А. Мардань

Скачать

 

 

Предисловие

Про что и про кого эта повесть?
Она про Театр. Игра – неотъемлемая часть человеческого характера. Играть в футбол, в шахматы, в войну, в любовь. Театр – одна из любимых игр. Все живут, играя, но только актеры, играя, живут.
Она про них. Про людей, которые говорят чужие слова, чужим голосом. Иногда им приходится рыдать, когда на сердце весело, и смеяться, когда хочется плакать. Такая профессия – обманывать. Обманывать достоверно. Иначе, вслед за Станиславским, мы скажем “Не верю...”


Она о режиссерах. О представителях профессии, которая по смертности третья, после летчиков-испытателей и шахтеров. Репетируя, они помногу раз проживают все радости и горести каждого персонажа.
Она о нас, зрителях. О людях, которые приходят в зал подглядывать... За собой. Узнавать тех, кто на сцене, в себе и себя в тех, кто на сцене. Иначе не интересно.
А театр должен быть интересным. Кто-то говорит, что он должен развлекать. Вряд ли. Развлекать должны цирк, эстрада. Драматический театр должен пытаться сделать человека лучше. Театр, простите за сочетание несочетаемого, это светская религия. Все религии пытаются сделать человека лучше. К сожалению, это не всегда удается.
А еще эта повесть про то, что жизнь похожа на театр, а театр похож на жизнь, но между ними есть существенное различие: в театр можно вернуться.


