобой столько лет… Я по-человечески, думал – поддержать как-то. Ладно, извини, полез не в свое дело. Давай. Если что – звони. Пока. 

…Полвторого ночи, а сна – ни в одном глазу. Наверное, уже до утра не уснуть. Тысячный поворот с боку на бок, измятая подушка. И сам как подушка. Подушечка для иголок. У бабушки Розы была такая, крошечная, из нее торчали иголки с хвостиками цветных ниток и швейные булавки. Сколько Стас их воткнул сегодня? Шпилька про «более выгодные предложения», потом – еще укол – насчет ребенка и лекарств. И последняя иголка – про Нату. Может, у меня и в самом деле мания преследования? Стас всегда был в курсе всех амурных сплетен, кто с кем и кто от кого, любит он эти дела, ну и тут полюбопытствовал, а я ему – про заговор, как дурак. 

Погоди, а что он перед этим говорил, про съемки? Сказал, что группа будет та же. Еще усмехнулся: «Текучки нет». Я подумал, что он смеется из-за этого совкового слова – «текучка», а он на самом деле… Он что – опять намекал на Нату? Она тоже была в их первой съемочной группе. Они (эти невидимые и неизвестные «они» в лице Чижова) уже пообщались с Натой, чтобы она уговорила меня? Может такое быть? 

Валентин схватил телефон. На часах уже без десяти два, значит в Москве вторая половина дня. Она наверняка еще на работе. Выслушал голос автоответчика и набрал сообщение: «Позвони в любое время». 

Ната перезвонила только рано утром, когда он уже собирался вывести Марту. 

– Валик, что случилось? 

– Привет. Хотел спросить – тебе Чижов звонил? 

Она озадаченно промолчала, потом ответила: 

– Ну ты даешь. Я испугалась – вдруг случилось что-то… Звонил, да. Откуда ты знаешь? Ты с ним говорил? 

– Он предложил тебе работу? 

– Чего ты кричишь? 

– Я не кричу. 

– Валик, ты кричишь. Да, мы говорили на днях. Он узнал, что я в Москве, и позвонил. Сказал, что скоро будет запускаться с полным метром.

– А кто режиссер?

– Молодой какой-то. Он назвал фамилию, но я не запомнила. Стас сказал, что еще может что-то поменяться, и снимать будет кто-нибудь другой. 

– Ты согласилась? 

– Нет. 

Он молчал. Марта нетерпеливо крутилась под дверью и поскуливала. 

– Ладно, – наконец, сказал Валентин. – Что у вас там? Скоро заканчиваете? 

– Точно не знаю. Скоро. 

– Билет еще не брала? 

– Нет пока. 

И вдруг, словно решившись, она заговорила: 

– Валик, я Чижову сказала «нет», но потом подумала… Он вообще-то хорошие деньги предлагает, очень. Может, я все-таки задержусь еще на полгода, а? Ну, подумай, я вернусь сейчас – и что? Ты не работаешь, и я буду рядом сидеть? Или мне в уборщицы пойти? 

Он открыл дверь. Марта, как уже было не раз, выбежала во дворик и присела. 

– Почему в уборщицы? – сказал он, наблюдая за собакой. – Можно в выгульщицы. Собак выгуливать. У нас хорошо платят. 

– Собак? Ты серьезно? 

– Нет, конечно, – он усмехнулся. – Это я о своем. Просто у меня Марта сейчас навалит кучу под порогом, а я с тобой заболтался. Извини, мне пора. До связи. 

Не дожидаясь «пока», он отключил телефон и вышел из дома. 

2.

Звонок раздался поздним вечером, когда шел боевик, и на экране телевизора полыхали живописные и нестрашные взрывы. Телефон стоял на зарядке, так что Валентину пришлось подняться с дивана и подойти к столу. Кто это так поздно? Чижов?! Мы же говорили всего три дня назад. Ну да, одиннадцатого. Что еще? 

Валентин не стал отвечать. Зачем-то стоял над телефоном, слушал надоедливую мелодию, и только когда она закончилась, вернулся на диван. Чижов не перезвонил, но утром на электронку от него пришло письмо: «Валик, нам с этим сценарием до запуска все-таки надо еще поработать. Хорошо было бы диалоги сократить и оживить. Ты же это здорово умеешь. Может, возьмешься? Это – в частном порядке, ты нигде не засветишься. Про гонорар договоримся». 

…Ты был уверен, что оборвал их снасти, но они продолжают свою рыбалку, и новая наживка уже не такая вонючая. Пройдет немного времени – и они забросят что-то еще привлекательнее. И ты схватишь. 

Валентин взял телефон и набрал Юрия. Тот не ответил. Тогда он сел за компьютер, удалил из почты письмо Чижова и открыл чистую страничку. Если это нельзя сказать вслух по телефону, то надо написать, срочно. 

«Юра, привет. Я хочу приехать в Киев». 

Мне нужно туда поехать. Необходимо. А вот как это сформулировать для кого-то, если у меня нет никаких аргументов? «Хочу приехать» – это как-то по-детски. Что за хотелки в военное время? «Мне надо приехать в Киев». Нет, тоже не то. Нет никакой практической причины, надобности. 

Он всё затер и начал писать быстро, без пауз: «Юра, привет. Я собираюсь в Киев. Насколько я знаю, если на два-три месяца, то виза не нужна, да? Планирую выехать где-то через месяц. Пожалуйста, напиши, как до вас лучше добираться. Через Польшу? И еще, сними мне плз на пару месяцев однушку где-нибудь возле себя. Из необходимого интернет, душ, ну и спальное место по моим габаритам. Деньги за хату могу тебе сбросить на карту сейчас». 

Он отправил письмо, придвинул к себе блокнот и стал составлять список дел до отъезда. Номер первый – конечно, Марта. Подпункты: договориться с Линой, написать для них с Гаянэ инструкцию – сколько кормить, когда выгуливать… Он отложил ручку. Пункт первый – самый первый! – это, конечно, не Марта, а Лина. Прежде чем договариваться с ней о собаке, предстоит вообще сказать ей о поездке. Разумеется, для нее я еду не в Украину. В Германию, например. А зачем? Что я там буду делать? Ладно, придумаю. До Дня благодарения еще есть время. 

Лина, как обычно, заранее – еще неделю назад – уточнила: «Ты же придешь? Конечно, целую индейку брать не будем, куда нам. Гаянэ купит бедро. Она хочет запечь в апельсиновой глазури». 

Из года в год в ноябре у них повторялась одна и та же история – Лина пыталась отпраздновать День благодарения по всем правилам. Она всегда мечтала о классической киношной картинке: вся семья за столом, все улыбаются, и на блюде блистает глянцевыми боками упитанная тушка. Но семья никак не объединялась – ни в будни, ни в праздники. Сначала, когда Михаил только появился, Валик вообще категорически отказывался от любых совместных обедов. Потом, когда Валентин уже работал и много снимал, в праздничные дни он часто бывал в отъезде. Его первые две жены тоже не особо вписались в их семейный паззл. Да, были редкие годы, когда они все по какой-то негласной договоренности пытались сыграть сцену «счастливый День благодарения» – за столом старательно улыбались, произносили положенные слова, потом обсуждали погоду и с трудом жевали индейку. С подлой птицей договориться было невозможно. Лина, которая вообще-то неплохо готовила, с индейкой почему-то справиться не могла. Всё делала, как полагалось, положенное время вымачивала тушку в рассоле, натирала специями, потом не отходила от духовки, в нужный момент накрывала индейку фольгой… Но в итоге после праздничного обеда Валентин неизменно увозил домой для Джули здоровенный пакет безвкусного и полусырого индюшиного мяса. 

Однако в этот раз все должно быть иначе. Гаянэ оказалась ценной находкой – кроме всего прочего, она умеет запекать индейку. Правда, о целой тушке в доме Лины давно нет речи. Две первые жены Валентина живут своей жизнью и новыми семьями. Единственный внук, любимый Яник, то ли работает, то ли просто тусит неизвестно где, и даже отца балует звонками в год раза два-три, не чаще, и не по праздникам или семейным датам, а совершенно непредсказуемо. В последний раз звонил месяца три назад с Кубы. Третья невестка тоже уехала. И теперь Лина, обсуждая меню, со вздохом поправляет Гаянэ: «Не индейка, конечно, а только бедро. Одно бедро». 

*** 

Валентин шел с тележкой между бесконечными рядами бутылок и выбирал вино к праздничному обеду. Правда, Лина теперь пьет как колибри, но всё должно быть по правилам – на тарелке ломтик индюшатины, в бокалах вино. Что касается положенной молитвы и слов благодарности, то Лина раз и навсегда сократила эту традицию до короткой фразы: «Спасибо за всё, что у нас есть и трижды спасибо за то, чего у нас нет», которую она произносит в начале обеда, подняв бокал. Адресата она никогда не называла, и Валентин, усмехаясь, всякий раз представлял, как ее короткий тост одновременно слушают ветхозаветный Адонай, открыточный Иисус и Фатум в белоснежной тоге. Советское воспитание не позволяло Лине серьезно и вслух обратиться ни к одному из них, но жизнь упорно склоняла в пользу последнего.

Так, мерло. Сойдет. Теперь греческое вино для Гаянэ. Хорошо, что праздник, – можно взятку выдать за подарок. А вдруг она не пьет? Валентин набрал Лину: 

– Слушай, я хочу сделать Гаянэ маленький презент. Она вино пьет? Или лучше какие-то конфеты взять? 

Лина удивилась и обрадовалась, потом стала припоминать: 

– Она, кажется, почти не пьет. Вроде как-то говорила, что любит шампанское на Новый год. Ой, нет, боюсь ошибиться. Знаешь что, она очень любит миндальные конфеты. Вот это – точно! А еще, кажется, говорила про шоколад с соленой карамелью. Или нет? Может, я путаю?.. 

Он терпеливо выслушал ее идеи и сомнения, положил в тележку бутылку шампанского и отправился за миндальными конфетами. 

…«Спасибо за всё», – коротко говорит Лина, но мысленно она со своей бухгалтерской скрупулезностью наверняка подбивает итог уходящего года. Валентин представлял, как она перечисляет удачи, и возражал по каждому пункту. «Хорошо, что Мишенька по-прежнему рядом». Что хорошего в том, что бесконечно тянется немощь одного и хлопоты всех окружающих? «Какое счастье, что Валик выздоровел!». Удачей было бы вообще обойтись без «короны». Одышка до сих пор накатывает, после той пробежки едва откашлялся и больше к беговой дорожке не подходил. «…И главное – как повезло, что Валик заболел и не поехал в Украину!». 

Повезло? Да, не поехал. Не слышал сирен, не спускался в убежище. Не спешил в гостиницу к началу комендантского часа. Не клеил скотч крест-накрест на оконное стекло, чтобы было меньше осколков. Не стоял в пробке на выезде из Киева и не пытался влезть в переполненный поезд. Не, не, не, очень много «не». Конечно, это удача, без всякого сарказма. Ведь если бы не заболел и был тогда в Киеве, мог вместе с Юрием за компанию поехать в Ирпень и тоже три недели просидеть в подполе. А мог, например, попытаться выехать из Киева по Житомирской трассе. Когда увидел потом на фото сожженные машины и трупы на асфальте, думал об этом. Мог быть там, если бы не ковид. В общем, фартануло тебе. Только что-то эта удача не радует. 

…Ну что? Вино, конфеты, шоколад. Осталось взять собачьего корма побольше, чтобы потом завезти этот запас к Лине. И еще – пару новых игрушек для Марты. С собакой тоже предстоит как-то договориться. Впрочем, она получит возможность каждый день сидеть возле Михаила, так что вряд ли будет сильно скучать по тебе. 

***

Марта крутилась возле Лины и получила, наконец, свою порцию чесания за ухом. Валентин тем временем вручил покрасневшей Гаянэ шампанское и конфеты. Потом Гаянэ закончила накрывать на стол и уехала праздновать к дочери, отказавшись от приглашения Лины посидеть вместе «хотя бы пять минут». 

– Миша спит, не будем его беспокоить, – сказала Лина, когда они, наконец, сели за стол. Она подождала, пока Валентин нальет вино, взяла свой бокал и, выдержав торжественную паузу, произнесла: – Скажем спасибо, как полагается. Спасибо за всё, что у нас есть и трижды спасибо за то, чего у нас нет.

Индюшатина была бесподобной. Попробовав, Валентин решил, что пряностей не слишком много, отрезал кусочек и дал его Марте, которая сидела рядом, гипнотизируя хозяина и почти беззвучно поскуливая. Ради праздничных запахов она изменила своей традиции и не пошла к Михаилу сразу. Получив кусочек, она продолжала сидеть, в надежде на добавку, но Валентин строго сказал: «Всё, хватит. Больше не дам», – и Марта понуро вышла из комнаты.

– Мог бы отрезать еще немножко, – пожалела собаку Лина. 

– Ну да, конечно! Самому мало. Надо было попросить Гаянэ взять целую тушку. Неделю бы Марту кормил. 

– Да, – грустно улыбнулась Лина. – Наконец-то у нас есть вкусная индейка, но теперь ее некому есть. Разве что кормить собаку. Нет-нет, мне больше не надо, – остановила она Валентина, который хотел подлить ей вина. 

Себе он налил полный бокал: 

– Давай выпьем за удачу. – Выпив, прожевал очередной кусок и отложил вилку. – Ма, у меня новость. Мне предлагают проект в Германии, так что мне придется уехать. 

Лина радостно охнула: 

– Правда?! А что за работа?

– Предлагают снять документалку. 

Лина смотрела удивленно: 

– Тебе – документальный фильм? Ты же никогда не снимал. О чем? 

– Ну вот, попробую. Фильм о беженцах. 

Она, конечно, засЫпала его вопросами. Кто это предложил? Где будут съемки, только в Берлине? Там сейчас много беженцев? Надолго едешь? Он, почти ничего не придумав заранее, теперь импровизировал, чаще говорил: «Точно не знаю… сложно сказать», а на последний вопрос ответил: 

– Месяца два, как минимум. Может, три. Ты возьмешь Марту к себе на это время? 

Он знал, что, кроме радостной новости о его работе, он вручает Лине еще один маленький подарок – возможность припомнить обиду. Так и есть – Лина покачала головой: 

– Когда я просила оставить ее у нас, ты отказался, а вот теперь, когда тебе понадобилось… 

– Тогда было нельзя. Я же объяснял, она была неуправляемая, команд не знала вообще, «фу» не понимала. А теперь – видишь? – сказал «Больше не дам!», она повернулась и ушла. 

– Да, конечно, – хмурилась Лина, – но это всё будет на Гаянэ! Гулять, покупать корм…

До конца обеда Валентин обсуждал с Линой все детали. Вот это он как раз продумал досконально. Гаянэ может выводить Марту тогда, когда время прогулок будет совпадать с ее рабочим графиком, и вообще – если у нее будет время и желание. В любом случае, он оставит для Гаянэ деньги за дополнительные хлопоты. Лина и сама может иногда вывести Марту, например, на короткую прогулку перед сном. Но вообще он собирается найти человека для выгула. 