Автор


ОКТЯБРЬ
Странная история. Какое-то время она занимала столичную публику, о ней много говорили. Да и писали не мало. Телевидение тоже в стороне не осталось. Потом все закончилось. Для театральных знатоков все происшедшее было неожиданным курьезом. Что касается вежливых дилетантов, к которым сегодня принадлежит большинство зрителей, то случившееся было лишь одной из сотен предлагаемых им ежедневно историй, всех не упомнишь...
А тогда, когда все только начиналось, день у Евгения Сергеевича Скрябина, художественного руководителя одного из не очень преуспевающих, но удачно расположенных столичных театров, с утра не задался. Ломило в висках, утренний кофе казался горьким и лишенным запаха, сосед на стоянке опять припарковался почти вплотную, и пробираться на водительское место пришлось через пассажирское. Кто пробовал, тот знает: cо стороны смешно, а внутри хоть плачь.
Вообще парковка была слабым местом водителя Скрябина. Вчера вечером, он оставил машину возле универсама, куда торопился попасть, так как время стремительно приближалось к 23:00. Покупки сделать успел, но настроение не только на вечер, но и на следующий день было испорчено, обнаруженной на ветровом стекле запиской, состоящей из одного слова “Дура”.
На подъезде к центру автомобиль худрука занял место в уже привычной утренней пробке, рядом с джипом, из окна которого с надрывом пело «Радио Шансон»: «Какая о-осень в лагерях бросает ли-истья на запретку…». Какая она в лагерях, Евгений Сергеевич, к счастью, не знал, но на воле она в тот год была слякотной и, как ему казалось, достаточно безрадостной.
Безрадостным обещал быть и наступающий день. Предстоял визит в мэрию, где все не мог решиться вопрос с финансированием постройки малой сцены. Понятно, что средства приходилось разыскивать за пределами отпущенного городом бюджета. Два года назад театр осилил ремонт. Не евроремонт, как сейчас говорят (Евгений Сергеевич, с его острым чутьем языка, не любил это слово), но вполне пристойный: зал обновили, планшет на сцене поменяли, поставили новый свет, гримерки отремонтировали – хоть живи в них. Канализация, вентиляция – все сделали, теперь и запах кулис вдыхать можно, а то по-разному бывало… Здание крепкое, сталинский ампир: шесть колонн, фронтон треугольный, рельеф на фронтоне с колосьями в венках, c молотом и серпом. Фойе отделали светлым облицовочным мрамором, получилось красиво. Этот ремонт Евгений Сергеевич рассматривал как генеральную репетицию к строительству малой сцены, которая была давней мечтой худрука. Ради нее он заискивал перед попечительским советом, принимал сомнительные антрепризы и эстрадных гастролеров, только что на выставку кошек не соглашался.
Последних несколько лет Скрябин руководил театром единолично, совмещая свою должность с должностью директора, однако отзывался исключительно на “художественного руководителя”.
Сегодняшний визит в мэрию был тяжкой, но неизбежной необходимостью.
Давно оставивший актерскую практику, Евгений Сергеевич чувствовал себя в чиновничьих кабинетах комедиантом. Причем играть приходилось на публику предвзятую, достаточно скептически, если не враждебно, настроенную к исполнителю. Чиновники о существовании театров, конечно, знали, но за редким исключением, искренне сомневались в их необходимости в современном информационном пространстве. Но поскольку других чиновников в обозримом будущем ожидать не приходилось – играл перед этими...
Не прибавляла радости и назначенная на сегодня репетиция “Идиота”. Постановка нового спектакля шла плохо. Что-то было не так, актеры то очевидно переигрывали, то тянули. Нужный темп не находился. Евгений Сергеевич уже подумывал, не снять ли кое-кого с роли, но, предвидя неизбежные при этом обиды, рыдания и прочие «сцены у фонтана», все не решался.
Кроме того, с самого пробуждения не оставляло чувство приближения какой-то неприятности, что-то мучительно барахталось в памяти, но уловить нужную мысль мешала головная боль. «Нужно будет попросить у Полины Андреевны таблетку, как только приеду», - определил он для себя курс лечения.
В довершение всего, у дверей кабинета его поджидала Савельева.
В проблемный спектакль Евгений Сергеевич ее не назначил, да и вообще придерживал на вторых ролях, хотя бесталанной Ларису назвать было нельзя. Ему были неприятны ее разбитная манера поведения, чересчур легкий переход от раздражительности к угодливому смирению, склонность к мелким интригам. Она была хороша в ролях характерных, но, кого бы она ни играла, избавиться от ноток легкой вульгарности, эдакой, как говорил Евгений Сергеевич, базарной обаятельности, не удавалось. По внешним данным Лариса могла быть настоящей русской красавицей, будь в ней побольше спокойствия и достоинства, и поменьше торопливости, переходящей в суетливость.
«Сегодня не ее репетиционный день, значит, будет опять роль выпрашивать», - головная боль Евгения Сергеевича усилилось.
— Здра-асьте, Евгений Сергеевич, а я вас уже полчаса жду! – пропела Лариса.
— Здравствуй, Лариса. Идем в кабинет, но имей в виду, у меня три минуты. Через час нужно быть в мэрии, а на дорогах машин только больше становится. Такое впечатление, что все курьерами работают. Никому на месте не сидится.
В кабинете стоял смешанный запах табака и антитабачного дезодоранта, с помощью которого уборщица, невзирая на категорические протесты худрука, пыталась создать аромат, как ей казалось, свежести. Боль вновь запульсировала в левом виске Евгения Сергеевича.
— Если ты опять по “идиотскому” вопросу, то ничего не изменилось.
— Нет, я по нормальному. Поменяйте мне числа на следующий месяц. Хочу к маме слетать.
— Так лети.
— Ну, как лети? – Лариса обиженно надула губы. - У мамы юбилей 18-го, а у меня «Свадьба» 19-го.
Неприятный разговор еще можно было перевести в шутку.
— Снова замуж выходишь? - потер висок Евгений Сергеевич.
— Да... За Антона Павловича, - Лариса подхватила реплику, но ее решимость отстоять свои интересы не оставляла сомнений.
— Бедный Чехов... Ты только сегодня узнала, когда у мамы день рождения? И с каких пор художественный руководитель занимается числами?
Лариса состроила плаксивую гримасу:
— Пусть Настя вместо меня сыграет. Она же репетировала. А я, если надо, ее «На дне» подстрахую.
— В скафандре или с аквалангом? - сострил худрук. Но в голосе Ларисы уже появились звуки с повышенным содержанием железа:
- Не смешно. Ну, хоть в чем–то Вы можете пойти на встречу? Сколько я Вас просила назначить меня на роль Нины? Кстати, Лариса по-гречески – чайка. А в результате играет Надька.
- Не Надька, а Надежда Константиновна, - достаточно мягко поправил ее Евгений Сергеевич. Но Лариса уже перешла в наступление:
- Вы и роль Настасьи Филипповны ей отдали. Хотя мне обещали.
- Савельева, почему ты все время интригуешь? У тебя прекрасные роли в трех спектаклях. А добьемся финансирования - построим малую сцену, мы с тобой замечательный спектакль по Чехову сделаем.
Любые разговоры с Ларисой неизбежно завершались у Евгения Сергеевича если не прямым конфликтом, то оставшимся послевкусием ссоры, которая всегда заканчивалась далеко от того места, где начиналась. Голова болела все сильнее и сильнее, очень не хотелось ругаться, к тому же беседа все больше удалялась от просьбы о числах. Но и Лариса умела чувствовать партнера.
- Я знаю, я вредная... – запела она размагниченным голосом, на этот раз кокетливо потупив глаза.
- Ты не вредная, ты полезная. Но противная при этом, - вполне миролюбиво молвил худрук.
Игра актрисы в обаяние продолжалась:
- А какой спектакль?
- «Душечку». У тебя получится.
Однако Лариса не могла долго выдерживать шутливую пикировку. Уже не числа волновали ее, а то, что Евгений Сергеевич не пытался скрыть предпочтения, которое отдавал другой актрисе. И вот теперь ее раздражение стало не притворным:
- Если бы ваша Надь… Надежда Константиновна была более покладиста, деньги на малую сцену давно бы появились.
- Ты сейчас о чем? - худрук удивленно пожал плечами.
- А то Вы не знаете, как за ней председатель попечительского совета ухаживал...
Нельзя сказать, чтобы Евгений Сергеевич был далек от театральных сплетен. Без них не может существовать ни один коллектив, а уж тем более театральный. Худрук считал полезным для общего дела знать о подводных течениях в театре, о сложных перипетиях актерских взаимоотношений, круто замешанных на тщеславии и неудовлетворенных амбициях. Он, правда, не находил удовольствия в перетряхивании чужого постельного белья, предпочитая, чтобы за него это делал кто-то другой.
Об ухаживаниях председателя попечительского совета Скрябин был осведомлен не хуже, чем любой человек в театре. Какое-то время это была самая вкусная сплетня. Евгений Сергеевич не собирался стоять на страже высокой нравственности своих актрис, но и в сводничестве замечен не был. Да и вопрос о Надежде и главном попечителе был, как ему казалось, уже закрыт, в виду отсутствия состава преступления.
- Ты в курсе, что любопытной Варваре нос оторвали?
Но остановить Ларису было трудно:
- На базаре... Ухаживал, ухаживал, в Анталью приглашал, а она «Не нужен мне берег турецкий, и Африка мне не нужна», вместе с малой сценой... для родного театра... Введите меня в «Чайку», я бы в очередь с ней играла. Сразу станет видно, где талант, а где амбиции.
- Нашла конвоира! «Введите, выведите…» Талант - это интуиция, а для тебя… нахальство - второе счастье! – вспылил Евгений Сергеевич, забыв китайскую поговорку: “Блоха может прыгнуть на тигра, тигр на блоху – нет”.
Пламя разгорающейся перепалки погасил телефонный звонок. Звонили по внутреннему. Евгений Сергеевич нажал кнопку громкой связи.
- Евгений Сергеевич, Вы Борисову на двенадцать встречу назначали? – проворковала из приемной Полина Андреевна, бессменный персонаж всех капустников в образе Голубки Мира работы Пабло Пикассо. Если ее красоте время и нанесло урон, то ее бархатный, поистине голубиный голос и хрустальный смех так и остался визитной карточкой театра, очаровывая по телефону всех звонивших просителей и проверяющих.
- Какому Борисову?
- Его зовут Константин Георгиевич, как маршала Жукова.
- Жукова звали Георгий Константинович, а так звали Паустовского, - раздраженно поправил Евгений Сергеевич. Эта Савельева положительно вывела его из себя. Это ж надо так испортить начало дня!
- Извините. Но через две минуты он будет у нас, - Полина Андреевна ничуть не смутилась, ее воркование стало более нежным.
- Мне же в мэрию. Скажите, что меня нет!
- Это же Борисов! Тот самый! Мне начальник его охраны звонил, - заволновалась голубка на другом конце провода.
Вот, вот оно, то самое неприятное, что ожидало Евгения Сергеевича сегодня! Не верь теперь Фрейду с его законом вытеснения – самое неприятное человек забывает! Еще вчера с этим Борисовым договорились, как можно было забыть? Забила голову интриганка Савельева…
- Вашу бабушку! Вспомнил... Конечно, я его жду... Ладно, Лариса, разберемся с твоей мамой, иди уже, иди...
Выпроводив Савельеву, Евгений Сергеевич придирчиво оглядел кабинет, открыл форточку, надеясь избавиться от запаха «антитабака», затем достал из ящика пепельницу и поставил ее на стол. Из другого ящика того же стола была извлечена бутылка коньяка – “Курвуазье” с профилем великого Корсиканца - и одна коньячная рюмка. Впрочем, последнюю, посмотрев ее на свет, Евгений Сергеевич отправил назад. После некоторого раздумья, той же процедуре он подверг и бутылку.
Дальнейшие его действия были еще более несуразны.
Он несколько раз усаживался в свое кресло, а затем вставал из него, протягивая руку воображаемому посетителю, изображая на своем лице то холодную неприступность, то улыбки разного характера и достоинства – от сдержанно-деловой до открыто-радушной. В тот момент, когда вновь прозвучал звонок внутреннего телефона, возвещавший о приходе гостя, Евгений Сергеевич так и не выбрал окончательный вариант встречи.
- Приглашайте, я жду, - проговорил худрук, усевшись, наконец, за стол. Последним штрихом к созданной им картине стала раскрытая папка, из которой живописно разлетелись по столешнице листы с текстом инсценировки бессмертного романа Достоевского.
Борисов оказался почти таким, как его представлял Скрябин: лет под пятьдесят, в неброском элегантном костюме, видимая простота которого выдавала его стоимость. Стрижен коротко, круглое, достаточно мягкое лицо спокойно, взгляд внимательный. В том, как по-хозяйски он перешагнул порог кабинета, не обернувшись на распахнутую Полиной Андреевной дверь и не сделав движения назад, чтобы закрыть эту дверь за собою, обнаруживала себя привычка жить в окружении прислуги и охраны. «Ну что ж, уставший от денег предприниматель», - подытожил в уме Евгений Сергеевич. Выйдя из-за стола и идя гостю навстречу, худрук чуть тянул паузу, давая возможность и себе, и вошедшему определиться с необходимостью и возможностью рукопожатия. Чуть помедлив и внимательно глядя в лицо Евгению Сергеевичу, гость протянул руку.
- Здравствуйте. Константин Георгиевич.
- Здравствуйте. Евгений Сергеевич. Очень приятно. - С парфюмом гостя был полный порядок – сдержанный, приятный и, безусловно, дорогой. И хотя на первый взгляд посетитель не производил впечатления высокого человека, при рукопожатии Евгений Сергеевич отметил, что тот был почти на полголовы выше его самого, да и подтянутое спортивное тело вошедшего составляло невыгодный контраст для несколько расплывшейся фигуры худрука. Евгению Сергеевичу недавно исполнилось пятьдесят пять, близящийся пенсионный возраст был очевиден не только по наметившейся лысинке, но и по округлившимся и свисающим щекам, да и по мешкам под глазами, особенно заметным во время утренних головных болей. У вошедшего же в кабинет визитера была та особая ухоженность, когда то, что ему за пятьдесят, было видно, но было видно и то, что выглядит он моложе.
- Присаживайтесь, где Вам удобно, – произнес хозяин кабинета.
Гость спокойно уселся в кресло, Евгений Сергеевич, немного поколебавшись, вернулся за свой стол. Он знал толк в паузах, но и гость, по-видимому, тоже.
Борисов неторопливо обводил взглядом афиши на стенах, шкафы с книгами, разбросанные по подоконникам журналы, новый кожаный диван и кресла, антикварный письменный стол, который не вписывался в общий антураж, но составлял предмет гордости Скрябина. Хоть он и занимал в театре самую руководящую должность, официальных столов «буквой тэ» не любил, совещания предпочитал вести, расположившись вместе со всеми, кто в креслах, а кто и на диване, и лучше всего, как говорят на сеансах психотренинга, «кружком». Позиция «за столом» воспринималась всеми подчиненными как дурной знак, и значила, что предстоит метание молний в провинившихся или, что еще хуже, спокойный разговор о чем-то необратимом. И хоть выглядел этот предмет мебели - с гнутыми ножками, с розовато-серой столешницей, окаймленной затейливой резьбой, - слегка будуарно, как то и было принято в родном для стола восемнадцатом веке, служил он Евгению Сергеевичу и капитанским мостиком, и оборонительной стеной.
Этика хозяина кабинета заставила его первым нарушить паузу, которая становилась томительной.
- Я когда с Вами поговорил по телефону, то, честно говоря, не понял, что это Вы. То есть, Вы сказали, что зайдете, нам есть о чем поговорить. А я и не понял, что Вы именно тот Борисов.
- А если бы поняли – то не приняли? - В голосе Борисова прозвучала усталая ирония.
- Да нет, что Вы! - заторопился худрук. - Я очень рад видеть Вас в нашем театре. Может, чаю или кофе хотите?
- Нет, спасибо.
В кабинете вновь повисло молчание. Если бы Евгений Сергеевич разговаривал с кем-то другим, то он бы однозначно оценил такое поведение, как очевидное переигрывание или желание надавить на собеседника. Но сейчас было понятно, что для Константина Георгиевича это было совершенно естественно, как для человека, который не привык объяснять и просить, а ждет, что отчитываться будут перед ним. К своему собственному удивлению, Евгений Сергеевич действительно начал давать отчет:
- Вообще-то, мы должны были на гастроли в Питер уехать. Но прокатчик оказался слабенький. Билеты плохо продавались... В последний момент отменили. Весной поедем... Может все-таки чаю? – Последняя фраза прозвучала уже не как предложение, а как просьба.
- Нет-нет, спасибо. Разрешите посмотреть? - Константин Георгиевич поднялся и подошел к развешанным на стене фотографиям.
- Конечно, конечно, - заторопился худрук. В конце концов, пусть посмотрит, пусть увидит, что мы тут не лыком шиты. Что-что, а видеоряд Евгений Сергеевич подобрал со вкусом. Небольшие матовые фотографии в чуть отливающих бронзой рамках, при этом есть и президент, вручающий ему орден, и премьер на встрече с театральной общественностью, где он в первом ряду, и импортные режиссеры у него в кабинете с рюмкой в руке, но все вперемешку со сценами спектаклей, все как череда театральных будней. «Если не дурак, оценит», - думал Евгений Сергеевич, сопровождая гостя в его перемещении по кабинету, и с удовлетворением видел, что не дурак, оценил, увидел кого надо, не смотря на то, что в комментариях хозяина эти “кто надо” не упоминались.
- Труппа у нас хорошая, - говорил Евгений Сергеевич. - Неплохая труппа. Проблема, что многие снимаются. Понятно – там больше платят. Хотя сейчас, сами знаете, снимать стали меньше... Вот, недавно «Чайку» выпустили... Пресса хорошая. Ну, кто-то поругал, кто-то похвалил, как обычно... Планировали малую сцену в этом году открыть, но все упирается в деньги... Попечительский совет есть, но, опять же, у всех кризис, поэтому о строительстве речь пока не идет...
Маршрут вернулся к исходной точке, к столу, из ящика которого выглядывал спасительный «Курвуазье».
- А может, по рюмочке? На улице-то холодно… - сделал еще одну попытку растопить лед Евгений Сергеевич.
- Спасибо. Я не пью. – Константин Георгиевич вновь расположился в кресле.
«Черт возьми! – ругнулся про себя Евгений Сергеевич. - На какой козе к тебе подъехать?» Но что делать, вновь возникшую паузу нужно было заполнять опять ему.
- Я практически тоже. Так вот... если гости, - опять пауза. Что ж ему рассказывать? - С драматургией сейчас, сами знаете, новая русская драма в моде, но я к ней как-то осторожно... Не совсем уж русская и совсем не новая. Зрителей тоже не поймешь, чего они хотят. Впрочем, так всегда было... Еще корпоративные вечера устраиваем. Да вот... совсем забыл: у нас детские спектакли хорошие. «Щелкунчик», “Вредные советы”. Мы, кстати, детские корпоративы организуем. Если у вас дети ... или может внуки, то можно и такое. Дети смотрят спектакль, а потом вместе с актерами торт едят. Весело получается. Недавно внук мэра у нас день рождения отмечал. Я вам сейчас флаерочки дам!
Рассыпанные щедрой рукой Евгения Сергеевича, белокосые и толстощекие Снегурочки, жонглирующие буквами клоуны глянцево засверкали перед загадочным гостем, но они не произвели на него впечатления.
- Нет, спасибо. Дети выросли, внуков нет.
«А у меня уже нет терпения!» - в сознании Евгения Сергеевича нарастало раздражение. И вдруг мелькнула неприятная догадка, как отзвук скверного утреннего настроения и ноющей головной боли: «Вот я дурак, думал из него что-нибудь благотворительное вытянуть!... Тут, наоборот, отбиваться придется... Хотя смотря что будет предлагать». Мгновенно собравшись, Евгений Сергеевич выпрямил спину, как на занятиях по сценическому искусству, где это называлось – поза ямщика:
- А, я, кажется, понимаю. Вы по поводу здания? – четко выговаривая каждое слово - Осмотреть хотите? Есть предложения? Но имейте в виду, с точки зрения недвижимости мы такое же государственное учреждение, как прокуратура.
И тут непробиваемый Борисов улыбнулся:
- Не совсем. Вас посещать намного приятнее.
Улыбка у него оказалась открытая, даже какая-то детская. Это было так неожиданно, что Евгений Сергеевич вновь смешался. Способность переключать регистры у этого Борисова феноменальная, интересно, кто он по первой профессии, неужели из наших!
- Спасибо, - в голосе Евгения Сергеевича все еще сохранялась настороженность, но он немного приободрился, словно почувствовал себя на твердой почве. - Хотя статистика утверждает, что к нам ходит всего два процента населения плюс приезжие. Театр заставляет думать. А, думая, редко кто остается собой доволен.
При этом он опустил глаза на изображение Бонапарта на бутылочной этикетке, словно ища его поддержки.
- А те, кто ходят – довольны собой? - улыбка покинула лицо Борисова.
Разговор начинал приобретать откровенно психологический оттенок, а вот тут-то уже Евгений Сергеевич был в своей тарелке:
- Всегда собой довольны – дураки, а к нам ходят умные. Просто думать они уже привыкли.
И уже совсем дружелюбно Евгений Сергеевич предложил:
- А может, воды минеральной? Есть с газом, есть – без.
- Нет. Спасибо, - опять отказался Борисов.
Теперь Евгений Сергеевич не спешил нарушать молчание. Теперь он внимательно следил за Константином Георгиевичем и точно знал, что вот сейчас тот заговорит, и заговорит о главном, о том, ради чего пришел. Борисов достал из кармана связку – несколько небольших ключей то ли от машины, то ли от сейфа, на продолговатом серебристом брелке. Они зашуршали в его пальцах, и он начал говорить отрывистыми, рублеными фразами:
- Я недавно проезжал мимо вашего театра. Колесо пробило. Охрана хотела пересадить меня в джип, а я в джип не захотел. Время - без пяти семь. Остановились как раз напротив кассы. Я вспомнил, что в театре уже лет двадцать не был. Ну, на разных мероприятиях, как Вы говорите, корпоративах, а на спектаклях – ни разу. Решил – пока они колесо меняют, зайду, посмотрю, что идет. “Чайка”. Купил билет. На охране сэкономил. Сказал, что в театре я в полной безопасности. В антракте не ушел. Хороший спектакль у вас получился.
- Спасибо. Я его давно хотел поставить. – Ответ Евгения Сергеевича прозвучал как «Ну, а дальше что?».
- И актрису на роль убийцы удачно подобрали.
- Какой убийцы? – не понял Евгений Сергеевич. - Вы перепутали. Это не у нас было. Тут по соседству театр акунинскую «Чайку» поставил. Там все персонажи по очереди Треплева убивают.
В голосе Константина Георгиевича послышалось раздражение человека, который говорит очень важные вещи, а наталкивается на плохо сыгранное непонимание:
- Ну что Вы, я редко ошибаюсь. Это Ваш спектакль.
- Какая же она убийца? Она жертва! – на этот раз искренне удивился Евгений Сергеевич.
- Но последняя, кто видел Костю живым. А Вы как думаете – почему он застрелился?
Евгению Сергеевичу стало весело. Борисов теперь не казался ему опасным и непонятным, как раз наоборот, похоже, сегодняшний гость - интересный человек, которого, оказывается, может волновать то же, что так важно для самого Евгения Сергеевича.
Худрука охватил полемический азарт, который он так любил в себе, который был, по его мнению, залогом успеха спектакля и главным наслаждением профессии режиссера. Потому что в споре рождаются не только истина и вражда, но и произведение искусства, которое если не спорно, то относится к производству, например, вывесок: “Молоко”, “Аптека”, “Пиво”. Там спорить не о чем.
- Ну, на это много причин. Каждый сам делает вывод, - подхлестнул он Борисова.
- Зачем она сказала, что любит другого? Могла не говорить. Этим и довела до смерти. Она не жертва... – упорствовал Константин Георгиевич, и было видно, что все, что он говорит сейчас, не импровизация в споре, а многократно обдуманное, в чем он вроде бы и убежден, но в чем ему важно получить подтверждение собеседника.
- Странное убийство, без мотивации. Не думаю...- протянул Евгений Сергеевич.
Если бы в кабинет заглянула Полина Андреевна, то она, пожалуй, удивилась бы. Происходившее там меньше всего походило на деловую беседу, которую можно было ожидать от руководителя театра и представителя крупного бизнеса. А вот на разговор худрука с очередным режиссером это было похоже.
Разгорячившийся Евгений Сергеевич кружил по кабинету, нависая время от времени над креслом, в котором уже не просто сидел, а как бы занимал оборону Константин Георгиевич. Спор перешел уже в ту стадию боксерского поединка, когда боксеры, примерившись друг к другу пробными ударами с дистанции и оценив силу и возможности соперника, сходятся в ближнем бою. Но больше всего удивило бы Полину Андреевну то, что спор шел не о финансовых, не о правовых вопросах, а о Чехове. И было очевидно, что спор важен для обоих, Евгений Сергеевич любил, часто ставил и, как он считал, хорошо знал великого русского писателя. В тайне Скрябин гордился тем, что его имя и отчество были такие же как у доктора Дорна из «Чайки» - Дорн ему нравился. А вот что за дело Борисову до Чехова - было непонятно. Впрочем, кроме Евгения Сергеевича, наблюдать за их разговором было некому, деликатная Полина Андреевна в кабинет не заглядывала.
- А почему Чехов назвал эту историю именем хищной птицы? Назвал бы «Голубкой». Или «Уткой», - бил снизу, оперкотом, со своего кресла Борисов.
- Не мог. По причинам художественным. У Ибсена, знаете, уже была «Дикая утка» лет за пятнадцать до Чехова. Это сейчас у нас постмодернизм и всякие аллюзии, то есть намеки, в моде, а в начале прошлого века такое считалось бы плагиатом, - блокировал удар собеседника режиссер.
- И только?
- Ну отчего же, не только. Тут образ важен. Утку можно зажарить и съесть, а убийство чайки - бессмысленно.
- То есть без мотивации герой убивает чайку, а чайка убивает героя и, как Вы только что заметили, тоже без мотивации. Вот Вам доказательство чеховской гениальности. – Константин Георгиевич продолжил наступление. - Ее знаете, как ловят? В петлю. И если неосторожно к ней приблизиться, она выклюет охотнику оба глаза за секунду.
В кабинете опять воцарилась тишина, но не надолго, Борисов откинулся в кресле и неожиданно выдохнул:
- А недвижимость меня не интересует.
Евгений Сергеевич запнулся с ответной репликой. Опять Борисов переключил регистр, опять приходится менять роли, опять нужно искать стиль игры! Да, с таким партнером на сцене сложно, но не скучно.
- Мне лестно, что Вы ходите в наш театр. Почему только не предупредили? Билеты покупаете... Я бы пригласительные организовал... – сделал шаг назад вновь превратившись в администратора от искусства Евгений Сергеевич. Он надеялся, что Борисов почувствует иронию ситуации и оценит умение мастера сцены реагировать на ее изменение.
Но мысли Борисова были заняты чем-то другим.
- Спасибо... – рассеяно поблагодарил он, а потом вдруг встал и начал движение по кабинету, осматривая на этот раз не только густо увешанные театральной наглядностью стены, но и зачем-то потолок. - Вы, конечно, не совсем понимаете цель моего визита. Скажите, тут говорить можно? Не слушают? В пожарной сигнализации камер нет?
Недоумение овладело Евгением Сергеевичем, опять смена жанра - о чайках поговорили, теперь можно и о шпионах.
- Не проверял, но думаю – нет. - Вообще-то рассказывали в театральных кругах про то, как в здании одного театра обнаружили систему прослушивания, которая осталась еще от памятных тридцатых годов и, представьте себе, вполне исправно работала через семьдесят лет. От сталинского ампира тоже можно было ожидать чего угодно, но недавний капитальный ремонт подобных чекистских раритетов не выявил. А уж если не подслушивали, то, наверно и не подглядывали.
Не вставая из-за стола, Евгений Сергеевич следил за перемещением взгляда Борисова по потолку, еще достаточно свежему, но уже украсившемуся в углу, над лепными шишечками карниза, мелкой сеткой трещинок.
- Что у нас подглядывать? Придет актер, нажалуется на другого. Или актриса числа просит.
- Что такое числа?
Какая-то цепкость в интонации Борисова неприятно царапнула худрука – его опять вынуждали объяснять и вроде как оправдываться:
- Мы даты спектаклей числами называем. Чего нас слушать? Финансовые потоки театры огибают, а говорить сейчас все дозволено. Цензуры нет. Ставь, что хочешь, ходи, в чем хочешь... Это, знаете, раньше зимой в театр брали туфли, чтобы переобуться, дамы – обязательно, не в сапогах же топать в комплекте с вечерним платьем. Сейчас вечерних платьев не надевают, да и сапоги уже не те. И вообще публика попроще стала.
На обычное сетование на публику Борисов не откликнулся, вернувшись в насиженное кресло, он, словно выжидая, внимательно смотрел на шевелящиеся губы Евгения Сергеевича, но думал о чем-то своем. Евгений Сергеевич решил направить русло разговора на поле собеседника. На его родное поле – финансовое.
- Для нас что главное? Главное чтоб деньги в кассе были. Не можем позволить идеологию, не подкрепленную проданными билетами. У меня водитель – рыбак. Часто повторяет: «Нанизывайте на крючок то, что нравится рыбе, а не вам». Вот и нанизываем. Мейнстрим ловим, настроение. Ищем, как Костя Треплев, новые формы. Не всегда находим. Но готовы помочь, чем можем. Так что слушаю Вас внимательно.
В руках Борисова вновь появилась связка ключей, он опять начал ими не звякать, а шуршать. Но на этот раз Евгений Сергеевич паузу выдержал до конца, до самого конца! И Борисов, наконец, заговорил, невыразительным, монотонным голосом, так не похожим на тот, которым он только что спорил о Чехове:
- Попытаюсь сформулировать цель моего визита... Возможно, произведу на Вас странное впечатление.
«Да вроде больше некуда» - хмыкнул про себя Евгений Сергеевич и, несколько утрируя удивление, вскинул вверх брови.
- Понимаете, у меня проблема наоборот, она не в том, что чего-то нет, а в том, что все есть. Дома, машины, яхта. Недавно «Гольфстрим» купил.
- Течение?! - удержаться от сарказма Евгений Сергеевич не смог.
Но Борисов не заметил, а скорее сделал вид, что не заметил, чтобы уклониться от очередного раунда:
- Нет, так самолет называется. Пять тысяч миль без посадки. У меня даже остров есть. В Карибском море. Небольшой, но с пресной водой. Пляжи замечательные. Причал построили. Сейчас взлетную полосу строят. Ну, остальное в интернете прочитаете. А вот главного... Главного нет. То есть – жена и дети есть. Правда, взрослые...
Ключи зашуршали быстрее в пальцах Борисова. Рука у него была совсем не аристократическая – массивная, с широкой ладонью и тяжелым запястьем, широкими суставами пальцев, сильная, но все равно какая-то не рабочая. Евгений Сергеевич принял вид врача, терпеливо выслушивающего жалобы пациента.
- Проблема, наверное, в том, что меня никто не любит. Жена давно, дети недавно. Любовница - убежденная материалистка, про остальных я и не говорю. Друзья кончились. Остались партнеры по интересам. Так, к сожалению, уже давно... – голос Борисова, к очередному удивлению Евгения Сергеевича, не дрогнул.
Или на самом деле так владеет собой, или хорошо играет? Поверить в происходящее Скрябин не мог. Увидеть олигарха, который как семилетний мальчишка жалуется на то, что его никто не любит, это, пожалуй, посильнее если не Гете, то Маяковского с его “По большевикам прошло рыданье”! Евгений Сергеевич испытывал смешенное чувство жалости и недоверия, причем недоверие, конечно же, преобладало. Богатые тоже плачут, но до сих пор он видел это только в мексиканском сериале. Если этот олигарх искренен – его можно пожалеть, но жалость только усиливала недоверие – так не бывает! Если это поза, мол, не хлебом единым, мы тоже тонкие и легкоранимые – тогда зачем? Это он цену так себе набивает, чтобы потом как раз цену-то на что-то сбить? Но на что?
- Винный погреб есть, а штопора нет. Бывает... – съязвил Евгений Сергеевич репликой из “Иванова”.
Но и эта колкость не была удостоена внимания Борисова, он, словно не услышав ответа, так же монотонно продолжал:
- Просыпаешься, умываешься, и не знаешь, что делать с жизнью. Ничего не хочется, даже хотеть не хочется. Какой-то кошмар со всеми удобствами. Куда идут в таком случае? В церковь. Или сразу на кладбище. То есть к Богу по прямому варианту, без посредников.
И вдруг заинтересованно:
- Вы, если не секрет, в загробную жизнь верите?
«Ого, вот и до Бога добрались! Этого только не хватало… Может, он из какой-нибудь секты, ему не здание театра нужно, а публика наша?» - поскучнел Евгений Сергеевич. Такое он уже проходил, бывали тут разные духовные деятели, хорошие деньги предлагали за публичные проповеди и курсы по открытию третьего глаза за два сеанса. Нет уж, скорее он пустит к себе выставку кошек!
- Честно? В Бога верю, а в загробную жизнь... не очень. Если ошибусь, будет приятный сюрприз.
- Но это если в рай попадете, а если ....
Вот только не надо пугать и спасением заманивать! Евгений Сергеевич рассмеялся:
- Ад мне не грозит, в крайнем случае – чистилище… Да не будет сюрпризов.
- Так Вы и ставите, - снисходительно заметил Борисов.
- Может поэтому Вам и нравится, - выставил колючки худрук.
В напряженной тишине резко прозвучал звонок телефона. Умница Полина Андреевна связалась с мэрией, прием для Евгения Сергеевича перенесли на час.
Пока не решив, хорошо это или плохо, Скрябин, поблагодарив предусмотрительную и исполнительную секретаршу, положил трубку и осторожно перевел взгляд на Борисова. В наэлектризованном воздухе кабинета, где недавно был слышен звук бившихся друг о друга боксерских перчаток, соперники уже опустили руки и были готовы к перемирию.
Первым нарушил молчание Константин Георгиевич.
Он заговорил медленно, но в монотонности его речи появилась неровность, ему приходилось подбирать слова, останавливаться, и, кажется, теперь он мог это себе позволить – Евгений Сергеевич сочувственно не прерывал его:
- В общем, с церковью у меня не сложилось, но это отдельная тема... – Пауза, шуршание ключей. - И тут колесо пробило, я рассказывал. Зашел в театр и почувствовал что-то знакомое, близкое. Вспомнил, как в детстве в него в первый раз попал, с бабушкой. В большом городе в большой театр. Мир на сцене сказочный. Другая жизнь, зазеркалье. Мы жили в провинции, там таких театров не было. Но с тех пор то, что происходило на сцене, меня завораживало. Я даже влюбился в первый раз в Снегурочку, на каком-то утреннике. Это я сейчас понимаю, что ей лет сорок было.
Ключи упали на пол и, наконец, звякнули. Константин Георгиевич медленно нагнулся, чтобы поднять их, и это дало ему возможность сделать еще одну паузу.
- Подростком я был незаурядным. За меня боролись две школы. Каждая хотела, чтобы я учился в другой. И вот как-то весь класс на «Ромео и Джульетту» повели... Красивая она была. Мне казалось, будь я на сцене рядом с Джульеттой, был бы выше, сильнее. Потом без класса раз десять ходил. Мечтал о ней. Не представлял, что она, простите, в туалет ходит. Понимаю, что произвожу на Вас впечатление ненормального...
И зачем-то добавил:
- Нормальные в метро ездят, а я на «Гольфстриме» летаю.
А вот это было зря! Расчувствовавшийся было Евгений Сергеевич ощутил укол классового чувства:
- Не все в метро. Я, например, на машине.
- Да я не про это, - примирительно согласился Константин Георгиевич. - Не хотел Вас или кого-то обидеть.
- А мы не обижаемся, - от лица всех обиженных заявил Евгений Сергеевич. - Мы вас внимательно слушаем.
Наметилось новое противостояние в споре – на этот раз социальное.
- Простите, у Вас в детстве был велосипед? - спросил олигарх.
- Да, спортивный, - Евгений Сергеевич вспомнил счастье обладания велосипедом, чувство превосходства над мальчишками во дворе, и жгучую зависть этих мальчишек, которые именно за велосипед его однажды побили.
- А у меня не было... Как оказалось, деньги приносят намного меньше радости, чем кажется, когда их нет… - Константин Георгиевич вздохнул. – Но я о другом… Так вот, посмотрел я у вас «Чайку» и в голову пришла мысль, что мне нужно в театр. Вспомнил, как в детстве хотелось на сцену, чтобы стать другим.