– Короче, кто и когда с ней будет гулять – решим. Корм закуплю и привезу тебе. Да, и еще мне надо будет до отъезда несколько раз переночевать у тебя вместе с Мартой, чтобы она привыкла к новому месту. 

– Так может, сегодня и останешься? 

– Нет. Я ничего не взял для нее. Лежанку нужно привезти, корм. – Он продолжил есть, и с набитым ртом пробурчал: – Вот была бы целая индейка, мы бы остались. 

3. 

Валентин ворочался с боку на бок. Вроде всегда легко засыпал в любых отелях и съемных апартаментах, а тут почему-то сна нет. Причем, у Лины и диван удобный, и вообще тут всё знакомое, а уснуть – никак. Может, из-за запаха? Несет какой-то сладкой цветочной химией. Кажется, от простыни. Бедная Марта, для нее наверняка пахнет невыносимо. По крайней мере, она тоже не спит, вздыхает на своей лежанке в углу комнаты. 

Он прислушивался к живой тишине дома и пытался подсчитать, сколько лет не ночевал под одной крышей с Линой и Михаилом. Очень много. Целую жизнь. Подростком после очередного скандала мог спать, где придется. Например, в приятельском гараже на старом матрасе или у приветливой, немного тронутой пожилой соседки, которая тоже за что-то невзлюбила Михаила. Потом пошли гостеприимные подружки, какие-то мутные коммуны, койки в кампусах. Наконец, арендовал сам какую-то конуру, позже – вполне приличные апартаменты. Жилье менялось, но требования к нему оставались, в принципе, одинаковыми – такими же, как он озвучил Юрию: чтобы была возможность нормально помыться и выспаться. Ну и теперь, конечно, интернет. 

Кстати, с жильем в Киеве всё решилось быстро и удачно. Юрий предложил ему пожить на квартире у друзей, которые после начала войны уехали в Чехию. «Квартира немного пафосная. Двенадцатый этаж, с панорамными окнами. Но если тебя это не пугает… Аренду платить не надо, только коммуналку. Если подходит – с меня бутылка. Избавишь меня хотя бы на пару месяцев от этих долбаных фикусов, или как их там… Хожу поливать раз в неделю, пообещал». 

За всё это время они с Юрием говорили всего пару раз и очень коротко – насчет квартиры, маршрута, даты приезда. Но вчера Юра не удержался: 

– Может, все-таки расскажешь, зачем едешь? Какие такие дела?

– Ну, если я тебе скажу, что просто хочу сменить обстановку, ты же не поверишь?

– Поверю, – вздохнул Валентин. – Я за эти полгода на всяких насмотрелся. Иногда, действительно, за обстановкой приезжают. Адреналинчика не хватает по жизни. 

– Хочешь сказать – с жиру бесимся? 

– Теперь это называется «выйти из зоны комфорта», – спокойно ответил Юрий. 

– Ты же знаешь, у меня тут с комфортом – не очень. 

– Знаю. Просто хотел предупредить, что я тебе даже в «серую» зону поездку вряд ли смогу пробить. Вольных художников туда не пускают, нужны редакционные корочки. 

– Спасибо за предупреждение, – сухо буркнул Валентин, – но я и не собирался об этом просить. Хаты на двенадцатом этаже мне вполне достаточно.

– Вот и супер. Если по тревоге не спускаться в паркинг, то будешь иметь шикарный вид на всякие летающие штучки. 

…Конечно, не за адреналином. И не затем, чтобы на будущее подправить свое резюме и искупить грех работы с Дорошиным. Просто в тот момент, когда читал последнее письмо Чижова, вдруг понял: всё, пора занять свое место. Да, в интервью ясно озвучил, на чьей ты стороне, но это только слова, им цена – копейка. А если на копейку положить хорошую пачку купюр, то можно и не вспомнить, что она была, эта маленькая монетка. Сколько за последние полгода было таких, как Дорошин? Уйма. Тонкие, талантливые, тоже когда-то говорили глубоко и проникновенно, были за всё хорошее и против всего плохого, а теперь собирают деньги на дроны и едут с концертами на фронт. Тоже – едут. Все едут, и тебе пора. 

Марта снова завозилась, и в полумраке Валентин разглядел, как она подняла голову и навострила уши. Что-то услышала за окном? Сейчас залает и перебудит всех. Он хотел встать и подойти к ней, но в этот момент услышал старческий тяжелый кашель, а затем громкий стон. 

Щелчок ночника, голос Лины: «Миша, я иду, иду». Шарканье тапок, стук дверцы шкафа, какие-то другие звуки чужого дома, которые Валентин не мог распознать. Собака вскочила, но он тихо сказал: «Марта, место. Лежать!». Все-таки пришлось встать к ней, погладить. Она улеглась, вздохнула, и он вышел в коридор. В комнате Михаила горел слабый свет, Лина что-то негромко говорила, словно успокаивала, убаюкивала. Валентин вернулся на диван, снова лег. 

Ему все-таки удалось задремать, и он не слышал, когда Лина вернулась к себе. Поднялся рано, вывел Марту, прогулялся с ней примерно полчаса, а когда вернулся, Лина уже доставала из холодильника какие-то судочки и кастрюльки. 

– Гаянэ вчера принесла рыбу с овощами, тебе разогреть? 

– Не надо. Сейчас быстро Марту покормлю и поеду. 

– Ну, кофе-то?.. Может, яичницу? 

– Кофе выпью. Булочка есть какая-то? 

Пока Марта хрустела кормом, он пил кофе и жевал круассан. Лина задумчиво помешивала ложечкой кофе с молоком в своей чашке. Обычный завтрак вдвоем. Таких завтраков у них тоже не было целую жизнь. 

*** 

Через пару дней он снова приехал к Лине на ночь с собакой, а утром вывел Марту на прогулку. По дороге им встретились несколько таких же хозяев с собаками и только одна женщина, похожая на выгульщицу. Худая мулатка с мрачным лицом вела тройку корги и двух молодых лабрадоров. Спросить, не возьмет ли она еще одну собаку? Да ну… У нее и так уже компания приличная, и вообще общаться с этой кислой миной Валентину не хотелось. 

Потом он приехал к Лине снова, и еще раз. Марта, похоже, привыкла и ночью вела себя спокойно, а вот ему не спалось. 

Ну что? – билеты купил, чемодан соберу, как обычно, накануне вылета. Почти все дела сделаны. Из важного – осталось найти, кто будет выгуливать Марту. Уже по четырем объявлениям звонил, но как-то не складывается. То район не подходит, то график... Снова какая-то возня на лежанке. Кажется, Марта спит, но при этом дергает лапами – догоняет кого-то во сне. Или удирает. А вдруг она во сне убегает от взрывов? Беспородная псинка из какого-то неизвестного поселка, еще в начале этого года жила в будке, звякала цепью. Ела, наверное, кашу с мясными обрезками из щербленой эмалированной миски, дешевую ливерную колбасу считала за счастье. Теперь у нее красивые мисочки на специальной подставке, чтобы не приходилось слишком низко наклоняться. Вместо будки мягкая лежанка. Никакой цепи! Шлейка, поводок, игрушки, прогулки в парке. Интересно, ей всё это нравится? Ей это нужно? Или счастье для нее наступает только в тот момент, когда можно уткнуться носом в костлявые стариковские колени? 