«Ах, вот оно что! Тогда все ясно! Просто тебе, друг любезный, публичности не хватает… Славы людской. Так шел бы со своими миллионами в депутаты, там что не заседание, то театр, а жанров сколько – от фарса с соком в лицо, до боевика с мордобоем у трибуны. А уж комедий положений. А драм! А все вместе - трагедия. Что ж, смотря, сколько он за выход на сцену готов отжалеть, - проносились мысли в мозгу худрука.- Способности имеются, поищем возможности. По богатству для начала мог бы Шейлока сыграть, но у нас в театре собственная гордость, в Гильденстерны-Розенкранцы от силы пойдет, да и то, если хорошо постарается”, - договорился сам с собою Евгений Сергеевич, но виду не подал.
- Я, кажется, понял... Вы хотите играть. Это детская мечта. Хотели быть актером, но не сложилось, правильно? – тоном психиатра утешил он собеседника.
- Нет, - ответил тот.
- Что-то написали? Есть интересный материал? – начал перебирать варианты Евгений Сергеевич.
- Материала полно – шить некому.
- Вы хотите поставить?
- Если я играть не умею, как же ставить?!
- Тогда? – Евгений Сергеевич устал отгадывать. Ответ Борисова озадачил Евгения Сергеевича, что для сегодняшней беседы было, впрочем, уже нормой:
- Понимаете, я бы хотел оказаться в зазеркалье, куда других не пускают. И еще. Я хочу, чтобы меня любили. У меня есть одна история. Он и она. Он постарше, она помоложе. Я потом расскажу. Есть наброски. Понимаю, у Вас репертуар, вы государственное учреждение, почти как прокуратура. Но я оплачу постановку и все, что нужно. Нужен режиссер и одна актриса.
- Значит, все-таки Вы хотите играть.
Константин Георгиевич набрал полную грудь воздуха и выдохнул:
- Я не хочу играть, я хочу жить!
Беседа переместилась на поле Евгения Сергеевича, здесь он был хозяином, здесь он советовал, поучал и диктовал условия. С видимым удовольствием он перегнулся через стол и ласково-снисходительно глядя в глаза собеседнику изрек:
- В театре не играть нельзя. Вы закон соленого огурца знаете?
- Не помню, - напрягся Борисов.
- Простой закон. Свежий огурец, помещенный в раствор соленой воды, через некоторое время становится соленым.
- Спасибо за информацию, - сухо прозвучал ответ.
«Пусть понервничает, - подумал Евгений Сергеевич. – Все сделаем. За ваши деньги – да ради Бога! Будет чем козырнуть перед попечительским советом. Так потихоньку и наскребем отовсюду на малую сцену, курочка по зернышку ...».
Однако лицо худрука являло полную противоположность радужным мыслям, толпившимся в его голове. Он озабочено нахмурился и, потирая в раздумье лоб, стал делиться своими соображениями:
- Что касается Вашего предложения... если все оплатите, это может быть даже интересно, как такая... новая форма, и ... раз в месяц можно камерный спектакль... может быть…
Но Константин Георгиевич нетерпеливо перебил:
- Нет, Вы не поняли. Я хочу каждый день.
Ерунда какая-то, товарищ, то есть господин, не понимает! В голосе Евгения Сергеевича зазвучали менторские интонации:
- В средние века актеров хоронили за оградой кладбища не только потому, что они искажали лик человека, созданного по подобию божьему, но и из-за гордыни, первого смертного греха.
Уголок рта Константина Георгиевича нетерпеливо дернулся,
- Причем здесь гордыня? Мне необходимо каждый день, иначе меня это не спасет. Вечера у меня совсем пустые.
- Да, но у нас репертуарный театр, - выдвинул контрдовод Евгений Сергеевич.
Константин Георгиевич овладел собой, его лицо вернулось к обычному для него деловому выражению:
- Понимаю. Но Вы хотели построить малую сцену. Давайте сделаем. На сколько зрителей планируете?
- Двести мест, - Евгений Сергеевич понял, что разговор переходит на язык цифр, и с осторожностью ступил на тонкий лед.
- Впрочем, неважно, сколько людей на меня будут смотреть. Мне главное, где я окажусь, - продолжал Константин Георгиевич.
Ну, для тех, кто здесь уже оказался, это как раз и важно! Однако, если есть такое легкое отношение к финансовой составляющей, то давайте продолжим, размышлял про себя Скрябин:
- Но малая сцена – это миллион, условных единиц, - на всякий случай уточнил худрук.
А дальше все пошло хорошо, просто замечательно, как бывает на репетиции, когда партнеры почувствовали друг друга, когда найден нужный темпоритм, и сцена идет легко, естественно, говорится то, что надо, и именно так, как надо:
КОНСТАНТИН ГЕОРГИЕВИЧ: Не страшно. А проект, согласование на реконструкцию у вас есть?
ЕВГЕНИЙ СЕРГЕЕВИЧ: Да, есть все... кроме денег.
КОНСТАНТИН ГЕОРГИЕВИЧ: Замечательно.
«Конечно, замечательно, когда деньги есть», - на сцене это была бы реплика в сторону, а в кабинете она осталась не произнесенной:
- Но все-таки – каждый день...
Казалось, ничто не может смутить Константина Георгиевича:
- А как на Западе? Там спектакль играют, месяц, два, три, а то и год подряд. И потом, я же сказал – вы не будете зависеть от сборов.
- Ну, тогда хорошо. Мы же ищем новые формы. Олигарх играет... простите – живет на сцене. Каждый день.
Лишними были последние фразы. Темпоритм сбился, Константин Георгиевич как будто остановился на бегу:
- Знаете, я не люблю слово «олигарх». Оно мне напоминает «олигофрен». Им обоим чего-то не хватает: одному – ума, другому – денег. Называйте меня по-другому. Негоциантом, например.
Ах, даже так? Повышенная чувствительность? Против его воли, в голосе худрука появилась колкость:
- Негоциант – это тот, кто договаривается?
- Да, сегодня - с вами договорюсь, - спокойно парировал Борисов.
- Ну, тогда нужно посмотреть пьесу. Хотя бы расскажите сюжет или фабулу, - и реплика в сторону: «Деньги – это оч-ч-чень хорошо, но в театре, как это у вас, негоциантов, говорят, за базар отвечать придется мне».
Константин Георгиевич насторожился:
- А чем они отличаются?
Худрук улыбнулся: «Господи, драматург доморощенный! Ну почему каждый считает, что писать так легко? Всему учиться надо, батенька! Без образования к тебе приличная муза не прилетит, они, знаете ли, дамочки начитанные... Может, тебе лекцию по теории драмы или, еще лучше, по психологии искусства прочитать?». Понятное дело, все это были реплики в сторону.
- Мотивацией, точнее, ее отсутствием.
- Убийство без мотивации и сюжет без мотивации, - как-то печально усмехнулся Константин Георгиевич. - Если договоримся о главном – расскажу. Там не будет жесткой линии. Каждый день можно по-разному играть. Героиня любит героя, а ситуации меняются.
Ладно, какая, собственно разница, неделю - другую побаловаться можно, надо соглашаться – торопил себя конформист Скрябин:
- Замечательно. Вы меня заинтриговали. И как долго это будет идти?
- Для начала – год.
- Год?! – оторопел Евгений Сергеевич. Нет, он и вправду ненормальный.
- Каждый день?! А как же Ваш остров? И потом, актрисе, кто бы она ни была, придется отказаться от других ролей. И еще от многого...
Но сумасшедший был деловым человеком:
- Конечно, придется. Мы подпишем с ней контракт, она не сможет уезжать из города, заниматься чем-то еще. Там много пунктов.
- А в материальном плане?
- Сколько у вас актриса получает, в среднем?
- Ну, где-то эквивалент тысячи евро... – чуть приукрасил ситуацию Евгений Сергеевич.
- Тогда предложим ей тысячу в день. Пятьдесят процентов авансом. Пятьдесят – пропорционально за каждый спектакль. На всякий случай застрахуем ее жизнь и здоровье. Но нам нужен третий.
Именно в этот момент Евгений Сергеевич вспомнил о покинувшей его головной боли.
Где-то вдали сверкнуло лакированное крыло новенького автомобиля и еще что-то неясное, но неуловимо соблазнительное. Или это просто тучи рассеялись, и неожиданно щедрое осеннее солнце прорвалось сквозь достаточно пыльные портьеры на окнах его кабинета. Но Евгений Сергеевич был хорошим актером. В его ответе опытный зритель или театральный критик услышали бы и ненавязчивую игривость, и ленивое пренебрежение, и еще Бог знает сколько нюансов:
- Третий найдется. Вам же «Чайка» понравилась? Надеюсь, и режиссера не обидите.
- Не обижу, - в богатстве интонаций Константин Георгиевич явно проигрывал своему визави, но в данном случае это было уже не важно.
- Спасибо. - В голосе смущение, благодарность, ликование и сдержанное достоинство, просто коктейль «Ханаанский бальзам», который, если верить Венечке Ерофееву, есть самое прекрасное на свете. - А я думал, что день не заладился. Все с утра не так. А вы пришли – и наоборот, все очень даже так.
Сигнал громкой связи прозвучал очень вовремя, остановив суетливое движение рук худрука по столу. Евгений Сергеевич нажал кнопку телефона.
- Евгений Сергеевич, Вы опоздаете в мэрию, - томно пропела Полина Андреевна.
- Полина Андреевна, я в мэрию не поеду. Позвоните, придумайте, что угодно. Скажите, что у меня приступ. – Смущение и благодарность из оркестровки исчезли, ликование сократилось до минимума, а главной нотой стало уже не сдерживаемое озорство.
- Какой приступ, Евгений Сергеевич? – заволновались на другом конце провода.
- Радости! - Евгений Сергеевич бодро шлепнул по клавише телефона, отключив связь.
То, что произошло дальше, по прошествии времени Евгений Сергеевич объяснял то своим режиссерским азартом и творческим вдохновением (муза-трансвестит его все-таки посетила, оставив охрану в приемной!), то внезапным умопомрачением, то судьбою, накатившую на него с неизбежностью мчащегося на полной скорости электропоезда. Конечно же, нужно было подумать, все взвесить, составить план и выработать стратегию столь необычного мероприятия, но остановиться он уже не мог.
- Константин Георгиевич, зачем откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня? У меня сейчас репетиция идет. Хотите, пригласим несколько актрис, проведем кастинг? – как будто со стороны Евгений Сергеевич услышал собственный голос.
- Давайте. Как говорили у нас в гараже - раньше сядешь, раньше выйдешь, - махнул рукой Константин Георгиевич.
Рука же Евгения Сергеевича, как будто помимо его воли, потянулась к телефону, и он попросил Полину Андреевну:
- Пригласите, пожалуйста, Анастасию, Ларису, если она еще в театре и…- на секунду он замялся. – И Надежду. Да, Надежду.
И теперь уже Борисову:
- Ну, мы им сейчас о предлагаемых обстоятельствах контракта говорить не будем.
- Конечно, зачем нарушать чистоту эксперимента, - удовлетворенно подтвердил необычный гость.
Хотя уж что-что, а подумать было бы нужно. И не только об очевидном авантюризме намечающегося мероприятия, не только о самой возможности его реализации со стороны режиссера и вовлеченных в историю актрис, но и о предполагаемых последствиях.
Вот о последствиях Евгений Сергеевич как раз не думал вовсе.
Он просто их не предполагал.
Вернее, предполагал только самые радужные: впереди маячила малая сцена, аншлаги, которые всегда сопровождают скандал, если он не затянулся. В том, что он не затянется, Евгений Сергеевич не сомневался. Ну, побалуется олигарх немножко, ну потешит свое самолюбие, на долго его все равно не хватит, он просто не представляет себе, что это такое: спектакль каждый день. И все довольны: имеющий деньги человек получит удовольствие, не имеющие денег режиссер и актриса получат деньги, а может и некоторое удовольствие в придачу, публике доставлено будет специфическое, весьма пикантное развлечение, критикам будет какое-то время о чем писать, вот и все.
Горизонт выглядел чистым, худрук уверенно направил руководимый им корабль в светлое будущее.
Но не был моряком Евгений Сергеевич, иначе знал бы, как быстро может меняться на море погода, как неожиданно появляется и быстро растет над головой грозовая туча, и укрыться от нее негде...
Сделать выбор, из имевшихся в наличии кадров, было несложно. Требования были очевидны: возраст, работоспособность и, по возможности, если не талант, то хотя бы не бездарность. К чести Скрябина, совсем ни на что негодных в театре не было.
По предлагаемым параметрам лидировала, конечно же, Лариса Савельева. Досталась, так сказать, в наследство от прежнего руководства: когда Евгений Сергеевич пришел на худрука, она уже была в театре год, молодая, но подающая надежды. Хороша была на характерных ролях, но и тонкости ей доставало. У нее был бурный короткий роман с предыдущим главным режиссером, но тот ушел из театра и ее с собой не взял. Поначалу Лариса ходила по театру тихая, кроткая, с видом агнца, предназначенного к закланию, и ее было даже жалко. Но потом воспряла, перешла к решительным действиям, съездила за пятьсот километров к любимому, однако, обнаружив там преемницу, вернулась ни с чем. После этого, если при ней называли достаточно известное имя предателя, она изображала на красивом лице гримасу, долженствующую выражать снисходительное презрение ко всем мужчинам вообще и к данному в частности. Впрочем, это не помешало ей скоропостижно выйти замуж за довольно симпатичного тридцатилетнего юношу из «офисного планктона», очень милого и неглупого, с хорошей мамой и именем Оскар, и быстро родить с ним сына. Бурную натуру Ларисы тихие семейные радости насытить, конечно же, не могли. У нее были две страсти – борьба за правду и деньги, и той, и другой предавалась всей душой. При этом она не была интриганкой и крохоборкой. Лариса никогда не распускала ложных слухов и ни за что не взяла бы чужих денег. Она была готова играть на выездах, выступать на детских утренниках, честно и до изнеможения, ради любого, самого мизерного приработка.
Как сказал живой классик “Богатые не должны раздражать, только на их фоне мы выглядим честными”. Наверное, она и была честным человеком, во всяком случае, такой ей хотелось казаться. Правда, честность ее выходила иногда боком, и не только ей самой.
Последний скандал был связан с Тамарой Анатольевной, самой пожилой актрисой в театре, тихой, незлобивой, замученной вечной нищетой с дочерью-разведенкой и двумя внуками. Ее жалели, помогали, кто чем мог, приносили вещи внукам, подвозили домой после спектаклей, да и просто отдавали цветы, чтобы поднять настроение.
Лариса провела целое расследование и обнаружила, что Тамара Анатольевна несколько раз продавала подаренные букеты на одном из маленьких столичных базаров. «Не сама, конечно, ее соседка, которая семечками возле главного входа торгует, я ее хорошо знаю, - с невинным видом рассказывала Лариса. – Представляете, я иду и вижу, что эта тетка букет продает, который вчера Насте подарили, я его хорошо запомнила, там такая ленточка необычная была. Потом специально следить стала, и что вы думаете? Как только у нас какой-нибудь удачный спектакль с цветами, хоть детский утренник с ромашками, так ее соседка сразу с этими же букетами на базаре стоит. А ветеранше цветы часто и Надька, и другие, у кого они бывают, отдают. Жалеют, видите ли. Конечно, ей-то, «старухе у разбитого корыта» даже дошкольники цветов не дадут – все больше Золотой рыбке».
Тамара Анатольевна слегла с гипертоническим кризом. Увещевания коллег Лариса игнорировала с уверенностью в собственной правоте, поскольку говорить правду - не преступление, а долг каждого.
Так что по энергии, трудоспособности и своеобразной креативности Лариса для проекта «Олигарх», он же «Негоциант», вполне подходила. Плюс обильная, расцветшая красота женщины-лета, пластичность и готовность практически на все. Собственно, Евгений Сергеевич предложил Борисову выбор только для проформы, ничуть не сомневаясь в результате. В этом смысле Анастасия и Надежда должны были быть фоном на портрете Ларисы, причем, весьма достойным.
Если Лариса была цветущим летом, то Анастасия походила скорее на раннюю, еще прохладную весну.
Ее Евгений Сергеевич взял в театр сам, в свой первый набор молодежи. Она была способна, чрезвычайно старательна; иногда чуть нервозна, иногда трогательно наивна, иногда резка. Ей удавались роли инженю – простушек, говоря по-простому, но ей, конечно, хотелось сыграть героиню. Брак ее был недолгим. «Сбегала замуж», - говорила она о своей семейной жизни, и он совсем не добавил ей женской зрелости ни во внешности, ни в характере, несмотря на свои двадцать восемь, она застыла в образе хорошей чистой девушки. Евгений Сергеевич мог обсуждать с ней роли, позволял высказывать свое мнение, чего никогда не позволил бы Ларисе. Вообще-то худрук был строгим приверженцем театра режиссерского, и артистов своих поощрением их собственной инициативы не баловал, все-таки оркестром руководит дирижер, а не контрабас, и даже не первая скрипка. Просвещенная монархия – лучшая форма управления театром. Но с Анастасией у Евгения Сергеевича сложились отношения покровительственные, отчасти отеческие, он слушал ее снисходительно-уважительно, как хороший отец выслушивает рассуждения дочери-подростка.
Вообще артистов Евгений Сергеевич любил, сам был когда-то актером, но актрис любил еще больше. В хорошем смысле. Ему интереснее работалось с женщинами, они казались ему удивительными своей непохожестью, и в этой неповторимости и заключалась их прелесть. Вот ведь Лариса - всего на год старше Анастасии, но с ней нужно держать ухо востро, балансируя на грани легкого флирта и начальственной субординации. А с Настей совсем другое дело…
С Надеждой дело было третье. И самое сложное. Ее Евгению Сергеевичу рекомендовали, причем из такой инстанции и в такой форме, что не взять было нельзя. Понятно, что с самого начала его к ней расположению это не способствовало. Хотя Надежда, несмотря на эти неприятные привходящие, в прямом смысле слова, обстоятельства, оказалась для театра полезным приобретением. Она была предельно профессиональна, то есть настолько, когда начинает расплываться грань между талантом и мастерством – непонятно, то ли Бог ведет человека, то ли выучка и ум его все сами по себе делают. И если в душе романтичный Евгений Сергеевич уповал все же на искру Божью, то как руководитель театра он должен был признать преимущества профессионализма. Удивительной для Евгения Сергеевича особенностью новой актрисы было ее умение делать все как-то очень правильно - правильно говорить, правильно двигаться, правильно вести себя с коллегами, правильно есть, правильно пить на банкетах по поводу премьер, юбилеев и прочих радостей - не много, но ровно столько, сколько нужно, чтобы все считали тебя, если не душой компании, то ее безусловным украшением. Даже ругаться Надежда умела правильно.
Кстати о ругани. Чего греха таить, злоупотреблял Евгений Сергеевич время от времени обсценной лексикой, по-простому – умел крепкое слово ввернуть в пылу работы, не стесняясь прекрасных дам, которые, собственно, и были его работою. Никто на него не обижался, но и состязаться с ним не пытались, с мастером не поспоришь. А вот она могла. То, что у Ларисы было бы вульгарностью, в устах Надежды звучало, как латынь, вторгшаяся в речь врача, не нашедшего нужного русского слова. К ней вообще грязь не приставала. «Элен Курагина», - сравнил новую актрису с героиней Толстого худрук, увидев ее первый раз. Она и в самом деле была красива необыкновенно, совершенно красива, ею хотелось любоваться, как произведением искусства. Не бездушной статуей, а именно произведением искусства, которое, как известно, не просто камень, а камень, в который вдохнули душу.
Она была совершенна во всем, но что-то сквозило за этим совершенством, не то, чтобы изъян, а что-то неопределенное, «не день, не ночь, не тьма, не свет». Поймал себя тогда на некорректном цитировании Евгений Сергеевич. Это же из лермонтовского Демона, а на роковую женщину эта актриса похожа не была. Вот и пойми! Короче говоря, было совершенно ясно, что втягивать эту актрису в сомнительное мероприятие со странным спектаклем не стоило, поэтому-то и запнулся Евгений Сергеевич, перечисляя Полине Андреевне имена вытребованных артисток. Впрочем, как ему казалось, выбор Борисова был предопределен.
Итак, жребий Евгением Сергеевичем был брошен, Рубикон перейден, в смысле, отступать было некуда - за нами, а точнее перед нами Москва, и завоевание столичной публики.
Отчасти укрепив свою решимость вышеперечисленными героическими аллюзиями, Евгений Сергеевич шагнул навстречу появившимся в дверях женщинам.
- Три грации. Красота, изящество и радость. Присаживайтесь, богини, - Евгений Сергеевич раскинул руки жестом коробейника, с каким густой провинциальный баритон запевает «Эх, полным-полна коробушка…».
Что ж, показать такой товар было не стыдно, но профессиональный взгляд худрука был внимателен и придирчив. Что Лариса опять декольтирована чуть больше, чем можно, Евгений Сергеевич еще с утра отметил, но то было при своих, по домашнему, так сказать… Хотя было бы грех скрывать то действительно белоснежное, что волновалось и вздымалось в глубоком вырезе пунцового в обтяжку платья.
Настина юбка в пол, мешковатая свободная блуза, распущенные волосы старательно имитировали стиль хиппи, «детей цветов» давних, еще памятных Евгению Сергеевичу, семидесятых. Балахонистая одежда Анастасии подчеркивала гибкую грацию ее движений, а многочисленные фенечки – трогательную хрупкость запястий.
Все возвращается или просто не уходит? Если правда, что история человечества – это история костюма, то она тоже развивается по спирали.
Лариса и Анастасия устроились в креслах, стоящих рядом, и их контраст выглядел вполне живописно.
Надежда села на диван, поджав ноги и выпрямив спину, словно воспитанница Института благородных девиц под бдительным оком классной дамы. Казалось, не утонуть в поскрипывающей мягкости кожаного дивана было невозможно, но Надежда не тонула. Если бы по прошествии какого-то времени Евгения Сергеевича спросили, во что была одета тогда Надежда, он затруднился бы с ответом.
Когда-то, наблюдая взаимоотношения женщин с одеждой, он вывел такую закономерность: есть женщины, которые существуют отдельно от украшающей или не украшающей их одежды, и как бы ни хороша была эта одежда, как бы ни шла она владелице, эту женщину можно, а то и нужно без оной представить, и таких женщин – большинство; есть, однако, женщины, внешность которых не поддается анализу. Их костюм, цвет волос, движения, запах духов – единое целое, нерасчленимое и совершенное. При этом такие женщины сохраняют эту целостность образа и в вечернем платье, и в джинсах и ковбойке, но представить их без одежды сложно, да и, по мнению Евгения Сергеевича, не очень хочется. И не потому, что не хороши, а черт его знает, почему. К счастью или к несчастью, таких мало. Вот Надежда была из них. То, что на другой выглядело бы блекло, на ней было мягко, уютно, пастельно, и было продолжением пушистых светлых волос, забранных в мягкий пучок, орехово-зеленоватых глаз, легкого травянистого запаха духов.
Удовлетворенный внешним видом подразделения специального назначения, Евгений Сергеевич вернулся за свой стол как на командный пункт и, заложив ногу за ногу, добавил бархата в голос:
- Познакомьтесь – Константин Георгиевич. Анастасия, Лариса, Надежда… Всем очень приятно. Не знаю, знаком ли вам Константин Георгиевич, но в данном случае он – потенциальный продюсер будущего спектакля.
- Антреприза? – оживилась Лариса.
- Нет, это будет репертуарный спектакль, - перешел на подчеркнуто деловой тон худрук. - Мы бы хотели сейчас определиться с исполнительницей, поэтому я попрошу вас вспомнить лучшие годы вашей жизни, и сыграть этюд. Вы влюбились в человека, которого увидели первый раз в жизни.
- Прямо здесь? - тихо спросила Анастасия.
- Нет, будем строить декорацию. Считайте, что вы на вступительном экзамене.
- А во что вступаем? – поинтересовалась Лариса. В деловых вопросах она требовала ясности, а вопрос был явно деловым, судя по находившемуся в кабинете гостю. В бизнесе каждый получает не то, что заслуживает, а то о чем договорился... Это правило она выстрадала на своих бесконечных театральных подработках.
- В светлое будущее, - отрезал Евгений Сергеевич. - Девочки, соберитесь. У вас не будет второго раза произвести первое впечатление... Анастасия, Вы первая. Константин Георгиевич, нет, не надо вставать. Вы сидите в кресле. Хотя, может быть, лучше на диван? Допустим, это скамейка в парке.
Режиссер выстраивал мизансцену: Анастасия отошла к двери, Борисов переместился на диван, а Надежда быстро заняла освободившееся место в кресле у стола Евгения Сергеевича. «Молодец, - мысленно похвалил ее худрук. – Правильно чувствует, хороший полукруг получается, объединение усилий». И первое действие началось.
«Так, парк, аллея, скамья. Утро, вечер? Вечер, но ранний, часов пять. Иду с работы. В пять? Раньше освободилась, иду медленно, домой не хочется, никого нет дома, вечер пустой, может чего-нибудь вкусненького приготовить? Нет, лень… Скучно, холодно, пусто, как всегда… А вот и он, сидит на скамейке, один. Зачем? Почему? Тоже не хочет домой? Сцепил пальцы – чем-то расстроен? А руки красивые, совсем не нервные, добрые… И глаза тоже… Плечи поднял, плохо ему, да и холодно. Ветер все-таки. А у него шея голая, надо шарф поправить. Эй, дорогая, осторожнее, это очень опасно, если хочется шарф поправить! А ведь хочется, очень хочется! Была – не была, а вдруг?»- сочиняла свой образ Анастасия.
Молодец, все так и получилось: Настя шла медленно, разбивая каблуком ледок ранней осени; холодный ветер залез за воротник, и рука зябко поправила теплый шарф; но опущенные ресницы вдруг встрепенулись, взгляд скользнул по фигуре Борисова, остановился на его лице. Дрогнула рука, придерживающая ворот, непроизвольное движение корпуса вперед, и, на секунду замерев, Анастасия направляется к скамейке, садится на краешек. Полувопросительный взгляд: «Можно?»
Теперь дело за партнером – он должен ответить улыбкой, равнодушным кивком, раздраженно отодвинуться, то есть хоть как-то ответить. Но партнер игры не поддержал, и Евгению Сергеевичу пришлось вмешаться:
- Достаточно, спасибо. Теперь, Лариса, твоя очередь.
Вновь рокировка, мизансцена меняется: немного расстроенная Анастасия – в кресле Ларисы, Лариса у двери, Борисов откинулся на спинку дивана, Скрябин и Надежда – в тех же позах внимательного ожидания. Пауза. Поехали!
Стоп! Ох, Лариса, умеет сбить темп, организовав все вокруг себя! Евгений Сергеевич довольно улыбнулся. Конечно, Анастасия может дать и воображаемый холодный ветер, и теплый шарф показать, а Лариса без реквизита стараться не будет.
- Надя, дай на секунду сумочку, - деловито порывшись в протянутой сумке, Лариса достала пачку сигарет, небрежно перебросила сумку через плечо и только тогда начала движение к скамье Борисова.
Она не двигалась, она плыла, она была хозяйкой парка, она дышала негой и томностью теплого циклона, занесенного в середину осени.
Красивые полноватые пальцы поигрывали сигаретой, а взгляд оценивающе скользил по окружающим – кому достанется честь предложить огоньку? Но вот она остановилась возле Борисова, чуть нагнулась (не прав был Евгений Сергеевич - декольте что надо!) и задала вопрос, прозвучавший, как утверждение:
- Простите, у вас, конечно же, найдется зажигалка?
Теперь партнер был вынужден вступить в игру:
- К счастью, нет. Не курю, - вежливо улыбнулся Константин Георгиевич.
- Простите, - удивленно-разочарованно потянула Лариса и отошла, но, сделав несколько шагов, обернулась, вернулась к скамейке и села. Понятно, что и расстояние было выбрано правильно – не совсем рядом, но, как и с декольте, чуть ближе, чем можно.
- Да вообще-то я тоже не курю. Хотелось познакомиться. Меня зовут Валентина. А Вас? Впрочем, не говорите. Я сама угадаю. Валентин. Нет, Константин. Правда, я угадала? Может, нам куда-то пойти, посидеть? Мне кажется, что Вам одиноко. Вы не подумайте, я не удочка, просто Вы мне понравились… - Прямой взгляд, рука поправляет ремешок сумочки, лежащей на скамье между собеседниками, но расстояние между ними загадочным образом начинает сокращаться. Как ей удается так подвинуться? Ну, молодец!
По-видимому, у Борисова было свое мнение по поводу Ларисиного мастерства:
- Все-все, спасибо, достаточно, - выставил он вперед ладонь, встал и оперся о спинку кресла.
Пожав плечами, Лариса вернулась на место. Результат был очевиден. Все-таки красота страшная сила, ишь, как подскочил. Дура Настя, нечего тут глазками стрелять, такого быка надо сразу – за рога! Так что же за проект такой, чего стараемся? Лариса устроилась поудобнее – нога за ногу, линия бедра прослеживается – и приготовилась смотреть, что будет дальше.
- Теперь Надежда, - торжественно провозгласил Евгений Сергеевич.
Однако Надежда даже не сделала движения вперед, да и не посмотрела на Евгения Сергеевича. Спокойно, слишком спокойно смотрела она на Борисова, словно ожидая его приглашения. Но тот не пригласил.
- Не нужно, мне все понятно, - повернулся он к худруку.
Ну что ж, этого и следовало ожидать.
Евгений Сергеевич вздохнул то ли с облегчением, то ли с сожалением:
- Всем спасибо. Все свободны, то есть идите на репетицию.
Уже в дверях Лариса, чувствовавшая себя победительницей, осведомилась:
- А как представление называться будет?
- А так и будет – «Представление», - пришел на помощь замешкавшемуся худруку Борисов.
Дамы покидали кабинет, а Евгений Сергеевич поймал себя на ощущении чего-то неправильного, раздражающего в происшедшем действе.
С одной стороны, он не был удивлен выбором Борисова, именно на такой вариант он и рассчитывал. С другой стороны, было обидно, что Борисов повел себя нетактично, отказавшись смотреть Надежду – нетактично по отношению к артистке, но и по отношению к нему, как-никак руководителю и главному человеку в заведении, куда, между прочим, этот олигарх так жаждет попасть.
Оставив свою обиду в стороне, худрук перешел к делу:
- Так что, Анастасия или Лариса? - И не рассчитывая на оперативную память гостя, добавил: - Первая или вторая?
- Третья, - спокойно произнес Борисов. Ключи, которые он все еще перебирал в руках, звякнули, и он решительным жестом положил их в карман.
- Интересно... – протянул Евгений Сергеевич. - Хотя – да, вы ее в «Чайке» видели, она Нину играет, которую Вы подозреваете в убийстве. Только имейте в виду, она у нас актриса характерная, в прямом смысле.
- Это что значит?
- Это значит, что характер у нее сложный. Хотя тут все непростые. Вы решили, все-таки она?
- Да.
В кабинете повисла тишина.
Евгений Сергеевич вдруг отчетливо осознал всю сомнительность, риск и почти невыполнимость задуманного – малая сцена, ежедневные «представления», золотые горы за это… Может, еще не поздно отказаться?
Худрук подошел к окну и повернул ручку. В кабинет ворвался гул улицы и почти сразу же раздался звук сирены скорой помощи. Он вывел из задумчивости Борисова, тут же отрезавшего Евгению Сергеевичу пути к отступлению:
- Скажите, как долго будет длиться строительство?
- При стопроцентном финансировании месяца четыре, - Евгений Сергеевич встряхнул головой, гоня сомнения прочь. - Сделаем все быстро, качественно и дешево. Смета у меня готова.
- Не получится, - уверенно прокомментировал Константин Георгиевич.
- Почему?
- Вы закон магического треугольника знаете?
- Не помню.
- У него три стороны – «Качественно», «Быстро» и «Дешево». Как только выбираете любые две, третья исчезает. Если быстро и дешево – то некачественно. А если качественно и быстро – то недешево. И так далее.
- Интересное наблюдение, со спектаклями то же самое случается, - отметил Евгений Сергеевич.
Борисов поднялся. Прощальное рукопожатие выглядело почти дружеским. Но увидев, как внимательно Константин Георгиевич рассматривает свою ладонь после рукопожатия, худрук не удержался:
- Пальцы пересчитываете?
- Привычка, - Константин Георгиевич улыбнулся с тем мягко-детским выражением лица, которое уже один раз удивило Евгения Сергеевича. - Кстати, большого не хватает!
Мальчишеским мгновенным движением он вывернул кисть наружной стороной к Евгению Сергеевичу, спрятав большой палец в ладони. Худрук рассмеялся:
- Кажется, закон соленого огурца начинает действовать.
И только теперь, провожая Борисова к двери, Евгений Сергеевич обратил внимание на то, что он мельком отметил сразу, при первом взгляде на своего гостя, но не успел осознать. Была чуть заметная несуразность в фигуре странного олигарха, чуть заметная диспропорция между хорошо развитым, широкоплечим торсом и чуть длиннее, чем полагалось пропорцией, ногами.
Пообещав заехать в понедельник, Борисов ушел, а Евгений Сергеевич, вернувшись в кабинет, не сел, а просто обессилено упал в свое кресло.
Похлопав себя по карманам, он извлек из одного из них пачку сигарет и, пододвинув так и не пригодившуюся во время встречи пепельницу (неужели за все это время ни разу о сигаретах не вспомнил?), наконец-то закурил. Сделав несколько затяжек, он протянул руку к дверце стола и повторил манипуляцию с уже упомянутой бутылкой «Курвузье», то есть извлек ее и коньячную рюмку, поставил их на стол, но теперь не стал рассматривать на свет, а плеснув на дно рюмки ароматной влаги, поколебавшись, добавив еще, пока уровень жидкости не достиг половины емкости для питья, залпом выпил, что, в общем-то, не рекомендуется делать с благородным напитком. Впрочем, Евгения Сергеевича можно было понять. Коньяк должен был восстановить хоть какой-то порядок в мыслях, нарушенный еще с утра головной болью.
«Не делай мне больную голову!» - говорила бабушка Евгения Сергеевича. А вот Борисов ему таки больную голову сделал. Или он сам себе ее сделал? «Ах, не делай мне нервы!» - еще и так говорила бабушка. Внутренний монолог худрука столичного театра явно переходил на первый, освоенный в детстве язык, к которому человек непроизвольно возвращается в душевном смятении. А нужно сказать, что родом Евгений Сергеевич был с юга бывшего Союза и нынешней «незалежной» Украины, с того самого благословенного юга, где язык – сладкий вермут, дышащий ароматом разных трав, каждая из которых и сама по себе хороша, но все вместе они «неперевершени»-непревзойденные по-русски; где говорят «пяный», но обязательно «пьёс», а покупательницы на базаре, заметив черную точку на лопающемся от солнца овоще, обливают презрением крутобедрую продавщицу и отказываются брать эту «поеденную помидору». Где скажут «он перезвОнит», а не «перезвонИт». Где фраза “А ну скажи мне” – вовсе не приказ, и, не взирая на повелительное наклонение глагола, произносится добродушно, нараспев...
Великий и могучий русский язык никогда не был языком национального большинства в многонациональном городе с загадочным именем, о происхождении которого по сей день спорят ученые, а был языком межнационального общения, когда думают на родном, а говорят на русском, переводя каждое слово, а не фразу целиком. Так и рождались, например фразы: – Я имею вам что-то сказать – из немецкого “Ich habe Ihnen etwas zu sagen”.
Смешной и уникальный язык, увековеченный Бабелем и другими представителями литературной школы, которой придумали географически-застенчивое название Южно-русской, хотя все представители вышеупомянутой школы жили и творили в городе Одессе, где и сегодня вместо “надо бежать” вам скажут «треба тикАть».
Когда-то, в пору студенчества, этот неистребимый выговор был мучением для будущего артиста Жени, но, благополучно одолев курс сценической речи, он навсегда сохранил вкус к смачному, иногда непереводимому южному слову, и теперь все артисты его труппы знали, какую степень недовольства труппой на репетиции означают что «Ой, лишенько!» или «Бекицер» - то есть, по одесски “быстро”.
Коньяк начинал действовать, приятное тепло прилило к щекам, легонько закололи кончики пальцев, запах конька и дыма смешался в восхитительный букет, а в сознании начали появляться интересные мысли. Ах, Борисов, Борисов! Хотите, чтобы вас любили? И что бы вам не выбрать прозрачную, как разреженный воздух кавказской вершины, и головокружительную любовь Насти?
А может, наоборот, пряную, но оставляющую вечно голодным, любовь Ларисы? Но каждый сам кует свое маленькое или большое несчастье, как, впрочем, и счастье.
Евгений Сергеевич вздохнул. Где-то под ложечкой шевельнулось ощущение то ли зависти, то ли сожаления, то ли предчувствия.
Дым потянулся в окно легким сквозняком, и Евгений Сергеевич с удивлением обнаружил, что на улице вовсю светит солнце, неожиданное после нескольких дней серой непогоды, на часах на стене стрелка перевалила за полдень, а значит все, что здесь произошло, заняло не так уж много времени.
В театре в этот момент опустили бы спасительный занавес, но в жизни Евгению Сергеевичу предстоял еще долгий день, вечерний спектакль и семейные радости после позднего возвращения домой.