Все-таки жалко, что нельзя будет съездить в «серую» зону. Где-то там есть село, и старушка с собакой… Он видел в интернете этот сюжет еще весной. В селе под Киевом журналисты брали интервью у старушки, а рядом с ней на скамейке сидела черная собачонка. Старушка рассказывала, как во время обстрелов повязывала голову собачки платком, закрывая ей уши, чтобы та не пугалась взрывов. Старушка показывала журналистам, как это делала, и эти фото публиковали все СМИ подряд – черная собачонка в зеленом платочке. 

Ну, поехал бы ты в это село, и что? Что нового ты услышал бы от бабы Марии? Она свою историю уже рассказала, и таких – сотни. Ты всех их видел в сети. Старушку с собакой в платочке. Парня, который во время эвакуации много километров нес на руках старую немецкую овчарку. Рыжего пса по имени Крым, сидевшего на руинах дома, где погибли его хозяева. Людей с собаками на полу в метро во время обстрелов. Беженцев с собаками на вокзальных перронах. Щенков на руках у солдат в окопах. И вдобавок – уже не на фото, а в реале, – Яну с ее разношерстной компанией. От любой такой истории можно оттолкнуться и написать сценарий. Так может, это и есть твоя тема?

Валентину захотелось курить. Сейчас бы за стол! Открыть блокнот, набрасывать идеи, затягиваться и стряхивать пепел не глядя – в пепельницу, в чашку с кофейной гущей… Может, все-таки выйти потихоньку? 

Ему удалось, не наделав шуму, встать, найти свою куртку и выйти из дома.

Раньше так часто бывало – ночью приходила какая-то идея, и она казалась блестящей. Он вставал покурить, под сигарету-другую жестко себя критиковал, и не раз, растирая в пепельнице окурок, отказывался от придуманного сюжетного хода или мизансцены. И вот теперь снова – после такого долгого перерыва – он стоял, ёжась от ночного холода, курил и обдумывал. 

Драма, в центре которой будет история собаки во время войны? Ты серьезно? Снять такую – значит, расписаться в собственном кризисе. Нет ничего проще, чем купить зрителя историей о страдающем ребенке или животном. Тема для бездарей и, по большому счету, запрещенный прием. Это во-первых. Во-вторых, жизнь не переиграешь, а тем более – войну. Все истории, которые сейчас вспомнились, произошли в реале. По сравнению с ними любой выдуманный сюжет будет картонным. Разве что, набросать синопсис документалки о собаках и их хозяевах и попробовать это кому-то предложить? Но свой большой фикшн надо делать про человека. Может, про человека и собаку, где пес станет ключом к характеру героя, ко всей истории. Ключом, но не основой. 

После двух сигарет он вернулся в дом и увидел в коридоре пятно света. В комнате Михаила горел ночник, но не было слышно ни кашля, ни голоса Лины. Валентин подошел к приоткрытой двери, заглянул внутрь. Михаил неподвижно лежал с закрытыми глазами на кушетке, точнее – полусидел, опираясь на высокие подушки, но Валентин понял, что старик не спит, и не удивился, когда услышал слабый голос: 

– Заходи. 

Он вошел, осторожно прикрыв за собой дверь, и спросил: 

– Я тебя разбудил? 

– Нет, я не сплю. Вообще. – Голос был шелестящим, как песок под сильным ветром. –Иногда… вроде куда-то ухожу. – Трудный вздох, будто спазм. – А потом возвращаюсь... зачем-то. 

– Что-нибудь нужно? Воды? Таблетку?

– Таблетку… хорошо бы… – и Михаил то ли засмеялся едва слышно, то ли просто задышал хрипло и часто.

– Какую? – Валентин взял в руки коробочки, лежавшие на столике. 

– Нее-е-ет, такой нету.

Михаил приоткрыл глаза, смотрел на Валентина и улыбался – едва-едва, самыми краешками спекшихся губ. На столе рядом с лекарствами стоял стакан с водой, из него торчала веселая коктейльная трубочка. Валентин взял стакан, присел рядом, немного подождал, но сложенные на животе лопатистые плоские кисти были неподвижны. Тогда он поднес стакан к лицу Михаила, тот обхватил трубочку губами, сделал несколько мелких глотков и снова зашелестел: 

– Мне таблетку… чтоб не возвращаться. Хватит уже. Болтаюсь туда-сюда, как дерьмо в проруби. 

Михаил замолчал. Стакан нагревался в пальцах Валентина. Он хотел задать вопрос, но почувствовал, что в горле страшно пересохло. Это после сигарет першит. Он сделал глоток из того же стакана. Коктейльная розовая трубочка царапнула по щеке. Наконец, спросил: 

– Лину позвать? 

– Не надо.

Прошла минута, другая. Ну, что ты стоишь над ним? Уходи. Он, кажется, задремал. Или нет? Не важно. Воды ты ему дал, Лина не нужна. Иди. Вот только лампа… Кнопка бра в нескольких сантиметрах от руки Михаила. Свет выключить или он сам? 

Валентин постоял еще немного, потом осторожно поставил стакан на стол и вышел. 

Теперь уже точно не уснуть. До утра будешь лежать с закрытыми глазами и смотреть это кино, твой собственный не снятый байопик. Тебе шестнадцать. Ты снова попал в полицейский участок, и это не впервые. Снова ждешь, что человек, которого ты не называешь ни отцом, ни отчимом… да никак его не называешь, даже по имени… ждешь, что он приедет и заберет тебя. А может, на этот раз не заберет? Нет, снова всё ок, ты выходишь и садишься в его тачку. Сейчас начнется… Обычно Михаил начинает выговаривать тебе своим высоким противным голосом еще до того, как машина тронется с места, в дороге он иногда доводит себя до истерического крика, но зато в дом они всегда заходят молча. 

Ты уже приготовился выслушивать, огрызаться или молча кривить губы – в зависимости от того, что он скажет на этот раз. Но он почему-то молчит. Через пять минут пути ты не выдерживаешь и, отвернувшись к окну, говоришь: 

– Спасибо. – И после долгой паузы добавляешь: – Даже два раза спасибо.

Твой пас снова не принят, и приходится объяснять – не человеку за рулем, а, видимо, светофору на перекрестке: 

– За то, что едем домой и, главное, едем в тишине. Всегда бы так. 

– Ничего не бывает всегда, – как-то очень спокойно, без раздражения ответил Михаил. – Думаю, это в последний раз. Невозможно вечно болтаться, как дерьмо в проруби. – Загорелся зеленый, и машина снова тронулась. – Либо ты перестанешь быть дерьмом, либо в очередной раз они тебя не отпустят. 

Дальше ехали молча, до самого дома. Ты по-прежнему сидел, отвернувшись, но смотрел уже не в окно, а на свою руку. Загорелую и не очень чистую руку. Предплечье вдруг покрылось пупырышками, как от холода. Впервые в жизни в жару (чёрт его знает, сколько там этих фаренгейтов) ты ощутил буквально, что такое «мороз по коже». Конечно, слово «дерьмо» так задеть не могло. Раньше Михаил и не такое говорил, мог по-настоящему оскорбить и довести до бешенства. А тут простые слова и спокойный тон почему-то подействовали как ведро воды. Ледяной воды из той самой проруби, в которой плавает мерзкий кусок. 

Конечно, это всё лирика, и нельзя сказать, что именно те несколько фраз Михаила волшебным образом вправили тебе мозги, ты проникся и всё осознал. Просто вдруг остро почувствовал: это, в самом деле, край, больше не отпустят, а в тюрьму не хотелось. Но и жить в одном доме с Михаилом не хотелось тоже. Оставалась учеба где-нибудь подальше. 