***

А потом наступил понедельник, приехал Борисов, все завертелось быстро – договоры, сметы, стройподрядчики… Строительство вполне подтверждало закон магического треугольника – быстро, качественно и недешево. Благо, третью составляющую Константин Георгиевич полностью взял на себя. Строили, перепланировав старые производственные помещения театра, стеклянное фойе соединило малую сцену с главным зданием.
Не обошлось, правда, без проблем с общественностью: соседи организовали акцию протеста, забросали городские инстанции жалобами на ущерб их дому, который якобы был нанесен строительными работами. Но и здесь Борисов оказался полезен – с кем нужно договорился, а негодование соседей быстро улеглось, когда им пообещали не только фундамент дома укрепить, но и крышу отремонтировать, подвал осушить, а во дворе еще и детскую площадку построили. Скандал угас, а на страницах городских газет появилось строящееся здание Малой сцены рядом с фотографиями довольных мам и розовощеких детишек на карусели.
После чего Скрябин дал пресс-конференцию, расхвалил возможности и перспективы, открывающиеся перед театром. На вопросы журналистов о первой премьере в новом здании интригующе пообещал нечто небывалое: «Вы же понимаете, что если сцена новая, то все, что на ней будет происходить, тоже будет принципиально новым. Мы планируем воплощать на ней необычные новаторские идеи, мы выведем на нее молодые дарования, которые, вместе с вашими любимыми артистами, подарят вам встречи с высоким искусством театра. Это касается и премьерного спектакля, который мы готовим в рамках оригинального проекта. Но больше ничего сказать не могу, пусть для наших зрителей это станет сюрпризом». Потом Евгений Сергеевич поблагодарил всех, кто приложил свои руки и деньги к появлению малой сцены, с которой можно не только докричаться, но и дошептаться до зрителя, немного сказал о духовности, о важной миссии театра. Призвал зрителей возвращаться в него почаще, поблагодарил городские власти, всех, кто любит театр так, как любит его он.
Однако многоречивость режиссера в этот раз была связана не только с профессиональным умением долго и красиво говорить.
По сути, о предстоящем спектакле Скрябин не только не хотел, но и не мог сказать ничего определенного. С Борисовым они встречались пока нечасто, он приносил свои наброски, показывал их Евгению Сергеевичу и Надежде, читали все вместе. Надежда вежливо принимала все, и было трудно понять, что ей нравилось, а что нет. Она была спокойна, немного холодна, но старательна и добросовестна. Всем своим видом показывала, что намечающийся проект для нее - работа, которая ей нравиться, и она ее честно выполняет.
Скрябин был и доволен, и недоволен. Доволен тем, что олигарх оказался вполне вменяемым, даже интересным, хоть и дилетантом. Однако обучаемым и, главное, обучающимся дилетантом: он многого не знал и поначалу просто не чувствовал разницы между написанным текстом и его воплощением на сцене. Приходилось объяснять и мизансцены, и движения, и сценографию. К чести Борисова, схватывал он все быстро, замечания принимал, безропотно переделывал свои варианты, то есть иллюстрировал действие скрябинского закона соленого огурца. Правда, в некоторых случаях упирался, настаивал на своем, и тогда Евгений Сергеевич понимал – вот здесь что-то очень близкое, важное и, наверно, болезненно пережитое.
О чем были тексты? Скрябин не мог называть их пьесами, это были именно тексты, обрывки, зарисовки, нечто зыбкое, летучее, импрессионистское «ни о чем», но с атмосферой, с настроением, легко меняющимся и всегда разным. Как ни удивительно, талант был, было с чем работать, и облекать эту неопределенность в сценические формы стало для Евгения Сергеевича в какой-то момент интересно.
Сам же Константин Георгиевич был неизменно сдержан, без замашек звезды или капризного богача; он не переоценивал себя, но и не самоуничижался, был не строптив, но и не безвольно покорен. То есть, представлял собой тот самый любимый режиссерами тип автора и артиста, тот материал, что не тает в руках, как воск, превращаясь в аморфную массу, но и не сверкает алмазной твердостью, а мягко поддается резцу умелого скульптора, сохраняя форму и пластичность благородного мрамора, из которого, глядишь, и выйдет что-нибудь значимое.
Также ровно складывались взаимоотношения Борисова с партнершей. Они были уважительными, иногда чопорно-этикетными с оттенком легкой иронии, деловыми отношениями удобных и нравящихся друг другу партнеров, но едва ли отношениями приятелей и тем более друзей.
Константин Георгиевич и Надежда словно приглядывались друг к другу, осторожно взвешивая слова, жесты, каждый из них словно оберегал свою личную территорию, не посягая на территорию другого. Борисов не подвозил Надежду домой после репетиций, а от однажды предложенного им водителя она вежливо отказалась: «Благодарю вас, Константин Георгиевич, я еще по магазинам должна пройтись, да и не следует, наверное, разжигать пролетарскую зависть в среде коллег».
Впрочем, для коллег именно это и было самым обидным. Они с радостью дали бы волю классовой если не ненависти, то неприязни, посплетничали бы, пообсуждали детали и нюансы, но возможности такой им почти не предоставлялось.
Скрябин не то, что держал в тайне готовящийся проект, но и не очень о нем говорил. От Надежды тоже многого узнать было невозможно, она вообще не отличалась многословием, но слухи по театру все равно ползли. И о сумасшедшем олигархе, и о сказочных деньгах, которыми он сорит направо и налево, и о непонятном спектакле, который и на худсовете не обсуждался, и открытых репетиций не было.
И, конечно же, главной темой были отношения между Надеждой, незамужней, не имеющей, насколько было известно театральной общественности, явного любовника, и Борисовым, который сразу выбрал ее на просмотре, несмотря на то, что она и слова сказать не успела. Но как огонь, если в него не подбрасывать веток, в конце концов угасает, так стали затухать и сплетни вокруг этой странной по всем меркам истории.
Борисов ни с кем в театре, понятно, не общался, приезжал в сопровождении охраны, молодцеватые глухонемые ребята с микрофонами в ушах и цепкими, все запоминающими глазами, ждали его в фойе, самим своим присутствием создавая ощущение инородного тела в театральном пространстве. Раздражали и машины с темными стеклами у театрального подъезда и вечернее время репетиций, но самое главное - отстраненность коллектива от идущей работы. Мужчины-актеры провожали Борисова неприязненными взглядами и весьма нелестно, «с использованием местных идиоматических выражений», характеризовали его в курилке. Всеобщая бабушка Тамара Анатольевна вздыхала и, пожалуй, одна из всей труппы жалела Надежду: «Ох, что же это она ввязалась в эту историю! Деньжищи-то, наверное, большие, но чего ж она из-за них натерпится!..». Отверженная Лариса время от времени давала волю своему остроумию, Анастасия хранила молчание, в дамских обсуждениях участия не принимала, может быть, обижалась, а может, просто пыталась понять для себя, что это было, и что из этого получится.
Скрябин был достаточно опытным руководителем. Ларисины амбиции он удовлетворил, введя ее в «Чайку», Настю планировал на Настасью Филипповну в «Идиоте», но утверждать не спешил. Ну а любой ропот недовольства можно было легко погасить возможностями, которые обещала новая сцена – расширение репертуара, а значит и сборов. Правда, на первое время сцена будет занята представлением Борисова, зато потом, потом… Дашкевич, ведущий актер, давно носится с идеей моноспектакля, вот пусть начинает репетировать, без приказа, но для подстраховки
И хотя Евгений Сергеевич крутился, как белка в колесе, старался быть бодрым и оптимистичным, даже, к радости своей, похудел и от этого слегка помолодел, сны ему снились тревожные.
Особенно часто с небольшими модификациями повторялся один и тот же мучительный сон. Вроде находится он на какой-то железнодорожной станции, в старом, обтрепанном вокзале. Название станции он никак не может вспомнить, ну вроде, как Коростень, но не Коростень и подсказать ему никто не может. Ехать ему нужно поездом, который идет в Ленинград, именно в Ленинград, а не в Санкт-Петербург, и зачем ему туда, Евгений Сергеевич толком не знает. К кассе выстроилась очередь, поезд вот-вот подойдет, еще нужно успеть забрать чемоданы, которые удивительным образом оказались на крыше станционного сарая, а кассирша совсем не торопится и внимательно выспрашивает у каждого, зачем ему нужен билет. Кто-то едет на похороны, кто-то к племяннику. На вопрос кассирши Евгений Сергеевич отвечает: «Командировка». Лицо кассирши хмурится, и Евгений Сергеевич с ужасом понимает, что она не даст ему билет, так как командировочный может и в гостинице остаться на день-другой. А времени – четыре утра и это последний в ближайшие три дня поезд до Ленинграда. Евгений Сергеевич умоляет ее и та дает наконец билет за тридцать рублей. Евгений Сергеевич выгребает из кармана бумажные деньги, но это зеленовато-розовые доллары, ярко-зеленые евро, лиловые купюры банка России и даже синие советские пятерки. Из всей этой мультивалюты он пытается сложить эквивалент неизвестно каким тридцати рублям, Да и сам билет - это какие-то обрывки тряпочек, бантиков, и их нужно быстро все собрать, а поезд уже подходит. «Пацаны, помогите хоть чемоданы дотащить!» - кричит Евгений Сергеевич и просыпается.
Сон повторяется и повторяется, но ни разу Евгений Сергеевич не может узнать, уехал он с этой украинской станции или остался там навсегда.

МАРТ
Ларисе сны снились редко, а уж если и снились, то были всегда конкретными, понятными, ясными отголосками дневной суеты и желаний.
Действительно, если снится, что Оскар наконец-то решил купить ей шубу, то не нужно доктора Фрейда, чтобы определить, что именно шубу-то и хочется, даже не шубу, а легкий меховый полушубок, невесомый, блаженно согревающий не только тело, но и душу, изумительно сохраняющий запах духов. Нужно только сразу надушить подкладку - у ворота, на запястьях и по низу, - тогда будет объемный запах, а хороший мех его удержит и сделает благородным.
Но на Оскара надейся, а сама не плошай.
О чем мечтает любая актриса? Об «Оскаре». «Своего Оскара я уже получила!», - всегда смеялась Лариса, если речь заходила о семейной жизни. Конечно, этот Оскар материальных высот обеспечить не мог. C другой стороны: деньги это единственное что в мире справедливо распределено между его обитателями– всем не хватает. И Ларисе не хватало шубки, и семейное авто можно было сменить, и поехать куда-нибудь отдохнуть, подальше от Родины. К счастью, хоть квартирный вопрос был решен – «сталинка», доставшаяся от деда, вмещала в своих четырех комнатах четверых членов ее семейства.
В истории с борисовским представлением Лариса, конечно, сначала расстроилась, но успокоилась быстро. Жалко было фантастического заработка, но, в конце концов, клином свет на этом Борисове не сошелся. Условия-то он поставил немыслимые, как у рабов, прикованных цепью к древнеримской галере: каждый день спектакль, никуда не уйди, ничего больше не делай, без выходных и отпуска! Когда все это закончится и, между прочим, чем закончится - неизвестно… Сцену, правда, хорошую построили. Месяц, как эта история, в смысле «Представление», идет, а Надька Носовская измоталась на нет, видно, что устала. Нет уж, мы не рабы, рабы не мы! Тем более, что всегда можно найти и как заработать, да и как свой талант реализовать.
Вот с разговором о реализации таланта Лариса и направлялась к Скрябину. Он, конечно, опять ворчать и ехидничать будет, но ничего, и не такое видали, кураж, кураж и еще раз кураж!
- У себя, у себя, - неувядающая Полина Андреевна кивнула головой в сторону двери шефа, и Лариса, стукнув два раза для приличия, толкнула обе тяжелые створки навстречу теплому табачному воздуху кабинета.
Скрябин сидел за столом и что-то быстро и сосредоточено писал. Он на самом деле изрядно похудел за прошедшие несколько месяцев, но, как отметила про себя Лариса, это пошло ему только на пользу: постройнел и помолодел.
Лицо Ларисы приобрело обычное для подобных разговоров с худруком выражение:
- Евгень Сергеич, можно?
- А-а, Лариса-актриса, актриса-Лариса. Чайка по-гречески. Утка по-пекински. Присаживайся, - Скрябин потянулся, встал, и, к удивлению Ларисы, даже стул ей подвинул. Нет, ну как человек неудержимо меняется в лучшую сторону! Вот уж спасибо!
- Так, слушаю тебя внимательно. В “Чайке” играешь. Чай, теперь твоя душенька довольна? – Кажется, момент был выбран правильно – шеф явно пребывал в благодушном настроении , можно было приступать к главному:
- Довольна, Евгений Сергеич. Но, вы понимаете... – Лариса в наигранном смущении потупила глаза.
Скрябин насторожился:
- Лариса, когда я слышу «Вы понимаете», мне сразу становится не по себе, и я перестаю понимать.
Лариса, кокетливо водила пальчиком по столу любуясь на свой новый маникюр с шеллаком.
Цвет хороший, - думала она - какао с молоком, очень к худруковскому столу подходит… надо за эту маникюршу держаться, “как вошь кожуха” – выскочило из детской памяти окончание фразы. Дед Ларисы, часто после слова “держаться”, добавлял именно эти слова. И хотя вшей в своей жизни Лариса не видела, а кожух, предвестник дубленки, встречался ей только в кино, фразу эту она произносила и вслух и про себя, поминая любившего ее деда, сподобившегося не только выжить, но и пережить “век-волкодав”, оставив после себя квартиру и связи, дающие возможности.
Вот только Евгений Сергеевич вряд ли оценил труды Ларисиной маникюрши по достоинству:
- А хочешь, поставим сказку «О рыбаке и рыбке»? Там для тебя много ролей – крестьянки, дворянки, царицы. И корыто в реквизите найдется. Или тебе опять уехать надо? Бабушки уже выздоровели, а мама день рождения раз в квартал отмечает? - Он, конечно, ехидничал, но, к счастью, не раздраженно, а вроде бы даже весело.
- Евгений Сергеич, даже не знаю, как сказать, - пальчик с шеллаковым ноготком начал выписывать по столешнице концентрические круги.
- Просто, прямо и честно глядя в глаза товарищам по работе, - посоветовал худрук.
Лариса вздохнула и решилась:
- Меня утвердили на главную роль.
- Кто?.. Где?.. Когда?.. А главное - зачем?... – изумился Евгений Сергеевич.
- Вчера. На ТВ. В формате «4 плюс 1» – движение пальца по столу остановилось. Руки сцеплены на колене, нога изящно закинута за ногу.
- Плюс один – это ты?
- Из четырех серий полнометражный фильм сделают. История певицы.
- А петь кто будет? - Нет, этот Скрябин положительно ее недооценивает! Между прочим, пела Лариса как раз неплохо. Ну, не Патрисия Касс, но при возможностях современной звукозаписывающей техники можно сделать что угодно, и не такие слух услаждают. Она, кстати, продюсеру предлагала, но…
- Ищут, - созналась Лариса. - Съемки начинаются в следующем месяце.
- По ночам будешь сниматься. Я из-за тебя репертуар ломать не буду, - шутки закончились, и Скрябин вдруг быстро превратился в начальника, усталого и раздраженного. А как хорошо все начиналось, вот и поймай его настроение! Ну что ж, меняем роль, - ты начальник, я… В конце концов, не дура:
- Евгений Сергеич, я должна была поставить вас в известность.
- Ставлю в этом театре я!.. В том числе и в известность, - отрезал Скрябин.
- Да, Надьку поставили. Про нее уже вся пресса написала. Одна критикесса, с хорошим вкусом, между прочим, назвала статью «Покушение на театр»…
Евгений Сергеевич нетерпеливо перебил:
- Критики делятся на две категории – первых нельзя пускать в театр до написания рецензии, вторых – после... Критик должен иметь жесткие критерии, а не вкус, иначе он превратится в кулинара и потом, они в искусстве, как интеллигенция в политике, знают, как, но не могут... Помнишь, как у Маяковского:

От страсти извозчика и разговорчивой прачки
ребенок невзрачный в результате вытек.
Мальчик не мусор, не вывезешь на тачке.
Мать поплакала, поплакала и назвала его: критик.

- Извините, я не хотела...- Ларисе пришлось идти на попятный. Нет, про Надьку это было действительно зря. Да и про критиков не к месту. Вон как всполошился! Собственно, начинать разговор о происходящем в театре Лариса не собиралась, он ей в сложившихся обстоятельствах был не нужен, как-то само вырвалось, но должна же быть на свете справедливость. Некоторым не нужно на стороне заработка искать, их и в родном театре всем обеспечивают… А с другой стороны, почему она должна молчать? Каждый имеет право на свое мнение, мы в демократической стране живем, а демократия – это когда все можно говорить… и никак на сказанное не реагировать.
- А тебе кто мешал стать героиней глянцевых журналов? Дали этюд разыграть... - продолжал Скрябин.
Ох, напрасно Евгений Сергеевич перешел на личности!
- Причем здесь этюд? - взвилась Лариса. - Говорят, он на «Чайку» десять раз приходил.
- А Сталин на «Дни Турбиных» - шестнадцать.
- Правда?
- Те, кто считал, ошибались только раз.
- А я бы на месте Нади на такой контракт не согласилась, - вернулась в настоящее время Лариса.
- Поторговалась бы еще? – ухмыльнулся Евгений Сергеевич.
- Дело не в деньгах… Где в их «Представлении» искусство? Искусство где?
- В сериале, где ж еще? – шутя, пробовал понизить градус разговора худрук, но Лариса уже не хотела останавливаться. Если Скрябин думает, что она ничего не понимает, то крепко заблуждается:
- Нет, Евгений Сергеич, если серьезно. Экспозиция, завязка, развитие, кульминация, финал. А у них что? Ну, разговаривает женщина с мужчиной. Бросают реплики, как мячик. А мораль в чем? Где сверхзадача? Разве это театр? Это ток-шоу. Даже не «Окна», а «Форточки» какие-то.
- Слышь, домушница, у Надежды Константиновны, в отличие от тебя, есть способность к импровизации. Джаз играют не все музыканты.
Конечно, Скрябин умел обидеть, но Лариса в свободное время посещала не только маникюрш, а еще и психотренинги (в фирме Оскара их устраивали с завидной регулярностью), и хорошо усвоила, что обида – чувство неконструктивное. Поэтому она только огрызнулась:
- Джаз – музыка толстых.
Однако Евгений Сергеевич, то ли обиженный за Надежду, то ли раздраженный Ларисиными съемочными планами, не унимался:
- Тебе это дедушка - кэгэбеэшник рассказывал? Джаз музыка умных, дисгармония жизни трансформируется в гармонию клавиш. Не надо Надю жалеть, лучше меня пожалей. Теперь Настю на роль Нины вводить, пока ты искусством в сериале будешь заниматься.
- У меня дедушка в прокуратуре работал, - Лариса насупилась.
- Извини, обознался.
Помолчали. В принципе, ее дело было решено, Скрябин, как и ожидалось, посердился, поломался, но отпустить на съемки согласился. Можно было бы и уходить, но Лариса не торопилась. Ей, как и всем в театре, борисовский проект был не понятен, а потому раздражал. Как часто вместо слов “ не понимаю”, мы говорим “ не нравится”.
Ей хотелось поговорить на эту тему с Евгением Сергеевичем, может он что объяснит. Лариса прервала молчание:
- А нашего кэгэбэшника, мне представьте, жалко.
- Кого?! – удивленно вскинул брови Евгений Сергеевич.
- Константина Георгиевича Борисова... КГБ.
- В этом смысле... Да, “и милосердие иногда стучится в их сердца...” – Стукнув ящиком стола, Евгений Сергеевич достал пепельницу. Сухо щелкнула зажигалка, худрук затянулся и, откинувшись в кресле, вытянул под столом ноги. Дым поплыл в свете настольной лампы, и от этого и сам свет, и весь кабинет стали уютными и теплыми. Когда-то, еще в студенческие времена, Лариса курила, потом из-за Оскара, а, главное, из-за сына, у которого после изнурительных непрерывных бронхитов нашли астматическую предрасположенность, бросила, но запах дыма никогда не раздражал ее. Есть люди, которые не выносят курения собеседника, как есть и люди, не умеющие красиво курить. Ларисе дым был приятен, а Евгений Сергеевич умел курить вкусно, именно уютно, поэтому между собеседниками если и не установилось взаимопонимание, то возникло чувство взаимной приязни.
- Да, жалко, - продолжала Лариса, чуть помолчав, - потому, что он ненормальный... Евгений Сергеич, почему человек сходит с ума? Бесится с жиру?
- Или из-за его отсутствия. И потом, жир у каждого свой. Знаешь, что младшим братьям по разуму — гориллам, которые в клетках сидят — ежедневно положена бутылка крепленого вина?
- Зачем?
- Иначе они тоже с ума сходят. Замкнутое пространство, стрессы. Понятно, что полбутылки выпивает работник зоопарка, но стакан им достается... Так что наличие острова и личного самолета для помешательства не обязательно... С другой стороны, когда у человека много лишнего, он сам становится лишним и начинает рассуждать об одиночестве.
- Что-то я этого не замечала у сильных мира сего, - Лариса с сомнением покачала головой.
- А снаружи не видно. Только изнутри. Может, поэтому Борисов пошел искать новое измерение.
- Пятое?
- Может, и двадцать пятое. Новое. Или хорошо забытое старое. Он вошел в театр, как в алтарь храма, за иконостас. Всем нельзя, а ему можно. Недаром говорят, что театр тоже храм. Только в церковь человек приходит общаться с Богом, а в театр – с Человеком. В церкви, как правило, не о спасении души просят, а о решении проблем насущных. А в театр приходят смотреть, как эти проблемы решаются.
- А те, которые по десять раз спектакль смотрят – зачем приходят?
- Эти? – Евгений Сергеевич задумался. - На сеанс психотерапии. Театр врачует души.
Телефон Скрябина, загудев вибровызовом, пополз по гладкой столешнице и, уткнувшись в разбросанные бумаги, зазвенел.
- Да, аллё! – Евгений Сергеевич поморщился и с силой ткнул догоревшей сигаретой в пепельницу. – Да-да, Геннадий Евгеньевич, слушаю вас. Помню, как не помнить. Два места из моего резерва, на сегодня. И на завтра? Хорошо. Да нет, никакого телевидения, вы же знаете, никого не будет, ни телевидения, ни прессы, это оговорено. Ну конечно, аншлаг как всегда. Спасибо, конечно приходите. - Скрябин посмотрел на Ларису, и словно извиняясь, продолжил:
- Приходится телефон отключать. Второй мобильник завел для своих. Раньше, когда видел у человека два сотовых, сразу понимал про него кое-что. Ну, зачем порядочному человеку два мобильника? А теперь у самого два, о третьем подумываю, - и тут Евгения Сергеевича посетила новая, а потому неожиданная мысль. А ведь он ни разу не видел разговаривающего по телефону Борисова, и мобильника в его руках. А ведь это аксессуар, который наряду с часами и авторучкой подчеркивает, если не определяет статус владельца. Интересно, как же он без него обходится? И спросить неудобно. Голос Ларисы вернул его в кабинет, к разговору.
- Что, пациентов прибавляется с каждым днем? – съязвила Лариса. Хрупкая доверительная атмосфера разговора начала таять.
- Каких пациентов?
- Вы ж сами сказали, что мы – врачи-психиатры?
Скрябин засмеялся:
- Ты пока еще санитарка…
- Я?! – шутливо негодовала Лариса. Но ведь в каждой шутке есть только доля шутки…
- Ну ладно, ладно, медсестра, - примирительно успокоил Евгений Сергеевич.
- Мне вообще кажется, что врачевание душ - это пафос, - уколола Лариса:
- Пафос – сын Пигмалиона и Галатеи. Прости за эрудицию. Выскакивает в самых неожиданных местах... Например, в разговоре с тобой.
Еще недавно, всего несколько минут назад Лариса искренне жалела актера-олигарха, но теперь вернулось неприятное чувство собственной ущемленности. В конце концов, как бы красиво не говорил Скрябин, все всегда упирается в деньги. Если они у тебя есть, можешь разыгрывать из себя великого актера, даже если ничего собой не представляешь, а если бьешься за каждую копейку, разрываешь на части, себя и свой талант, да-да, талант!, а выше санитарки тебя не пускают!
- Евгений Сергеич, а если бы он на шахту устроился, он бы тоже для себя новое измерение открыл. И стоило бы это – ноль. Даже не ноль, а плюс шахтерская зарплата.
- Меркантильная ты. Может, наш «сын расчета и отваги» шахтером уже был. На постсоветском пространстве потомственных олигархов нет. Еще не выросли.
Раздраженность Ларисы росла. Волна протеста и социальной обиды поднималась в ее груди все выше, теперь ее мишенью становился не только отдельно взятый капиталист, но и все эти мужики, скупающие билеты, толпящиеся в фойе перед Борисовским и Надькиным! спектаклем, и даже сам Скрябин. Кстати, а он что об этом думает?
- Евгений Сергеевич, а почему на их “Представление” столько мужиков ходит? На других спектаклях женщин в зале больше, чем мужчин. Сами говорили, что наша аудитория – незамужние девушки, женщины после первого развода и вдовы.
- Самоидентификация. В театр ходят на встречу с самим собой. Им тоже хочется, чтобы их любили, - ответ Скрябина прозвучал подозрительно быстро. Понятное дело, ему ли не знать, он сам теперь ни одного “Представления” не пропускает, вместо того, чтобы на репертуарных спектаклях присутствовать. Он раньше даже новогодние елки, бывало, отслеживал, а теперь его, режиссера, из всей деятельности коллектива только Борисов с Носовской интересуют!
- Так она ж его вроде как и не любит. Все как в жизни, что-то обсуждают, разговаривают, ругаются иногда... А всё начинается с того, что его охрана всех магнитом общупывает, и сумочки выворачивает. Что они там ищут?
- Тухлые яйца, гнилые помидоры…
- В чем оригинальность? В том, что спектакль каждый день? А где “новая форма”? Дуэт, состоящий из любителя и профессионалки? Смотрите “Ледниковый период” и “Танцы со звездами”. Кстати, знаете, почему они популярны? - Глаза Ларисы блестели, и она уже не пыталась скрыть своей злости.
- Хромые танцуют, меццо-сопрано на коньках катается - озвучил свою версию Скрябин.
- На коньках и медведи катаются. Зрителям интересно не как они танцуют, а как и с кем они падают.
- Да, Лариса-чайка – птица злая... По себе судишь? - сам Евгений Сергеевич тоже начал злиться.
- А что, кто-то судит по-другому? – Лариса смотрела в глаза Евгению Сергеевичу, не отрываясь.
- Тогда почему у нас аншлаг? На сцене не скользко - не отводил взгляда худрук.
Лариса злорадствовала:
- Ждут, чтобы наш герой споткнулся, а еще лучше – разбился.
- Не дождутся, - спокойно, но не очень уверенно провозгласил Скрябин и взял в руки вновь зазвеневший мобильный. Игра в гляделки закончилась ничьей. Он посмотрел на высветившийся номер, Номер был незнакомым и Евгений Сергеевич нажал кнопку отбоя. Все равно мест больше нет, а отказов никто не любит.
- Евгений Сергеич, а правда, что он под костюм бронежилет надевает?
- Нет, только шлем.
- Какой шлем?
- Как у космонавтов.
Лариса поднялась. Разговор был закончен, ссориться дальше смысла не имело, тем более, что цель визита была достигнута:
- Все время шутите... Вопросов больше нет, спасибо.
- Это тебе большое спасибо за известность, в которую ты меня поставила, - Евгений Сергеевич демонстративно потянулся к разложенным перед ним бумагам.
- Большое вам на здоровье, Евгений Сергеич, - Лариса чуть присела в ироничном книксене и выплыла из кабинета.
Прощебетав «Спасибочки, Полина Андреевна, все просто класс!» в ответ на вопросительный взгляд секретарши, Лариса бодро зашагала по коридору, но чувство неудовлетворенности почему-то не покидало ее.
Конечно, она как всегда добилась своего, худрук ее на съемки отпустил, ну поиздевался немного, так это его обычная манера, но что-то все равно было не так. За иронией Скрябина была непонятная Ларисе серьезность, за ней было нечто, что он защищал, и чего доселе в театре не было. И в это нечто, ее никто не звал, и звать не собирался. Лариса не любила не понимать, а кто любит? Это непонятное, маячившее на горизонте нечто, как идущая издалека грозовая туча, мешало ей, нарушая в целом ясную картину мира.
Как говорил ведущий тренинга: «Человек есть мера всех вещей - существующих, что они существуют, несуществующих, что они не существуют» - что в переводе на общепринятый язык: “каждый судит других по себе” - и Лариса, претендовавшая на то, что быть этой мерой, объявила непонятное несуществующим и мысли об этом из головы выгнала. Настроение поднялось, и жизнь наладилась.
Впереди было покорение телевизионной вышки и увлекательное путешествие по кабельным каналам.