Уехал, учился, пахал, в итоге добился, чего хотел. И никогда в жизни, кажется, не вспоминал этот разговор в машине по дороге из полицейского участка. Но вот началась большая война, и тебе показалось, что под ногами провалился лед. Скажи честно, разве не эта фраза Михаила крутилась у тебя в голове в тот момент, когда ты решил ехать в Киев? Нет, ты не вспомнил ее буквально, но чувствовал именно это. С начала войны хотел сохранить объективность, сидя на нейтральной территории? По-режиссерски не принимать ничью сторону в конфликте персонажей, быть мудрым и витать над схваткой? Нет, дорогой. Ты не над схваткой витаешь. Ты болтаешься, как дерьмо в проруби. 

А теперь оказалось, что Михаил не только тебя припечатал тогда жестким словом, – у него и к себе нет жалости. 

…В темноте раздался вздох, по полу зацокали когти. Это Марта встала с лежанки и вышла из комнаты. 

Иди. Иди к нему, Марфуша. 

4. 

После бессонной ночи хотелось поскорее выпить кофе, и Валентин нетерпеливо дернул поводок, но Марта не спеша обнюхивала очередное дерево. В это время из-за угла показался парнишка с лабрадором на поводке. Когда они приблизились, молоденькая сучка заворчала на Марту. Валентин кивнул мальчишке: 

– Привет! Сердитая у тебя подружка. 

– Это не моя, – нахохлился тот, – я только выгуливаю.

Валентин, который собирался поскорее развернуться и идти обратно к дому, притормозил и, пока собаки настороженно обнюхивались, присмотрелся к пареньку. Тот шмыгал носом и одет был с явным пренебрежением к календарю и термометру: из-под джинсов торчат голые щиколотки, в распахе куртки – тонкая маечка. 

– Любишь собак? 

Мальчишка неопределенно повел плечами: 

– Ну, такое… Бывают прикольные, веселые. А эта рычит на всех. 

– Зачем тогда взялся ее выгуливать? 

Парень скорчил мину. «Не понимаешь, зачем взялся? Деньги нужны!», «Да пофиг мне на ее рычание, у меня всё под контролем», «Чувак, твое какое дело?». Кажется, он мог произнести любой из трех вариантов, но не сказал ничего. Своей гримасой, фигурой, всей своей позой он кого-то напоминал Валентину. 

Когда собаки досконально исследовали друг друга и дерево, все четверо двинулись по тротуару в одну сторону. 

– Ты ее одну выгуливаешь? – поинтересовался Валентин. 

– Сейчас одну. Были еще две собаки… эти… Забыл, как порода называется. Японская вроде. 

– И где они? 

– Я с хозяйкой поругался. Она хотела, чтобы я гулял дольше, а доплачивать не хотела.

Валентин хмыкнул: 

– По-моему, ты прогадал. Ты же выгуливал всех одновременно, да? А теперь ты все равно тратишь время, гуляешь с собакой, но денег получаешь только за одну. 

– Это – пока, – буркнул парень. – Я найду еще. Тех, кто платит по-честному. 

«Ну? – думал Валентин. – Ну, спроси меня, почему я сам гуляю со своей собакой. Почему не найму кого-то для выгула? Не хочу ли предложить тебе?». Но мальчишка молча вел лабрадорку. Когда до дома Лины оставалось совсем немного, Валентин сдался и сам начал задавать вопросы. Оказалось, что мальчишка выгуливает лабрадора рано утром (чтобы успеть потом на занятия) через день, а по выходным и утром, и вечером. Подходяще!

– Может, мы с тобой договоримся? Я ищу, кто будет гулять с Мартой каждое утро и иногда вечером. По вечерним прогулкам точного графика нет, надо будет созваниваться с моей мамой. Собака будет жить у нее, пока я в отъезде. Что думаешь? 

Мальчишка никак не изменился в лице, но Валентин почувствовал: парень ликует. Всю дорогу он не поддерживал разговор, ни о чем не спрашивал, но наверняка по вопросам Валентина понимал, к чему всё идет, и ждал предложения. И вот теперь он готов прыгать от радости, но вместо этого стоит с непроницаемым видом и делает вид, что раздумывает, паршивец. Наконец, после долгой паузы, парень протянул руку: 

– Меня зовут Бен. 

Познакомились, обменялись телефонами, обсудили цену. Договорились, что послезавтра Бен утром придет сюда (они уже стояли возле дома Лины), Валентин познакомит его с Линой, а потом они уже уточнят все детали. 

Несколько минут спустя Валентин уже заглядывал в кухонные шкафчики в поисках кофе. Лина, наверное, еще спит. А может, она у Михаила? Хотя, когда проходил мимо его комнаты, не было слышно ни ее голоса, ни какой-то утренней возни. 

Он уже допивал кофе, когда Лина вошла на кухню. Валентин подождал, пока она устроится за столом со своей чашкой, и сказал: 

– Я нашел мальчишку, который будет выгуливать Марту по утрам. 

Она молчала. Валентин решил, что она думает о чем-то своем и его не слушает, но через минуту Лина вздохнула: 

– Знаешь, я все-таки называю ее Джулей. 

 

Декабрь, 2022

1.

Ната позвонила на ночь глядя. Валентин успел удивиться такому позднему звонку, но тут же понял: она думает, что у меня сейчас утро. Она же не знает, что мы теперь в одном часовом поясе. 

– Привет. Как дела? 

– Всё нормально. А ты как?

Он стоял у окна, отдернув плотную штору. Шторы ни к чему – и в комнате, и на улице одинаково темно. В районе нет света уже часа четыре. Хорошо, что днем он успел зарядить телефон по полной, и теперь разговор не оборвется на полуслове. 

– Завтра последний день съемок.

– Отлично. Новый год где встречаешь? 

– Дома буду. Не хочется никуда идти, и маму оставлять не хочу. А вы там как, завтра отмечаете? Передай Лине мои поздравления. 

– Передам. Спасибо. 

Да, завтра Рождество, он позвонит Лине и поздравит ее. Она будет расспрашивать о рождественских гуляниях в Берлине, и ему придется что-то сочинять. В Киеве тоже готовятся к праздникам, несмотря ни на что, и елка на площади вся в огоньках. Правда, сияет она под гудение генератора, от которого запитаны гирлянды. Об этом он услышал в новостях – сам еще в центр не выбирался и елку возле Софии не видел. Приехал только позавчера, дорога была трудной, и вот двое суток он то спит, то вяло бродит по квартире. В перерывах между сном подходит к огромному, во всю стену, окну и смотрит на город. Киев за окном по-муравьиному суетливый и сосредоточенный. Сегодня вечером опять отключили свет, и теперь перед Валентином вместо привычной картинки ночного сияющего города – глухая темнота, в которой угадываются абрисы домов и серые жилки опустевших улиц. 

Юрий оставил ему светодиодный фонарь и, на всякий случай, несколько свечей. Валентин пробовал включать фонарь, но никак не мог приспособиться и удачно поставить его – так, чтобы хирургический белый свет не бил в глаза. Наконец, ему надоело крутить фонарь так и сяк, и он выключил его. Надо зажечь свечи. 

– Как у вас погода? Тепло? – спросила Ната. 

– Как обычно в это время. 

В дороге он думал: а что, если Ната, у которой вот-вот закончатся съемки, вдруг скажет ему, что возвращается? Тогда придется признаться, что он в отъезде. Опять-таки, наврет про Германию, чтобы она случайно не проговорилась Лине. Мало ли что, один раз уже было – из-за отключенного на ночь телефона. А если Ната захочет приехать к нему в Берлин? Он же сам ей предлагал тогда такой вариант. Ну, тогда придется признаться, что он в Киеве. 