АПРЕЛЬ
Свинцовая туча на горизонте тревожила Настю Антонову. В любую минуту она могла обрушиться снегопадом, а то и ледяным дождем, которым в эпоху глобального потепления синоптики все чаще пугали москвичей, а значит и обернуться дополнительными пробками на улицах. Настя не любила опаздывать, тем более, что сегодня первая репетиция “Чайки” на сцене.
Главная роль в чеховской пьесе давалась ей не легко. Мечтать сыграть Нину или воплощать на сцене этот образ - занятия разные... Посоветоваться бы с Ларисой, так она укатила на съемки. Надежду Константиновну не поймаешь, да и не хочется ее трогать, не до «Чайки» ей сейчас. Надо бы с Евгением Сергеевичем поговорить, но во время репетиции не получается, Дашкевич не дает, все спешит. Ему конечно хорошо, он с самого начала в спектакле, он его уже под себя подстроил и на мелочи, как он считает, времени тратить не хочет.
Настя повернула в замке ключ, и тут за окном в первый раз громыхнуло. Туча предупреждающе заворчала, пара капель глухо стукнула в стекло. Ох, а зонтик - то где? Настя развернулась набегу и вновь взлетела по лестнице к дверям своей квартиры. Схватив его с телефонной полочки, глянула в зеркало (возвращаться плохая примета), еще раз заперла дверь, подергала для верности, и выскочила из подъезда под уже падающий снег с дождем.
Дом, в котором Настя жила с самого своего рождения, был девятиэтажным, как говорили риэлторы, чешской планировки, унылым и невыразительным сооружением. Точнее, невыразительным этот дом был бы в спальном районе, застроенном его неразличимыми близнецами, но в старом центре города его типичность была вызывающе неприглядной. Словно фикса во рту, он выделялся из ряда трехэтажных домов и, мешал не только глазу, нарушая вертикаль улицы, но и движению, выпирая из горизонтального ряда застройки полуторавековой давности.
Когда-то, в конце теперь уже позапрошлого девятнадцатого века, соседние дома были ничем не примечательными доходными домами, но время придало им оттенок исторического благородства, и теперь они выглядели как небогатые, но ухоженные дамы. На их фоне Настина многоэтажка, с разноцветными заплатами теплоизоляции на потемневшей и облупившейся местами плитке, с разнокалиберно застекленными балконами, годившаяся своим соседкам в пра-пра-правнучки, производила впечатление неопрятной старухи, состарившейся на пропахшей керосинками коммунальной кухне. И это при том, что в отличие от соседей именно в “чешках” коммунальных кухонь никогда не было
А еще у настиного дома не было своего двора, плотная застройка такой роскоши не позволяла, и все детские игры Насти проходили во дворах школьных подружек, многие из которых жили в коммунальных квартирах, правда, уже без керосинок, но с общими кухнями и длинными коридорами. Подружки завидовали Насте, ведь у нее в собственной квартире была ее личная комната, где было так весело собираться, сплетничать, хохотать до упаду и делиться страшными и таинственными девичьими секретами. А Настя почему-то завидовала подружкам, и чувствовала какую-то отчужденность от общей жизни, какую, наверное, испытывал и ее дом, чужой на этой улице.
Когда Насте было девять лет, их третий класс пригласили на телевидение, в детскую программу «Школа вежливости». Бодрый ведущий задавал вопросы, разыгрывал с детьми маленькие житейские ситуации, но самой веселой частью программы была заключительная викторина с символическими, но такими важными для детей призами.
Настя, умница и отличница, блистала в вопросах, связанных с поведением за столом, в школе, в транспорте, но проигрывала в том, что касалось отношений с людьми, живущими рядом. Вопрос вроде «Что делать, если ты случайно встречаешься с гостями соседей?», ставил ее в тупик. Где можно встретиться с соседскими гостями, кроме как в лифте? «Как где? На кухне, например», - объясняла потом подружка Маша, жившая в пятикомнатной коммуналке.
Телевизионный опыт не прошел даром. Во-первых, почему-то именно там она поняла, что все люди живут по-разному, и это не хорошо и не плохо, а просто так есть, и наверно, будет всегда.
А во-вторых, она узнала, что есть такое волшебное место, где горят софиты, где обычные лица становятся другими (как свет поставят), где ты можешь примерить на себя другое поведение, когда все глаза устремлены на тебя, и от твоего слова зависит судьба твоей команды. Поэтому таким желанным, забиравшим все время, стал затем театральный кружок, и вопрос выбора профессии отпал.
В театральном институте Настя училась с удовольствием, ее считали способной и трудолюбивой, она и сама знала, что во всех отношениях была тем, кого называют правильной девочкой.
Она правильно вышла замуж – познакомил бывший однокурсник, романтическая любовь в турпоходе («милая моя, солнышко лесное», звезды, перемешанные с искрами костра, поцелуи на темных лесных полянах), а потом сразу заявление в ЗАГС (подруги отговаривали, советовали сначала просто «пожить», прорепетировать, да и мама, пожалуй, это одобрила бы, но зачем, ведь это нечестно – если уж решили быть вместе, то о каких возможностях отступления может идти речь?).
Вскоре последовал такой же правильный развод, без детей, без взаимных претензий. Оказалось, что для романтика туристских троп штамп в паспорте ничего не значил, а солнышек лесных у него оказалось больше, чем планетарных, но, с другой стороны, и Насте через год совместной жизни было с ним уже не о чем разговаривать, так что по взаимному согласию каждый вернулся к своей жизни.
После учебы ее сразу взял в театр Скрябин, за что Настя была ему очень благодарна. Ей нравился режиссер, нравилось большинство коллег, а профессию свою она просто любила.
Только в этой любви совесть ее была не чиста. Ей все время казалось, что отсутствие собственной яркой жизни она восполняет жизнями других, сыгранных ею людей. Поэтому, получив роль, она всегда пыталась убедить в первую очередь себя, что имеет на нее право, что может что-то важное, нужное сказать, что не подведет доверенный ей образ, оправдается перед ним своим талантом, своей работой, своим пониманием, откроет в персонаже то, что не заметили до нее другие актрисы.
Все эти рассуждения и переживания Настя хранила в тайне. Попробовала бы она рассказать что-нибудь подобное ну хотя бы Ларисе. C Ларисой Настя была дружна, как это иногда бывает по принципу «волна и камень, стихи и проза, лед и пламень», но не до такой же степени, чтобы исповедоваться. Тем более, что Лариса все равно не поняла бы. Да и зачем это ей?
Из-за своих, как она их называла, комплексов, Настя работала над ролями долго и мучительно.
Главных ролей до “Чайки” не было, но Настя и не переживала - она, честно говоря, больших ролей побаивалась.
В отличие от многих артистов, она любила в театральном процессе застольный период. Не то застолье, что после премьеры, а самое первое - читку пьесы «на труппе», а затем ее разбор за столом, когда все собирались в кабинете Скрябина и читали по ролям. Иногда читал сам Евгений Сергеевич, и это Насте нравилось больше. Евгений Сергеевич придавал читке особенное значение, говорил, что именно здесь, в застольном периоде, создается заговор участников спектакля, «коза ностра - в дословном переводе - наше дело», шутил он.
Настя любила кабинет худрука, большой стол посередине, уютные кресла, табачный воздух, громыхание трамвая за окном. Вроде бы мало общего, но этот кабинет напоминал Насте кабинет отца. Уже давно там спит мама, там другие обои, мамины цветы в горшках, но запах отца остался в книгах, сплошным стеллажом закрывающих одну из стен, остался свет все той же старинной бронзовой настольной лампы, и, конечно же, взгляд отца из рамки напротив окна. Отец умер давно, Насте было десять лет, до этого он долго болел, тяжело, но достойно. И умер достойно, без жалоб, стараясь доставлять как можно меньше страданий родным. Профессора кафедры ядерной физики, подрабатывающие еще и научными консультантами на АЭС, иногда тоже становятся заложниками чрезвычайных ситуаций.
Когда на театральной доске объявлений вывесили приказ с распределением ролей «Идиота», Настя и обрадовалась, и испугалась.
Нужно признаться, что распределение ролей часто ставит театральный коллектив на грань серьезного конфликта: обыкновенный листок стандартного машинописного формата на какое-то время становится центром притяжения для всех артистов, он разрушает приятельские отношения, создает новые группировки с новыми интересами. Кто-то из упомянутых в заветном листке расстроен тем, что его собственные, не связанные со спектаклем планы нарушены, кто-то наоборот, страдает, не обнаружив своего имени в списке. В любом случае, радость и обиды, удовлетворенные и оскорбленные амбиции распределяются в соотношении приблизительно равном. Имена Анастасии Антоновой и Надежды Носовской стояли напротив роли Настасьи Филипповны.
Вот уж нужно было бы радоваться, наконец-то звездная роль. Но Настя, если честно, после некоторого раздумья, перечитав Достоевского, а не только текст инсценировки – пришла к худруку со слезами на глазах и отказалась. Разговор был долгий. Евгений Сергеевич, хоть и был единоличным правителем в театре, умел слушать и понимать.
Настя сбивчиво, но настойчиво объясняла, что не видит Настасью Филипповну, не чувствует в ней ничего, а то, что видит и чувствует, ей противно и невозможно. Скрябин говорил о страданиях, о растоптанной гордыне, о пограничной ситуации невозможного напряжения, в котором открывается величие характера, но Настя стояла на своем:
- Евгений Сергеевич, ну поймите, когда Настасья Филипповна бросает деньги в камин, с этого момента она перестает для меня существовать. Не нужны деньги – отнеси их в приют. Нет, для нее собственные эмоции выше всех страданий мира… Может, я меркантильный человек… Я вас очень прошу, не предлагайте мне эту роль…
- Но ведь деньги из огня вытащили, - отшучивался Скрябин.
- Дело не в деньгах, а в поступке. Не важно, будет ли у меня роман с мужем моей подруги, я не должна идти на встречу с ним, - не сдавалась Настя.
- Почему?
- Потому, что он муж моей подруги. Может, и свидания не случится, мы просто поговорим. Но если я из дома вышла накрашенная, собранная, и в красивом белье, значит, я ее предала.
- Когда?- насторожился Евгений Сергеевич.
- В тот момент, когда надела красивое белье.
- То есть Настасья Филипповна надела красивое белье, бросив деньги в огонь? Интересная трактовка… Ну что же, пусть будет Аглая. Аглаю возьмешь? Я Тихомирову назначал, но она, оказывается, в декрет будет уходить. Аглая твоим моральным принципам не противоречит? Но имей в виду, этот кусок не легче Настасьи Филипповны будет.
«Нет, вы видели такую дуру! – возмущалась Лариса. – Как вам это понравится? У нашей Настасьи, видите ли, несовпадение нравственных измерений с другой Настасьей! Это как понять? Ты артистка, ты должна умереть в персонаже и родиться вновь, уже другой, ты должна уметь перевоплощаться и играть все! Вот я бы…».
Нужно сказать, что «Идиота» Лариса читала еще в училище, перед экзаменом, мягко говоря, с некоторыми купюрами, то есть попросту «по диагонали», и с тех пор почти ничего не помнила, но ведь это дела не меняет, есть же режиссерский текст, а артистка должна выполнить любую задачу поставленную режиссером.
Но с Аглаей тоже ничего не получилось. Репетиции затянулись, а тут объявился этот Борисов со своим «Представлением». Надежда полностью выпала из репертуара, от «Идиота» пришлось на время отказаться.
Потом Лариса ушла на заработки в телесериал, и Настю стали вводить в «Чайку». Входить в уже готовый спектакль, это как переход в другую школу посреди учебного года. Но какая актриса не мечтает сыграть Нину!
Предчувствия Настю не обманули: вхождение в роль было трудным, Евгений Сергеевич сразу начал с репетиционного зала, не было спасительного периода читки и разбора; Треплев, Валентин Дашкевич, капризничал, торопил, требовал работы на сцене, чтобы сразу «зажить телом», а Насте нужно было время.
Все эти мысли посетили ее, пока троллейбус полз как черепаха по мокрым улицам.
Забежав в театр, полумокрая, отряхивая воду с зонтика, Настя сразу же поспешила на сцену. Раздраженный Евгений Сергеевич уже мерил ее шагами, прохаживаясь из угла в угол, как тигр в клетке.
- Евгений Сергеевич, извините, опоздала, пробки! Я сейчас, только переобуюсь, - залепетала Настя.
- Знаете, почему женщины живут дольше мужчин? - спокойно спросил Скрябин.
- Нет.
- Они все время опаздывают… Ладно, быстро переобувайтесь, я жду.
- А где же Валентин Петрович? – в голосе Насти послышалась робкая надежда.
- Его не будет. Будем вдвоем репетировать.
Ура, вот это удача! Окрыленная Настя полетела в гримерку, в одну секунду скинула промокшие туфли и, натянув легкие тапочки, - помчалась бегом по коридору на сцену.
- Поскольку Треплев на больничном - я буду за него реплики подавать, а за Чехова ремарки, - сразу же приступил к делу Скрябин - Давайте с того места, где он целовал землю.
Настя сцепила руки:
- «Зачем вы говорите, что целовали землю, по которой я ходила? Меня надо убить. Я так утомилась! Отдохнуть бы... отдохнуть!»
- Не надо страдать, - раздражения Скрябина словно и не бывало, он начал работать. - Когда страдают, жалеют себя, а она просит прощения у Треплева: «Вы прекрасный, умный человек, Вы много лучше Тригорина, но люблю я его. Я, может, и хотела бы, но, к большому сожалению, не могу дать Вам то, о чем Вы просите». От жалости к нему у нее почти останавливается дыхание, поэтому она не кричит. Не стонет. Это почти шепотом. И не заламывайте руки. Это раньше в театрах слышно было хорошо, а видно плохо, поэтому нужны были крупные жесты.
- Понятно, - кивнула головой Настя и выдохнула: - «Я – чайка»...
Евгений Сергеевич замахал руками:
- Стоп-стоп-стоп… Что Вы царевну-лебедь играете? Этот повторяющийся рефрен: «Я чайка» - это борьба за жизнь. Она смертельно больна этой любовью, но пытается выжить.
- Ясно, - покорный кивок. - «Не то. Я - актриса».
- И сразу: нет, я жива, я теперь личность, хоть и без него. – Замечательный дуэт получался у Насти и Скрябина: она вела линию монолога, а он словно аккомпанировал ей, меняя интонации, помогая голосом, жестами, глазами.
- «И он здесь»...
- Она успокаивает себя, почти медитирует, чтоб взять себя в руки. «Он здесь – это ничего, это нормально, я спокойна, я почти спокойна. Я успокоюсь!»
Наконец-то Насте показалось, что она поймала нужную интонацию, слова полились свободно, естественно, так, как рассказываешь о себе очень близкому человеку:
- «Он не верил в театр, все смеялся над моими мечтами, и мало-помалу я тоже перестала верить и пала духом... А тут заботы любви, ревность, постоянный страх за маленького... Я стала мелочною, ничтожною, играла бессмысленно... Я не знала, что делать с руками, не умела стоять на сцене, не владела голосом. Вы не понимаете этого состояния, когда чувствуешь, что играешь ужасно. Я - чайка. Нет, не то... Помните, Вы подстрелили чайку? Случайно пришел человек, увидел и от нечего делать погубил... Сюжет для небольшого рассказа»...
- За неимением Тригорина она извинения перед ним высказывает Треплеву -спокойно разъяснял Скрябин.- Говорит о том, что такую женщину, которой она была, невозможно любить. Можно лишь презирать. И Тригорин не виноват, что бросил ее. Это она виновата, что была такой мелочной, бездарной на сцене.
Ну конечно же прав, прав Евгений Сергеевич, любовь нужно заслужить, все дается трудом, только трудом! Как Настя это понимала! И дальше, уже совсем о себе, о своей жизни, не о Нине, а об актрисе Насте, написал Чехов:
- «Теперь уж я не так... Я уже настоящая актриса, я играю с наслаждением, с восторгом, пьянею на сцене и чувствую себя прекрасной. А теперь, пока живу здесь, я все хожу пешком, все хожу и думаю, думаю и чувствую, как с каждым днем растут мои душевные силы... Я теперь знаю, понимаю, Костя, что в нашем деле - все равно, играем мы на сцене или пишем - главное не слава, не блеск, не то, о чем я мечтала, а уменье терпеть. Умей нести свой крест и веруй. Я верую и мне не так больно, и когда я думаю о своем призвании, то не боюсь жизни».
- Вот здесь уже лучше… - облегченно вздохнул Евгений Сергеевич. - В словах об умении терпеть я слышу голос Антона Павловича. И он знает, о каком творческом терпении идет речь. Между провалом «Чайки» в Петербурге и триумфом ее в Москве прошло два года.
Настя перевела дух. Вроде получается, и с режиссером она полностью согласна, но факт есть факт, не нужно передергивать:
- Когда он писал «Чайку», об этих провалах и успехах еще ничего не знал.
- Логично... – согласился Евгений Сергеевич. - Но предвидел, исходя из собственного опыта. Не спорьте с режиссером, а терпите и веруйте.
Было видно, что Настино неуместное правдолюбие задело его, в голосе зазвучали ворчливые нотки:
- Ваша героиня умоляет Треплева найти какой-то способ рассказать Тригорину, что она стала другой, такой, как он хотел. Рассказать ему об этом, чтоб он вернулся к ней. И это даже не просьба, это мольба о том, чтобы ее оставили жить, чтобы не убивали. А Вы сейчас словно на собрании героическую биографию рассказываете. Не забывайте, что задача театра – растрогать. Растрогать зрителя, а не удивить. Удивляться он ходит в цирк. Так, дальше я за Треплева.
Скрябин отошел к рампе и, повернувшись к Насте вполоборота, внезапно потускневшим голосом подал треплевскую реплику:
- «Вы нашли свою дорогу, вы знаете, куда идете, а я все еще ношусь в хаосе грез и образов, не зная, для чего и кому это нужно. Я не верую и не знаю, в чем мое призвание».
- «Тсс... Я пойду. Прощайте», - отозвалась Настя. Ей вдруг стало жалко Треплева, ей показалось, что, несмотря на все свои мытарства, она сильнее его.– «Когда я стану большою актрисой, приезжайте взглянуть на меня. Обещаете? А теперь…» - Настя сжала руку Скрябина и, тут же отпустив, погладила ее. – Уже поздно. Я еле на ногах стою... я истощена, мне хочется есть... »
- «Останьтесь, я дам вам поужинать»...
Судя по голосу, не так уж он хочет ее оставить. А может, у него просто нет сил упрашивать?
- «Нет, нет... Не провожайте, я сама дойду... Лошади мои близко...Значит, она привезла его с собою? Что ж, все равно. Когда увидите Тригорина, то не говорите ему ничего... Я люблю его. Я люблю его даже сильнее, чем прежде... Сюжет для небольшого рассказа... Люблю, люблю страстно, до отчаяния люблю. Хорошо было прежде, Костя! Помните? Какая ясная, теплая, радостная, чистая жизнь, какие чувства, чувства, похожие на нежные, изящные цветы... Помните? "Люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени, гуси, пауки, молчаливые рыбы, обитавшие в воде, морские звезды и те, которых нельзя было видеть глазом, - словом, все жизни, все жизни, все жизни, свершив печальный круг, угасли».
Настя просила, уговаривала то ли Треплева, то ли саму себя, то ли Скрябина. И чувствовала, понимала, что наконец-то получается, все получается. Пошла, пошла роль! Скрябин тоже это понял.
- Достаточно. – Он опустился на стул и жестом пригласил Настю сесть. Помолчал, в задумчивости потер лоб. - Как Вы думаете, зачем Нина признается Косте в любви к Тригорину? Ведь этим она его убивает. Через несколько минут он застрелится. Это убийство по неосторожности или умышленное?
Начиналось самое главное, то, чего так ждала Настя и из-за чего так радовалась отсутствию Дашкевича – Евгений Сергеевич был настроен на обсуждение, на беседу.
Многие в театре, в отличие от Насти, беседы эти не любили. С легкой руки, а точнее с острого языка Ларисы, умевшей к месту цитировать бородатые анекдоты, в театре это называли «А поговорить?».
Настя с удовольствием включилась в разговор:
- Думаю, скорее это убийство в состоянии аффекта.
- Как на войне? Там все убивают в состоянии аффекта, наверное, поэтому не несут ответственности. Нет, здесь другое. Чем Костя ее спровоцировал? Откуда такая жестокость? Или бездушность… Говорит одно, думает другое, делает третье. Делает больно когда-то любимому человеку и тем самым убивает его.
Вообще-то Насте казалось, что минуту назад они играли нечто другое, и такой поворот мыслей Евгения Сергеевича застал ее врасплох:
- Вы на самом деле так думаете?
- Так думает Борисов, а я ищу в его рассуждениях ошибку.
Господи, ну опять этот Борисов! Что он такое со всеми сделал, неужели ничего в театре без Борисова не обходится?
Теперь Настя злилась, и опять то ли на Борисова, то ли на Евгения Сергеевича, то ли на себя, потому что, чего уж себе самой врать, история с «Представлением» и ее задевала. Было в этой истории что-то тайное и одновременно слишком откровенное, но не до конца открытое. Что-то оставляли для следующего раза, от спектакля к спектаклю. Какое-то единство самосожжения и холодного расчета, красноречия и недосказанности. Странность, переходящая в мистику.
- Можно, мы сделаем перерыв и я покурю?
Конечно, пожарная безопасность, но Евгений Сергеевич сам нарушал ее на каждом шагу, и совместные перекуры на сцене раньше вполне допускались. Но то было раньше.
- Давайте не будем, я вас лучше леденцами угощу. – Скрябин достал из кармана жестяную баночку с профилем Наполеона в окружении лимонных долек. – Вот, «Ле бонбон Наполеон». Прошу. С их помощью бросил курить, чего и вам желаю.
Ну да, совсем забыла, Скрябин ведь теперь не курит. У него теперь здоровый образ жизни, похудел, посвежел, похоже, что и зарядку делает, к тому же, говорят, не пьет. Наверное, это хорошо, но что-то радости в его глазах не прибавилось, наоборот, взгляд стал временами растерянный. А конфетки не иначе от того же Борисова, таких Настя еще не видела. Хрустнув едким леденцом, она спросила:
- Евгений Сергеевич, они играют «Представление» три месяца. Можно, я задам бестактный вопрос? А где режиссура? Ее там не видно.
Вопрос был действительно отчаянный. Но Настя любила своего режиссера, гордилась им и очень страдала, что не могла защитить его, когда тот же вопрос звучал в бесконечных пересудах и закулисных театральных сплетнях, где, безусловно, перемывали кости не только Надежде и Борисову, и худруку.
Однако Скрябин ушел от прямого ответа.
- Хвала режиссеру, чьи уши не торчат из-за спин актеров.
- Интересная история – драматургии нет, режиссуры не видно, а аншлаг имеется, - наступала Настя.
- Кстати, у немецкого слова «аншлаг» много значений: удар, расчет, покушение, и даже игра в палочку-выручалочку. Что касается успеха спектакля, может он в том, что «чем дальше от театра, тем ближе к нему»... Актер бывает вооруженным и безоружным. В первом случае он выходит на сцену, и ему все режиссер выстроил, он заранее знает все движения, мысли и эмоции персонажа. Такой актер защищен. А когда намечен только общий рисунок роли, актер рискует, но в момент игры рождается нечто живое, единственное в своем роде... Конечно, проще выходить в броне отрепетированного, главное, не приклеиться к бороде своего героя. Но искренность, которая рождается в момент репетиции, исчезает... Как исчезает живое вино, которое обрабатывают серой и запечатывают в бутылки. Репетиция – это “хочу, как раньше”, в результате артист играет, как вчера, а должен как сегодня.
Все это хорошо, правильно, но ведь обидно! Значит, кого-то можно отпускать в свободное плавание, а кого-то нельзя! Понятно, что есть актеры-импровизаторы, как есть и такие, кто считает, что режиссер на то и существует, чтобы решать все проблемы, связанные с трактовкой спектакля и каждой роли. В театре нужны и те, и другие, в этом смысле труппа Скрябина была сбалансированной, но Насте так хотелось примкнуть именно к первой группе!
- Почему Вы со мной так не работаете?– она исподлобья взглянула на худрука.
- К классике подход классический. Тренироваться будем на современниках.
И это тоже не ответ! Нет, раз уж начали, Настя добьется откровенного разговора, пусть Евгений Сергеевич расскажет, зачем ему это «Представление» понадобилось.
- Но ведь в их спектакле нет действия, это именно представление, как живые картины!
-Вы же помните, что писал Чехов о «Чайке»?
- Много разного, - неуверенно ответила Настя.
Евгений Сергеевич устало потер виски:
- Значит, это я Ларисе рассказывал… «Страшно вру против условий сцены, в моей пьесе мало действия, много разговоров о литературе и пять пудов любви».
- Только вся любовь безответная... – Настя вздохнула. - Борисов тоже хотел пять пудов любви, но сыграть ее нельзя.
Евгений Сергеевич улыбнулся:
- Почему? Если фильм эротический – еще как можно. А серьезно, если нельзя сыграть любовь, то надо играть ее доказательства, что Надя и делает.
- Лично мне эти подробности кажутся душевным стриптизом. У нас не принято открытое проявление чувств...
Сказала и запнулась. У кого это – у нас? И это артистка говорит? Чувства и их выражение – это как раз наша специальность! Нет, беспокоит что-то другое. Может, так:
- Евгений Сергеевич, почему Борисов покупает любовь?
- Своей нет, а деньги есть. Что делать?
- Искать подлинную. – Глупо звучит, тривиально, но Настя не знала, как это сформулировать. Что такое любовь? Тысяча определений…
- Вы когда голодны, купите колбасу или пойдете на базар за натуральными продуктами и будете три часа готовить обед?
-Ну-у, это другое, - протянула Настя.
Евгений Сергеевич пожал плечами:
- Только на первый взгляд.
- Мне трудно понять его проблемы, я после развода не всегда до зарплаты дотягиваю.
- Денег, как и внимания, всем не хватает. Знаете, как помирить богатых и бедных? Одним нужно сделать вакцинацию от зависти, вторым от жадности.
А вот тут Евгений Сергеевич был не прав: уж что-что, а социальная зависть была Насте чужда. Ее могло раздражать показное наглое богатство, как могла раздражать и такая же показная бедность; к материальным благам она, как любой нормальный человек, равнодушна тоже не была, но чтобы изводить себя желанием того, что принадлежит другому – увольте, себе дороже!
- Дело не в зависти. Старый рецепт: если тебе плохо – влюбись, если тебе плохо – трудись. Что ж он в театр пришел, а не в тайгу поехал, лес рубить?- задала она совсем не риторический, по ее мнению, вопрос.
Евгений Сергеевич с радостным удивлением посмотрел на разгорячившуюся Настю – разговор, далеко уходивший от «Чайки», становился все более интересным:
- У меня есть знакомые, они зимой садятся в джип, выезжают за город и едут по бездорожью, пока в снегу не застрянут. Потом идут в ближайшую деревню одалживать лопаты, откапывают джип. Или проще - едут в лес без зажигалок, с одной спичкой. Костер сооружают. Во-первых, холодно, во-вторых, всем курить хочется, а спичка одна. Такие вам нравятся или вы их считаете идиотами?
- Я с такими не знакома, - отрезала Настя. - Только если кому лопатой помахать хочется, вместо того, чтобы свой джип откапывать, лучше бы они какой-нибудь бабушке в этой деревне двор расчистили, чтобы она из дому выйти могла. Нечестно это, нарочно создавать себе трудности, чтобы их потом преодолевать. И не только по отношению к другим, по отношению к себе, кстати, тоже нечестно. И Борисов ваш предал себя в тот момент, когда начал искать простое человеческое чувство своими олигаршьими способами.
- Что вы имеете в виду? – насторожился Скрябин.
- То, что слесарь дядя Вася, у которого проблем полная хижина, малую сцену не построит, и стриптизершу за миллион не наймет. И себя в качестве шеста на сцене не поставит. Чтобы стать привлекательным, надо отдавать, а он пришел в театр брать. Те, у кого есть деньги и власть - должны вести себя так, чтоб им простили и то и другое.
Евгений Сергеевич усмехнулся:
- Кому должны? Всем, кому должны, они уже давно простили...
- А вообще у него комплексы, - как последний довод добавила Настя.
- Да, это правда... Один складской и два нефтеперерабатывающих.
Евгений Сергеевич помолчал и уже спокойно, примирительно, так, что было понятно, что он вновь по одну сторону баррикад с Настей, продолжил:
- Он пришел к нам за спасением, за палочкой-выручалочкой. Так что же нам его, прогнать? Может, он радоваться не умеет? Характер – это судьба... Мне в детстве мама говорила - посмотри на себя, улыбнись, ты же радоваться не умеешь. Я, когда случается удача, радуюсь минуту-две. Потом вспоминаю, что удача сейчас, здесь, в этой точке, а этих точек еще столько… только удачи в них нет…А когда случается неприятность, погружаюсь в нее до следующего утра...
- Выходит, мы обречены на самоедство? – уже не колюче, а тихо и покорно спросила Настя.
- Нет. Мы настроены природой на выживание. Как только съели банан, сразу надо оглянуться по сторонам, нет ли тигра или змеи, и где мы воды попьем, где на ночлег останемся? Вокруг враждебный мир. Наверное, это осталось в подсознании… - Евгений Сергеевич поднялся и махнул рукой. - Давайте вернемся к Чехову, время идет.
Но Настя остановила его:
- Евгений Сергеевич, можно личный вопрос?
- В порядке исключения, - не очень охотно согласился Юрасов.
- И кто виноват, что все герои в пьесах Чехова не просто несчастны, а несчастны безнадежно?
Настя видела - Евгений Сергеевич понял, что вполне литературный вопрос на самом деле был действительно очень личным, это и обрадовало ее, и испугало: ей очень хотелось вызвать Евгения Сергеевича на откровенный разговор, но именно этой откровенности она и боялась, как, впрочем, и он.
- Не знаю, наверно, жизнь виновата в том, что люди не понимают друг друга. А вообще, где вы в русской литературе счастливых героев видели? В сказках, да и то не во всех... Это при коммунистах социальный заказ поступил на «огромную и счастливую землю, которая зовется Советской страной». До этого страдали.
- А «Капитанская дочка»? Счастливый конец.
- Исключение, которое подтверждает правило.
- Получается, если не чувствуем запаха боли, то и героя нет?
Евгений Сергеевич помолчал, потом развел руками:
- Каждому человеку трудно. Поэтому подсознательно нравится тот, кому еще хуже. Во всяком случае, не ощущаешь себя одиноким. Знаете историю про рыжего клоуна?
- Не помню.
- Приходит к психотерапевту мужик, говорит, депрессия у меня. Ничего не хочется, того и гляди повешусь. А врач ему: «Я мог бы прописать вам таблетки, но советую сходить в цирк. Мне тоже было грустно, пошел на представление, а там рыжий клоун. Солнечный, веселый. Посмотрел, и вся дурь из головы ушла. Сходите в цирк». А мужик ему: «Нет, не получится». Врач: «Почему? Билеты не дорогие». А тот: «Дело не в билетах, просто рыжий клоун - это я».
- Грустно… - прошептала Настя. И так жалко, невыносимо жалко было ей Евгения Сергеевича, с его здоровым образом жизни и беспомощными глазами, так хотелось защитить и утешить его, и так страшно было, что она вынудила его на откровение, и такая гордость распирала, что перед ней, именно перед ней он смог хоть чуть-чуть открыться!
А Евгений Сергеевич продолжал:
- Вот я смотрю на Борисова, и думаю – он в театр пришел, а мне куда идти? Мой тезка, доктор Дорн, говорил, что в пятьдесят пять уже поздно менять свою жизнь.
- Разве у вас что-то не так?- пролепетала Настя.
- Да всё так... – Евгений Сергеевич глубоко вздохнул. - Дети разъехались, жена выросла… До завкафедрой… Мы с ней теперь оба – руководители.
- Я слышала, она замечательный лингвист. Она даже по телевизору передачи ведет. Образовательные...- Так гладят по голове расплакавшегося мальчишку, уговаривая: «Ну не плачь, не надо, все до свадьбы заживет…».
- Да… Это очень важно для брака - пошутил Скрябин.
Шутка вышла грустная. И Настя продолжила уговоры:
- И мы все Вас любим…
- Но странною любовью... – капризничал Евгений Сергеевич.
- И Лариса…
- Что - Лариса?
- А то Вы не знаете, что она была в Вас влюблена.
- Лучше бы она театр больше любила, - Евгений Сергеевич, наконец, взял себя в руки. - Так, перекур закончен. Начинаем репетировать.
Настя отчасти с сожалением, отчасти с облегчением вздохнула, распрямила спину и пошла на полагающееся ей мизансценой место, чуть справа от центра сцены. Сцепила руки:
- «Зачем вы говорите, что целовали землю, по которой я ходила? Меня надо убить. Я так утомилась! Отдохнуть бы... отдохнуть!»
- Вашу бабушку! Я же просил – не надо страдать… - взорвался Евгений Сергеевич.

***

Вообще-то на крик Евгений Сергеевич срывался редко, и после репетиции ему было стыдно, что позволил себе кричать на Настю.
Конечно, виной этому была неловкость лишних откровений, кроме того, нервы сдают. Может, для тела курение и вред, но для духа – почти лекарство. Закурить бы…
Да и как тут сохранять спокойствие? Все смешалось в доверенном Евгению Сергеевичу театре. И что было тому виной? Надежда с Борисовым? Или бурная весна, с грязными и озорными потоками талой воды? Но в театральном коллективе царила атмосфера любовного томления, словно все, как и Борисов, в одночасье захотели, чтобы их любили. Затевались какие-то отношения между актерами и актрисами, все стали опаздывать на репетиции и, едва дождавшись режиссерского «Всем спасибо, все свободны», мгновенно исчезали из театра.
Все это напоминало Евгению Сергеевичу пионерский лагерь, когда накатывал вал всеобщей влюбленности: вожатые, которых традиционно набирали из студентов пединститута, целовались после отбоя, спрятавшись за веранды спальных корпусов; дети старших отрядов смелели на вечерних дискотеках, потом плакали в подушки по ночам, страдали от ревности и неразделенных чувств, а малыши просто любили всех подряд, с радостным визгом бросались обнимать не только пионервожатых, но даже директора, усатого и добродушного отставника.
Влюблен был и Евгений Сергеевич, тогда еще Женя, в девочку Асю, на которую никто, и он в том числе, вначале не обращал внимания. А потом приехала Асина мама, увезла ее на два дня домой, и вернулась Ася уже не с длинными косами, обычными для ученицы четвертого класса, а с короткой стрижкой. И сразу стала предметом обожания всех мальчишек их отряда. Но из всех, для дружбы, Ася выбрала его, Женю, и свое чувство он помнил до сих пор. Да уж, «пять пудов любви»…
Зимой Евгений Сергеевич еще не очень верил в успех «Представления». Он видел, как трудно Борисову, и уважал его за достоинство, с которым тот переносил тяготы вступления в новый мир.
Два рубежа преодолевает на этом пути новичок, бывший до этого простым зрителем.
Первый - это служебный вход в театр. Там, за этими дверями, строгий вахтер, узкие коридоры, обшарпанные стены репетиционных залов и гримуборных, сквозняки и запах борща из буфета. И в тоже время это преддверие пещеры Али-бабы, полной чудес, где возле входа стоит волшебник, который превращает переступивших заветную черту в сказочных принцесс и принцев. И никакой борщ этому помешать не может.
Второй рубеж, после читки пьесы за столом у режиссера, после работы в репетиционном зале – это выход на сцену: рампа и пустота партера перед тобой. Все, что было отрепетировано до этого, меняется. В свои выстроенные отношения с партнером ты впускаешь третьего - зрителя, который словно живет в темноте пустого зала, а темнота может взорваться аплодисментами, а может убийственно промолчать, обрекая на покидание сцены под звук собственных шагов.
Константин Георгиевич выдержал это испытание. Ведь говорил же он во время первой встречи, что ему неважно, сколько человек будет на него смотреть, что ему нужно не играть, а жить на сцене.
И все же Евгений Сергеевич мысленно спорил с Борисовым. Не только в театре, но и в жизни важно, сколько человек на тебя смотрят, и кто эти люди. В театре спектакля без зрителя не бывает. Зачем выходить на сцену, если зал пуст? Играть в полупустом зале – это испытание для актера, упаси нас всех Бог от этого.
Все, что происходит на сцене, без зрителя бессмысленно. Борисов хочет от этого абстрагироваться? Ерунда, не выйдет. Это в жизни можно выбирать, перед кем ты выступаешь, и если кто-то не нравиться, с ним можно расстаться. А театральную публику не выбирают. Кто хочет, тот и купит билет. Или почти, кто хочет. Аншлаг был постоянный, хоть билеты стоили прилично, кроме того, много мест оставляли для тех, кто платить не привык, но и отказать им было нельзя.
Нет, кривил Борисов душой, ему было нужно, чтобы на него смотрели, иначе какой смысл в игре?
Единственной реальностью в театре, думалось Евгению Сергеевичу, являются как раз зрители. Ну, из настоящего еще гардероб, буфет, туалет и кабинет директора, все остальное – иллюзия, за которой зритель и приходит в театр.
Драматург сочиняет историю и персонажи, режиссер придумывает спектакль, художник выстраивает иллюзорное пространство, актер говорит чужые слова не своим голосом, и только зритель в зале – настоящий, сколь угодно сопереживающий, но всегда остающийся при этом самим собой.
Если уж Константину Георгиевичу так хотелось правды, то нужно было не на сцену стремиться, а в партере сидеть. Только вот, хотелось ему не той правды, партерной, а другой, которую высвечивают огни софитов.
«Представление» шло, и в глубине души Евгений Сергеевич ловил себя на том, что Лариса отчасти права – он и сам ждал, когда Борисов споткнется и упадет. Во-первых, от ежедневной, изматывающей не только душу, но и тело, усталости, которая после эйфории первых спектаклей, накапливалась неотвратимо. Во-вторых, Евгений Сергеевич был уверен, что в ближайшем будущем иссякнет борисовская фантазия, импровизации начнут повторяться.
Вот все говорят, что в «Представлении» нет действия: нет события, которое бы коренным образом меняло ситуацию. Конечно, нет, а откуда ему взяться? Как можно написать что-то новое о счастливой любви? Они жили долго, счастливо и развелись в один день?
Даже классик утверждал, что все счастливые семьи похожи друг на друга. Хотя это неправда. Каждая счастливая, счастлива по-своему, рассуждал Скрябин. А может, этой фразой Лев Николаевич намекал на их отсутствие в природе? Как там у французов: “В каждой семье есть труп в шкафу”?
Во всяком случае, вся мировая литература – о любви несчастной.
Еще в самом начале, на стадии обсуждения проекта, переживая о сюжетной стороне драматургического действа, Евгений Сергеевич цитировал Борисову Шекспира:
Мне не случалось ни читать, ни слышать, -
Будь то рассказ о подлинном иль басня, -
Чтобы когда-либо струился мирно
Поток любви. То кровь была неравной...
То получалась разница в летах...
То требовалось одобренье близких...
То, - если даже было одобренье, -
Война, болезнь иль смерть любовь губили
И делали ее мгновенней звука,
Проворней тени, мимолетней сна,
Короче молнии во мраке черном,
Когда она осветит твердь и землю,
И раньше, чем успеешь молвить: "Гляньте!" -
Пожрется челюстями темноты;
Так быстро исчезает все, что ярко.