Не придется, – думал он теперь, отвечая на ее вялые вопросы о погоде. Зуб даю, что и после того, как пройдут все праздники, она не заведет разговор о возвращении. И не удивлюсь, если она все-таки согласится поработать с Чижовым. Если уже не согласилась. 

– У тебя так тихо. Марта спит? 

– Может, и спит, не знаю. Она у Лины. 

– У Лины? – удивилась Ната. – Почему? 

– Лина попросила. Марте нравится сидеть возле Михаила, и ему развлечение. 

– Ты решил сделать приятное Михаилу? Да ладно! – хмыкнула Ната. 

Он не ответил, и какое-то время они молчали. Потом Ната вздохнула: 

– Ну, я вижу, ты не в духе…

– Просто не выспался. И новостей никаких нет, не о чем рассказывать. 

– Ну, тогда… С наступающим тебя. Лине привет. И Михаилу, раз вы так… До связи? 

– Да. Пока. Твоим тоже привет. – Он положил телефон на стол. 

Если бы Ната собиралась вернуться, то сказала бы хоть что-то. Например, что проведет праздники с родителями, а потом возьмет билеты. Или спросила бы его о планах, допустим, поедет ли он снова в феврале в Европу. Но она говорила о какой-то ерунде, и он тоже промолчал о том, что не дома. Похоже, они оба решили не портить друг другу новогоднего настроения. Которого, похоже, нет, и у нее тоже. 

Ночь. Полдня проспал, но придется лечь и попытаться уснуть. Надо, наконец, войти в нормальный режим. Тем более, что завтра Юрий ждет его к обеду. 

Валентин лег и закрыл глаза. Чтобы уснуть, надо считать. Можно, например, попробовать подсчитать плюсы и минусы этой квартиры. Юрий всё показал ему, когда привел сюда. Вид из окна прекрасный, это плюс, хотя в такие вечера, как сегодня, без электричества, любоваться нечем. Когда орет сирена воздушной тревоги, тут, на двенадцатом этаже, это не так сильно бьет по ушам. А может, просто динамик далеко от этого квартала, поэтому плохо слышно. В любом случае, это тоже плюс. Но в комнате, где фактически одна стена стеклянная, во время тревоги лучше не оставаться. Это такой большой минус, что запросто сводит к нулю два предыдущих плюсика. «Когда тревога, конечно, надо идти в бомбоубежище, – хмурился Юрий, – но ближайшее… Хрен его знает, где тут ближайшее. Сейчас по карте поищем». Но они в тот момент отвлеклись на что-то, и про убежище вспомнили только тогда, когда Юрий уже стоял в дверях. «Погугли карту укрытий, – торопился Юрий, – но если вдруг что, спускайся в паркинг. Только лифтом при тревоге лучше не пользоваться. И вообще лифт сейчас – это такая лотерея... Свет рубануть могут в любой момент, так что лучше пешком». Значит, паркинг – плюс. Но двенадцатый этаж и рисковый лифт – минус. Последнее можно посчитать даже за два минуса. Завтра, когда вернусь от Юрия, надо попробовать подняться без лифта. Пойти пешком? Даже если будет свет? Двенадцатый этаж… Плюс, минус… 

Он уже почти заснул, когда раздался далекий комарино-занудливый звук сирены. Действительно, здесь ее почти не слышно. Это плюс, большой плюс. Он повернулся на другой бок. 

2. 

Борщ был густым и наваристым. За столом весело командовала мама Юрия, Галина Григорьевна, которая сразу заявила, что «тетя Галя» ей привычнее, и пусть Валечка не стесняется. Он не стеснялся, но пока никак не обращался к ней, потому что разговаривать под такой борщ было невозможно – они с Юрием ели сосредоточенно и молча, отрывались от борща только затем, чтобы выпить очередную рюмку водки и рассмеяться, потому что Галина Григорьевна уже в третий раз махала руками: «Не надо мне, не надо!», – но потом принимала у сына свои полрюмочки и выпивала до дна. 

Только после борща, пока тетя Галя убирала грязные тарелки, он рассмотрел ее. Полная, мучнисто-бледная, темно-русые волосы с проседью подобраны надо лбом каким-то модным ободком. Она лет на десять-двенадцать моложе Лины, но ходит с трудом, и невозможно представить, как эта самая тетя Галя, которая сейчас, переваливаясь по- утиному, ушла на кухню, – как она осилила несколько километров по бездорожью, выбираясь из Ирпеня. 

– Тяжело ходить, – выдохнула она с хрипом, когда вернулась в комнату, поставила на стол чашки и опустилась в кресло. – Ноги-то что болят – так это ерунда, они у меня сто лет болят. А вот задыхаться стала – это плохо. Дома не было такого. Там-то я из дома во двор, на огород и обратно в дом, целый день так – и ничего. Слышишь, Юра? Давай, вези меня домой, говорю! 

– Мам, опять ты?.. Зимой-то – куда? 

– Хорошо, не зимой. Но весной отвезешь. Возвращаться надо, чего уж… 

– А может, не надо? – спросил Валентин. – Там все-таки небезопасно. 

– А тут? – прищурилась Галина Григорьевна. – Тут разве не опасно? У нас теперь везде, и что ж нам?.. Вот вы, Валечка, зачем сюда приехали? У вас там всё хорошо и тихо, а вы – к нам. А у нас тревоги каждый день и обстрелы. 

– Я? Так я приехал вашего борща поесть, – улыбнулся Валентин. – Мне как Юра про борщ рассказал, я и пошел чемодан собирать. 

– Юра? Про борщ? – хрипло рассмеялась тетя Галя. 

У Юрия в этот момент зазвонил телефон, и он вышел с трубкой в соседнюю комнату. 

– Борщ у меня хороший, – продолжала она. – Еще бы плохой! Я же по образованию пищевик-технолог. Двадцать пять лет завстоловой. У плиты, конечно, не стояла, но вообще готовить – сам бог велел. Вот ты попроси Юру, чтоб он мяса взял на косточке, и я еще сварю. Сама выхожу-то мало, только до гастронома, тут рядом, но там правильного мяса на борщ нет, а Юра знает, где купить. 

Было слышно, как Юрий говорит по-английски, что-то про условия аккредитации и гостиницу. 

– А с Леночкой моей ты знаком? Вы же близко где-то живете, да? 

Валентин вспомнил, что Лена – это сестра Юрия. 

– Ну, не совсем, – ответил он. – Она в Сан-Франциско? А я в Лос-Анджелесе. Это по прямой почти семьсот километров, а если машиной, то еще больше. Но по американским меркам – да, почти что рядом. 

– Не близко, – покачала головой Галина Григорьевна. – Не встречались, значит? Да, она работает много, отпуск короткий, последний раз приезжала лет восемь назад. Наверное, больше ее не увижу. – Последнюю фразу она произнесла совершенно спокойно. 

– А может, вам к ней поехать? Вместе с Юрой. 

– Куда мне? Видишь, едва хожу. И в самолете столько часов не высижу со своими коленками.

– Ну, Галина Григорьевна, после того, как вы из Ирпеня выбрались!.. Там вы столько пешком прошли? 

– От страха, Валечка. – Она вдруг заговорила негромко и быстро, поглядывая на дверь в комнату, куда ушел Юрий. – Самый страх мой был – что Юра из-за меня погибнет. Я же сама его в первый день позвала. Петрович, сосед мой, как всё началось, сказал: у нас тут лучше, чем в городе, у нас подвалы, есть где прятаться. Да и не будут нас так бомбить, как Киев. Им Киев нужен, а мы-то что? Я Юре и позвонила – приезжайте все, у нас тут спокойнее будет. Ира, Никитка – все вместе. Ира не захотела. Она считала, что надо в городе оставаться. А Юра сказал: «Мама, я за тобой еду». А как приехал, мне – плохо. Сердце прихватило. – Галина Григорьевна запнулась и продолжила будто через силу: – А потом уже нельзя было ехать, опасно. И Юра не решался. 

Она помолчала, а потом вдруг подалась вперед и поманила Валентина рукой. Он сидел напротив нее, боком к столу, на котором она уже расставила чайные чашки. Теперь он подвинул стул ближе к тете Гале и тоже подался вперед, чтобы слышать ее хриплый шепот. 

– Валечка, как на духу… Я теперь и не знаю, на самом деле тогда, в первый день, сильно меня прихватило, или только показалось? А вдруг я придумала? Сама себя накрутила. Чтобы он в город не возвращался. Чтобы был у меня. У нас не так опасно, и подпол. Хотя там жена с сыном, но раз она сама не захотела... Она никогда не любила надолго у меня оставаться. Раньше если вместе, втроем, приезжали, то дня на два-три. – Она говорила всё быстрее. – Я потом-то в подвале всё думала про это. В самом деле мне так плохо было или нет? Уже и сама не знаю. Но если бы с Юрой что-то случилось, то это же из-за меня! В общем, когда он соседа уговорил помочь, чтобы вести меня, так я уже все силы собрала. Знала, что дойду. 

Она снова откинулась на спинку кресла и смотрела на Валентина. 

– Тетя Галя, ну что вы… – он пытался подобрать слова, но в комнату вернулся Юрий. 

– О чем вы тут? – улыбнулся он, но, присмотревшись к матери, стал серьезным. – Ма, давай, заканчивай свои страшные сказки. Ты нам чаю обещала. Валик, а может, тебе кофе? 

Галина Григорьевна поднялась, тяжело опираясь на подлокотники кресла, и пошла на кухню. Юрий сел за стол и налил себе и Валентину еще по рюмке.

– Опять говорила, будто наврала про приступ, чтобы я в Ирпене остался? Не слушай. Я сам ей тогда давление мерил. Верхнее было двести десять, и пульс сто. Конечно, когда мы там застряли, она себя грызла. И из-за Ирки тоже. Они всю жизнь как-то ровно, без особой любви, просто как невестка со свекровью. А пока мы в подполе сидели, Ирка тут чуть с ума не сошла. Буквально. Телефон из рук не выпускала, а связи не было. Никитос мне потом рассказывал, истерики у нее были страшные. Ну и, когда мы вернулись, Ирка к маме даже не подошла, и в больницу к ней не ходила. А когда выписали… В общем, я Ирке сам предложил, чтобы они с малым поехали. У меня друзья в Болгарии, давно звали. В общем, отправил их. 

Он взял рюмку, звякнул ею об рюмку, стоявшую перед Валентином, и выпил.

– Думаешь, она только с тобой разоткровенничалась? Первый был оператор из «Дойче Велле». Он по-русски с трудом, но маме было без разницы. А потом, вижу, она всем это пытается рассказать. – Неожиданно он громко крикнул: – Ма, ну где ты там? У нас водка кончилась, чаю пора! – и пошел на кухню. 

Водка, в самом деле, кончилась, и под чай с домашним вишневым вареньем они с Юрием пили коньяк. Когда прощались, Юрий, пьяно усмехнувшись, сказал: 

– Только не вздумай всю эту историю с мамой потом в какое-то свое кино впихнуть. 

– А то что? – засмеялся Валентин. 

Юрий легонько ткнул его кулаком в плечо. 

– Да ничего. Просто – не надо. 

 

31 декабря 2022 г. 

Баночка икры, упаковка с нарезанным хамоном, сыр, маслины, армянский коньяк. И багет. Настоящий багет с хрустящей коркой. Хлеб в Киеве, конечно, обалденный. И еще мандарины купил. Хоть сколько живи в калифорнийском парадайзе, но в память о советском детстве тянет в эти дни надорвать мандариновую корочку, вдохнуть запах и именно в этот момент почувствовать – Новый год! Хотя сам Новый год для тебя давно ничего не значит. Просто дата, ничего больше. 

Валентин подошел к лифту, перехватил тяжелый пакет из одной руки в другую и полез в карман за телефоном. Сколько там? Шесть минут десятого. Все эти дни свет выключали часто и не всегда по заявленному графику, но обычно ровно по часам – в девять ноль-ноль, пятнадцать ноль-ноль… Сейчас уже двадцать один ноль шесть. Даже ноль семь. Рискнуть? Пакет тяжелый, двенадцатый этаж… 

Свет выключили секунд через десять после того, как он сел в лифт. 

…Конечно, Юрий звал его сегодня к себе, но Валентин отказался. Как и прошлый Новый год, уже без Наты, как и предыдущие годы, когда жил холостяком, он не праздновал. Просто покупал себе выпивку и закуску получше, а в остальном тридцать первого был самый обычный вечер. И на этот раз, в Киеве, ему хотелось не сидеть за столом, а валяться на диване. А может, и посидеть за ноутбуком – если будет свет. Перечитать то, что набросал позавчера перед сном. Поэтому он купил всего, что нужно, и вот – не дотянул до квартиры всего чуть-чуть. Обидно, конечно. Какой-то минуты не хватило. 

И что теперь? Звонить Юрию? Нет, не нужно. Он подсветил себе телефоном и на стенке лифта на стандартной табличке нашел номер диспетчерской. После долгих гудков трубку все-таки сняли. Диспетчерша ядовито поинтересовалась, не пробовал ли он следить за графиком отключения света и не кататься в это время туда-сюда. Потом все-таки уточнила адрес и буркнула: «Бригада к соседям вашим выдвинулась, через два дома. Там в лифте мамашка с ребенком. И с коляской. Пока ее достанут… Потом уже к вам. Если раньше свет не дадут». 

После разговора Валентин при свете телефонного фонарика осмотрелся. Лифт был довольно чистым. Все-таки новый дом, жилье недешевое, забулдыги в таких местах обычно не живут. Здесь и консьержка раньше была, но теперь ее будочка при входе закрыта. Как сказал Юрий, с лета никто не дежурит. В общем, пакет вполне можно поставить на пол. Да, собственно, и сесть можно, не стоять же столбом целый час. Вряд ли раньше кто-то объявится. Он достал бутылку коньяка из коробки, разорвал коробку и положил картонку на пол, сел на нее и привалился спиной к стенке.

Мечтал вырваться из привычного круга? Хотел убежать от предложений Чижова, от безнадежных разговоров с Натой? Вот тебе и убежище. Лучшее место для размышлений и даже для встречи Нового года. Почему нет? Подсвечивая телефоном, он достал из пакета мандарин, почистил и съел половину. Потом открыл коньяк, сделал хороший глоток и закусил оставшейся мандаринкой. Подумал: видела бы Лина… 

Вчера Валентин получил от нее короткое сообщение, в котором она поздравляла его с наступающим, и вдобавок фото. «Это Гаянэ щелкнула. По-моему, хорошо вышло». На снимке Михаил сидел в своем кресле и гладил Марту. Чуть в стороне и боком к Гаянэ стоял Бен с поводком в руке. Видимо, только привел Марту, или наоборот, пришел за ней. На днях в телефонном разговоре Лина сказала Валентину: «Вчера предложила Бену выпить со мной кофе после прогулки. Согласился, но изо всех сил изображал взрослого и даже немножко хамил. Хороший мальчишка. Очень на тебя похож». «На меня? Не выдумывай», – хмыкнул Валентин, хотя и сам подумал об этом, когда встретился с Беном во второй раз. 

Да, в тот день ты рассмотрел его внимательно и, наконец, понял, кого он тебе напоминает. Жилистый, с короткими рыжеватыми волосами и подозрительной ссадиной на скуле, Бен действительно похож на тебя шестнадцатилетнего. Не чертами лица похож, а всей своей позой, кулаками в карманах, колючим взглядом, настороженно-презрительным выражением физиономии. Никто бы не разглядел этого сходства, но Лина, конечно, увидела. 

Хорошо всё устроилось, – думал Валентин. У Михаила теперь есть Марта, точнее – Марфуша. У Лины – парнишка, которого можно угощать кофе и расспрашивать о школьных делах. А у меня? 

А у меня, похоже, отрастают новые корни. Как у луковицы. Когда-то на подоконнике у бабушки Розы стояли стаканчики с водой, в стаканах стояли луковицы, и можно было следить, как из них тянулись вниз тонкие белые корешки, а вверх – ярко-зеленые перья. Потом бабушка срезала зеленый лук и крошила его в новогодние салаты. Теперь я укореняюсь в этом городе. Может, со временем и в голове что-то прояснится, и напишется что-то свежее. Жгучее, как побеги зеленого лука. Но пока до этого далеко. А если ничего и не напишется – не важно. Важно быть тут. Сейчас. 

Вчера Юра рассказал, что его приятели регулярно ездят с гуманитаркой в прифронтовые села, попутно снимают видео и сейчас монтируют небольшой любительский фильм. Говорят – было бы здорово сделать к нему качественные английские субтитры. «Я им обещал, но у меня и других дел куча. Поможешь?», – спросил Юра.

Так что, уже появилось дело. И не просто дело, а кино! Пусть чужое и сляпанное на коленке, но зато настоящее, живое. А пока – уединение, возможность подумать. И отличный коньяк. Он еще раз хлебнул из бутылки, но сделал слишком большой глоток и закашлялся. 

Неожиданно раздался стук, а потом женский голос: 

– Э! Там есть кто? Застряли? 

– Застрял! – откликнулся Валентин. – А вы лифтер? 

– Нет. Я в гости иду. 

– А-а-а… – и, подумав, спросил: – Вы сейчас на каком этаже? 

– На четвертом. 

Значит, до четвертого доехал, и даже, кажется, немножко продвинулся в сторону пятого. По звуку похоже, что девушка на одном уровне с ним, но она-то стоит, а он сидит на полу. 

– Понятно, – ответил он ей. – Спасибо за информацию. Хорошего вам праздника! 

– Спасибо. 

Похоже, она была озадачена. Человек в лифте говорил спокойно, даже как-то весело, не кричал «вызовите мастера!», ни о чем не просил. Прошла минута, и Валентин решил, что девушка ушла, но она снова заговорила: 

– Может, вам что-то нужно? Куда-то позвонить, сказать, что вы застряли? 

– Не надо. Телефон у меня есть, в диспетчерскую я уже позвонил, они знают. 

Снова тишина, но в этот раз Валентин понял, что девушка не ушла, и не удивился, когда услышал: 

– А не боитесь, что они не придут? Все-таки праздник. Вдруг они уже отмечают? 

– Может быть. Тогда буду сидеть, пока свет не включат. Его же когда-то включат. 

– Да. Но вдруг нескоро? Как же тогда? Вы и Новый год там встретите? 

В ее последних словах было такое искреннее огорчение, что он развеселился: 

– Да вы не переживайте! У меня тут всё есть – и коньяк, и мандарины. 

Наконец, и она засмеялась: 

– А шоколад? Или конфеты. Что-нибудь сладкое? 

– Только мандарины. 

– Ну вот! Как же вы без десерта? 

– Надеюсь, протяну. Какое-то время, – он снова сделал глоток. 

Она, наверное, молодая. Судя по голосу, не больше двадцати пяти. Интересно, блондинка или брюнетка? Разговор вслепую, так что можно представлять кого угодно. Например, невысокую блондинку с круглой мордашкой. А если сейчас двери откроются, и окажется, что возле лифта стоит девочка-гот? Симпатичная такая, вся в черном, как смерть, и с пирсингом в черных губах... Может, назначить ей свидание? В следующем году ровно в полдень, возле будочки консьержа… Нет, пить коньяк под одну мандаринку – это не дело. Уже на романтику потянуло. Багетом закусить, что ли? 

В этот момент он услышал за дверью молодой басок: 

– Наталя, ты чего тут? Я думал, ты давно на кухне, оливьешку режешь. 

– Саш, тут человек в лифте застрял… 

– Да? – опять раздался стук. – Алле! 

Валентин усмехнулся: 

– Слушаю вас. 

– Батя, не время сейчас в лифте кататься! – и продолжил в сторону: – Натуся, давай наверх, зови сюда ребят. У Витьки найдется какая-нибудь монтировка? Пусть захватит. Валерка уже там. Если он еще не в говно, пусть тоже спускается. Вытащим его. 

– Ребята, да не надо! – крикнул им Валентин. – Я в порядке, лифтеров уже вызвал, скоро придут. А то мы с вами тут еще сломаем что-то. 

– Точно? В порядке? – спросил парень. – Ну смотри. Не скучай тогда. Если через час свет не дадут, придем тебя вытаскивать.

– Ладно. Спасибо. 

– Вы потом заходите к нам в сто девятнадцатую, – сказала девушка. – Это на седьмом. 

Валентин расслышал, что парень что-то буркнул, а она зашипела в ответ. Может, дернул ее за руку – типа «чего ты? На кой нам этот дядька?». Он слышал, как они, переговариваясь, уходили. Слышал шаги и позвякивание стекла – у кого-то из них в сумке были бутылки. 

Значит, и она – Ната?.. 

Валентин успел еще пару раз приложиться к бутылке, а потом задремал. Очнулся он от резкого толчка и яркого света, ударившего в закрытые веки. Лифт гудел, над дверью на электронном табло менялись цифры: пять, шесть, семь… 

Он вошел в квартиру и снял куртку. Страшно хотелось курить, но на балконе холодно (Юрий просил курить только там), и он решил, что ради праздника можно это правило нарушить. Взял сигареты, пепельницу и встал у окна. 

Улицы за окном были погружены в темноту. Он не удивился – за эту неделю привык к тому, что посреди обесточенных кварталов один-два дома могли сиять огнями. Сейчас повезло их дому и конкретно ему, выбравшемуся из лифта. А в соседних домах хозяйки продолжали готовить праздничный стол при свечках и фонариках – из некоторых окон пробивался слабенький свет. Валентин выключил свет – чтобы не видеть своего отражения в стекле и немножко из солидарности. Теперь и в комнате, и за окном был одинаково темно. Равновесие. 

Валентин докурил сигарету до фильтра, затушил ее и, немного подумав, достал из пачки еще одну. Мял ее в пальцах, но не торопился подносить зажигалку. В этот момент тренькнул телефон – пришел сигнал оповещения о воздушной тревоге, и тут же заныла сирена – едва слышная тут, на двенадцатом этаже. Зато очень хорошо был слышен пьяный мужской вопль – похоже, с соседнего балкона: 

– Сс-суки, достали! С Новым годо-о-ом! – и смех, кажется, со всех балконов, из всех окон. 

Валентин взял, наконец, зажигалку, поднес ее к сигарете, чиркнул колесиком – и в эту же секунду в окрестных кварталах дали свет. Зажглись уличные фонари, загорелись окна и разноцветные бусинки гирлянд. 

– Ура-а-а! – орал тот же мужик на соседнем балконе, и торжествующий голос, сливаясь с сиреной, летел в черное январское небо. 

 

г. Одесса 

Май 2024