Про счастливую любовь одна книга в истории человечества – «Песнь песней».
Нет, ну если Константин Георгиевич решил продолжить дело царя Соломона, тогда нужно эротическую обстановку создавать? Но Борисов тогда рассмеялся. “Никакой эротики. Давайте как в древнегреческом театре: любовь и убийства – за сценой, - в очередной раз удивил он худрука, - для современной публики это будет сюрпризом”. На том и порешили.
Борисов договор соблюдал, мало того, всегда отклонял предложенные режиссером мизансцены, в которых предполагался намек на физическую близость, словно боялся ее. В результате партнеры будто кружили по сцене один вокруг другого в бесконечном томительном танце. Как там Анастасия говорила – душевный стриптиз? А на стриптизерш глазками смотрят, но ручками не трогают.
В сюжетах, которые приносил Борисов, были разные женщины – страстные и сдержанные, суровые и ласковые, по девичьи порывистые и по-бабьи рассудительные. Они были верными женами и ветреными любовницами; любили тяжело, один раз и навсегда, - и легко, изменчиво, искрометно, на час, но на такой час, который всю жизнь не забудешь.
Негоциант не ошибся в Надежде, она справлялась со всем, была убедительна, свободна, легко импровизировала, подхватывала в сложных ситуациях непрофессионального партнера, играла, как говорят на театральном сленге, «глаза в глаза». И вообще была такой, о какой мечтают мужчины – «тебе идет любой наряд, ты каждый день бываешь разной»…
Но мужчина был один и тот же. Нет, он, конечно же, менял анкетные данные: возраст, род занятий, семейное положение, но по сути оставался тем же. Кем? По психоаналитической логике – самим Константином Георгиевичем, вернее, его Эго, мучающимся в тисках жизни во всех внешних ее проявлениях и того подсознательного, что доктор Фрейд называл немецким «Es». «Оно» по-русски.
Евгению Сергеевичу казалось, что именно русский вариант открывает все страшное этого подсознательного: личное, по правилам грамматики, местоимение, «оно», угрожало своей бесполостью, неодушевленностью (какими живыми на его фоне выглядели настоящие личные местоимения «он» и «она»). «Оно» было тупо и слепо, зияло пустыми глазницами своих «о».
Борисов вновь и вновь рассказывал в своих историях о вечном поиске: Он ищет Ту, которая будет его дополнением, его Он-а, с этим женским окончанием «-а», певучим и успокаивающим. Он ищет и боится натолкнуться на «он-о», страшное и безглазое. Это искание, на которое обречены мужчины, и тянуло на «Представление» публику.
После спектакля зрители расходились молчаливые, крепко задумавшиеся, но большинство из них вновь возвращалось на следующий, и еще на следующий день в театральный зал, словно решив побить рекорд сына сапожника и прачки из маленькой Грузии, ставшего Отцом всех народов, властителем половины мира, который 16 раз смотрел один и тот же спектакль, словно хотел разгадать неведомую нам загадку.
Евгений Сергеевич определил для себя сверхзадачу «Представления» - мужчина в поисках Вечной Женственности.
Вечная Женственность была многолика, но кто же был тот мужчина?
Казалось бы, в спектаклях Борисов должен был все больше и больше раскрываться, так отчасти и было. Мужчина, который жил на сцене, был ироничен, а значит, не глуп; иногда решителен, иногда по-детски беззащитен; предприимчив, но подчас беспомощен. Мужская надежность и достоинство сочетались в нем с вечным мальчишеством, которое любят в мужчинах умные женщины. Он мог быть хитроватым, но в главных вещах был честен, его совестью была ответственность. Борисова нельзя было не уважать, но и нельзя было не жалеть. В нем не было Зла, или почти не было. Неужели он на самом деле такой? Как же с такой душевной незащищенностью и честностью он смог не просто выжить, а состояться в мире звериного оскала капитализма, где, согласно Остапу Бендеру, “все современные состояния нажиты нечестным путем”. Загадка! Вот она-то, как думалось Евгению Сергеевичу, и держала «Представление» на плаву... Пока еще держала.


ИЮНЬ

Глеб попытался удобнее устроиться в кресле. Проблема длинных ног, они не умещались в узком проходе между рядами. Новую сцену построили, а в зрительном зале поставили кресел меньше, чем хотели, но больше, чем полагалось. Хорошо хоть на кондиционерах не сэкономили. На улице жарко, даже к вечеру жара не спадает, а только становится ядовитой, насытившись автомобильной гарью.
Зал был полон. Многие обменивались приветствиями или взглядами официально не знакомых, но узнающих друг друга людей. С Глебом поздоровалось несколько человек. У кого-то, когда-то он брал интервью. Кто-то его с кем-то спутал.
Глеб был широко известен в достаточно узких кругах представителей древнейшей профессии – журналистики. Да, да. Ведь “В начале было Слово...” Его лицо не мелькало на телевидении, а фамилия Кузнецов не выделялось среди авторов модного журнала, в редакции которого лежала его трудовая книжка.
Глеб уже был на этом “Представлении” по заданию редакции. Поначалу пресса радостно накинулась на необычный проект, уж очень громкое имя засветилось в нем, первое интервью появилось, второе и пошло - поехало... Но Борисов не зря был тем, кем он был – на какие он там жал рычаги, Глеб, конечно, не знал, но публикаций становилось все меньше и меньше. В том числе и его, Глебово, интервью с героиней, хороший материал, так и остался в редакционном резерве... Зато теперь у него есть Надежда и надежда с маленькой буквы... Ну, наверное, на то, про что они представление устраивают – на любовь. Любовь с Надеждой – и все с большой буквы. Отличный каламбур получается. Глебу нравилось играть смыслами.
Все началось два месяца назад.
Надежда согласилась на интервью, что было большой удачей. В прочем, в подобных делах Глеб рассчитывал не только на честолюбие собеседника и уж конечно не на имя издания, которое, признаться, было не таким уж и громким, сколько на личное обаяние.
Он сознательно старался походить на молодого Олега Янковского. И в самом деле, был на него похож. Не глупый, без журналистской суетливости, ну отчего не поговорить с таким, особенно в приятной обстановке? И лучше не на рабочем месте. С дамой хорошо посидеть где-нибудь за чашкой кофе и бокалом вина, это, кстати, не дорого, поскольку она, обычно, ничего не ест.
Так и с Надеждой: посидели, поговорили, потом встретились для уточнения текста, потом он принес готовый материал, чтобы она прочитала (профессиональная этика!), потом статью не выпустили, встретились для того, чтобы обсудить это обстоятельство, потом встретились просто так. Правда, “у них пока одни слова и только самое начало”. Но сегодня Надежда пригласила его на спектакль, чего раньше не делала. А после он будет ее ждать, но не у выхода, это было принципиальное условие, а в ресторане, где они уже один раз были, небольшом и не дорогом. Она деликатна, не ставит его в неудобное положение с выбором места для романтического, как надеялся Глеб, ужина.
На прошлой встрече Надежда предложила помочь в издании его книжки и сегодня, скорее всего, он примет ее предложение. Это небольшая повесть, полная иронии, словесных игр и чуть-чуть философии, но Глебу все-таки очень хотелось ее опубликовать, наверное, из-за этого чуть-чуть. Надежде понравилась повесть, но еще больше эпиграф – французская пословица: ”Страдание проходит, выстраданное – никогда...”
В университете Глеб серьезно учил французский, были если не планы, то надежды продолжить образование во Франции. Увы, не сложилось. Язык стал забываться, но отдельные выражения, особенно пословицы с поговорками, иногда оказывались среди его мыслей на русском. Часто он использовал остатки знаний французского, чтобы произвести дополнительное впечатление на собеседника, но еще чаще на собеседницу.
На плохом английском сегодня говорят почти все, а на плохом французском - немногие.
Когда в ресторане или в кафе после выбора вина официант предлагал заказать минеральную воду, он, отказавшись, рассказывал, как в Париже (где он так никогда и не был) французы попроще в такой ситуации произносят “Льо о гренуй” – “Воду лягушкам”, а те, которые посложней, улыбаясь, сообщают официанту, что “Вода портит вино также, как повозка портит дорогу, а женщина душу”, при этом направлял свой взгляд прямо в зеркало души своей собеседницы.
Он может даже посвятить ей эту книжку. В смысле пуркуа бы и не па? Так почему не принять подарок от любимой женщины? Любимой? Очень может быть…
Она удивительно красива, теперь, по меркам Глеба, весьма состоятельна, а не просто материально-независима, как пишут в брачных объявлениях. Последнее, может быть, и не самое главное, но достоевщина ему чужда, и, по мысли Глеба, платежеспособность объекта нежной страсти препятствием к этой самой страсти являться никак не может. “Если из мебели у вас только журнальный столик, то вы не журналист, а алкоголик” – выпрыгнула из памяти пословица русская.
Свет в зале начал гаснуть, постепенно затихал гул голосов. Зазвучала фонограмма, и занавес пошел в сторону.
С музыкой у них было как у многих, а вот работа художника по свету Глебу понравилась.
Что уж там делал осветитель, он не знал, но между сценой и залом словно выросла стеклянная стена, прозрачная, но ощутимая в своей твердости. То, что происходило за ней, было похоже на освещенное окно, в которое вдруг случайно заглянешь во время вечерней прогулки: интересно и неудобно одновременно.
На сцене, вальяжно раскинувшись на диване, сидел Борисов, слегка усталый, солидный, в темно-бордовом халате с кистями на поясе, наброшенном прямо на безукоризненно белую рубашку в комплекте со столь же безукоризненными светлыми брюками. На столике перед ним – чайный прибор, и Глеб в очередной раз удивился, как фальшиво выглядят обыкновенные, простые вещи домашнего обихода, когда они становятся театральным реквизитом.
- Где ты, где твой чай? – позвал Борисов.
- Иду-у-у! – послышалось из-за сцены, и Глеба вдруг неприятно кольнул звук знакомого голоса, прозвучавший в этой странной, неестественной обстановке.
Появилась Надежда с подносом и чайником, и под равнодушным взглядом Борисова принялась разливать чай. Ну что сказать, была она хороша как всегда, может, даже лучше, чем всегда, с необыкновенно идущей ей шалью на плечах, падающей почти до пола, с забранными наверх волосами, было в ней что-то от чеховских героинь.
Приятное осознание собственной исключительности посетило Глеба. Для всех зрителей она недоступна, а ужинать сегодня будет с ним. “Из тщеславия многие хотят дружить с актерами”- вспомнилась и тут же забылась фраза из какой-то пьесы Чехова.
И начался их диалог, как и в прошлый раз ни о чем:
ОН. Ужинать после театра всегда поздно.
ОНА. А до – слишком рано. И все время смотришь на часы – успеешь, не успеешь.
ОН. Учитывая, какой спектакль мы посмотрели, ужинать надо было не до, и не после – а вместо.
ОНА. А мне понравилось.
ОН. Интересно, что?
ОНА. Решение, музыка…
ОН. Музыка? Скорее – да. В ней есть некий ритм. А чья она?
ОНА. Том Уэйтс, «Русский танец».
ОН. Русский? Не похоже.
ОНА. Ну, так он его назвал. Американские горки в Америке называют «Русскими».
ОН. Давай тоже наоборот – не чаю, а вина выпьем.
ОНА. Открывай.
ОН. Красное, белое?
ОНА. Розовое.
В зале еще кое-где покашливали, но из-за малых объемов помещения был слышен каждый звук со сцены, и когда Борисов направился за кулисы, чтобы принести нужный реквизит, гладкое покрытие сцены отозвалось под его каблуками.
Вернувшись, он разлил по бокалам жидкость розового цвета, какой бывает у бумажных цветов в венках, украшающих бедные могилы. Они подняли бокалы с этим сомнительным напитком и, к ужасу Глеба, выпили. Диалог продолжался:
ОН. Стой, а где же цветы?
ОНА. Кажется, в машине забыла.
ОН. Обидно...
ОНА. Не обижайся, ты же не напомнил… Главное, что ты их подарил. Как обычно, в субботу.
ОН. Жаль. Мне всегда нравилось смотреть, как, зайдя домой, ты занимаешься цветами - подрезаешь, ставишь в воду – а потом делаешь все остальное.
ОНА. Есть женщины, которые относятся к цветам по-другому?
Тут Глеб был согласен, для него тоже было важно, как женщина принимает цветы и что с ними делает, после того, как вдохнет их аромат. Так они поступают абсолютно все, даже если цветы не пахнут по определению. И вдруг он поймал себя на мысли, что он, Глеб, а не какой-то Борисов, должен увидеть, как Надежда у себя дома будет ставить цветы в вазу! Неужели ревность? Но Глеб тут же прогнал эту мысль.
ОН. Не знаю, я давно дарю цветы только тебе.
ОНА. Допустим. Налей мне еще.
«Неужели опять пить будут? - запереживал Глеб. - Эту бурду? Нужно вечером спросить у нее, что же им в бутылку наливают».
Пауза. Зал затих в ожидании чего-то важного, что, наконец, должно было произойти.
ОНА. Скажи, что такого необыкновенного было в том счете?
ОН. В каком?
ОНА. Который ты так тщательно изучал в ресторане?
ОН. Я изучал счет?
ОНА. Как будто хотел выучить наизусть.
ОН. А что зазорного в том, что я прочитал, за что именно должен отдать деньги?
ОНА. Обычно ты смотришь на итоговую цифру.
ОН. А сегодня я посмотрел на все.
ОНА. Неправда. Ты пять минут делал вид, что изучаешь счет, чтобы не реагировать на пьяных…
Надежда запнулась, и неожиданно зло, на выдохе, не просто произнесла, а выкрикнула:
- …пьяных козлов, которые матерились в трех метрах от твоей женщины! Вместо того, чтобы подойти, и дать в морду!
А вот это хорошо, отметил Глеб, наконец-то она взорвалась, ведь было видно, что еле сдерживается, просто шипит от злости, и вот прорвало. И лексику сменила – «козлы» и «морда» после «реагировать», это хорошо…
Борисов попытался уйти от выяснения отношений, прекрасно понимая, что ссора заканчивается далеко от того места, где начинается, но семейный скандал набирал обороты.
ОН. Во-первых, не пять минут, во-вторых – задумался. Поверь, мне есть о чем думать, кроме поведения соседей в ресторане. В-третьих, в сегодняшнем спектакле тоже звучал мат, но тебя это не задевало.
ОНА. В театре мат был оправдан характером героя.
ОН. В ресторане тоже. Мужики выпили, расслабились... Такие у них характеры.
ОНА. А те двое, что пялились на меня?
ОН. Противные типы.
ОНА. Вот именно!
ОН. И что? Нужно было устроить скандал? Ну, обратили внимание на красивую женщину, значит у них хороший вкус. Мне даже нравится, когда на тебя оборачиваются.
ОНА. Это значит, что ты сделал правильный выбор...
ОН. Не драматизируй! За хороший вкус – мой, вина и театра.
Борисов вновь поднял бокал, и Глеб возмутился. Сколько можно! Где режиссер? Сколько можно прятаться за это сомнительное в санитарном отношении «питие мое», когда сказать нечего? Да и где здесь про любовь, которая была анонсирована как главная тема?
Нет, Глеб действительно не понимал, что публика во всем этом находила! Бедная Надежда, и это вместо Чехова и Достоевского, от которых она, как говорит, отказалась! Неужели только деньги? Да, тяжек актерский хлеб, не менее тяжек, чем хлеб журналистский. Уж кому, как не Глебу, знать, как нелегко черту характера под названием любопытство, сделать своей профессией. Как часто это любопытство приходится имитировать. Тех, кто так и не научился этому, он называл “член-корреспондентами”, не уточняя к какой именно академии они относятся.
Глеб заерзал на скрипучем кресле, но, поймав на себе укоризненный взгляд соседа, стал смотреть на сцену. А там разговор шел уже о другом:
ОНА. Ты когда-нибудь дрался за девочку, которую обидели?
ОН. За девочек? Дрался. Часто… А один раз - за ту, которую обидели. Мало того, что меня отлупили, так она еще и ушла с обидчиком.
ОНА. Понимаю, девочка тебя кинула.
ОН. Послушай, в чем дело? Что случилось? Что не так?
ОНА. Все так.
ОН. Но я же вижу, что не так. Что я такого сделал?
ОНА. Ты все делаешь так, даты помнишь, суббота - театр, ресторан, цветы. А ты не делай, а сделай… что-то необычное – морду кому-то набей!
ОН. В ресторане? Все, тебе больше не наливать, раз пьяной драки захотелось!
ОНА. Захотелось! В том-то и беда…
ОН. Ну хорошо, я поеду и набью им морду, если они не ушли… Или они мне.
ОНА. Нет, драться надо было тогда.
ОН. Кто решает, когда надо? Ты? Чего ты хочешь?
Борисов заметался по сцене. Дело шло к битью тарелок.
Родители Глеба часто ссорились, причем его, тогда еще ребенка, никто не стеснялся. Сцены в духе итальянского неореализма случались часто, и однажды отец в пылу гнева швырнул арбуз, который собирался разрезать, но бросил его не на пол, как следовало ожидать, а запустил им в потолок. Сладкая мякоть разлетелась по всей кухне. И тут все, перепачканные арбузом, захохотали, конфликт был исчерпан, Глеба отправили в магазин за новой гигантской ягодой, а когда он вернулся, родители в полном согласии друг с другом оттирали со стен и потолка следы конфликта. Приобретенный арбуз был особенно сладок, может быть потому, что поедание его сопровождалось воспоминаниями о печальной судьбе предшественника и шутками по поводу и без повода. Как все-таки они любили друг друга, подумалось Глебу. Эх, арбуз бы на сцену!
Однако отношения, которые разыгрывали Борисов и Надежда, были другими.
На сцене повисла пауза.
А потом заговорила Надежда, да так, что Глеб замер: куда делась сварливость, раздражение? Голос стал ниже, тише, но в замершем зале было слышно каждое слово.
Она села на маленькую скамеечку у рампы, закуталась в шаль и, отвернувшись от Борисова, словно упершись в стеклянную стену, отделявшую сцену от зала, заговорила:
- Вчера ты рано ушел на работу. Целый день был занят. Да и я моталась по делам. А вечером мы о чем-то говорили... ты мне рассказывал о работе... Мы многое обсуждали, смеялись... Какая-то теплота образовалась между нами. Как мостик. И с этим настроением мы пошли спать. И с ощущением тебя рядом я уснула. Утром ты уже был в своих мыслях. Быстрый завтрак, и ты убежал в свой мир серьезных мужчин и больших денег... А у меня внутри что-то тихонько мурлыкалось, и вспоминались моменты нежности и ласки. Я вышла на улицу по делам. Солнце было ярким, пахла скошенная трава на газоне. Мне было хорошо. И что-то непонятное просилось наружу. Понимаешь, мне нужно было это сказать. Именно в тот момент счастья. Не тебе услышать, а мне сказать. Ты знаешь, ко мне такое желание приходит достаточно часто. Просто иногда побеждает рассудительность: ну, позвоню я сейчас, а вдруг попаду в неудобное время – вокруг люди, а тут я. И ты ответишь мне чужим голосом, и все оборвется, и я обижусь, и буду дуться, а вечером мы будем разбираться, почему ты так ответил... И тебе будет непонятно, в чем же твоя вина. Поэтому я не звоню, и не говорю. Остаюсь с этим ощущением невыпущенного счастья. Но это не страшно. Оно же все равно остается внутри меня, и жизнь продолжается. А сегодня я не думала, как оно будет. Просто очень хотела позвонить. Понимаешь, в этот момент я от тебя ничего не жду. Ты-то не готов, внутри тебя нет этого состояния. А мне достаточно только твоего теплого «Алло»... Но ты не взял трубку.
Тишина. Последняя фраза упала, как камень, брошенный в воду, с прощальным безысходным всплеском, и Глеб почти застонал: да ведь любому ясно, как она его любит, чего же он ждет, чего еще хочет? Оно понятно, у него кризис среднего возраста, но ей-то как эту стену пробить? Надежда, Наденька, звони мне, когда захочешь, всегда, днем и ночью, если бы хоть раз услышать такое про себя! Но противное подозрение буравчиком засело в мозгу Глеба: неужели она только играет, неужели можно так и настолько притворяться? А что, если она и вправду Борисова любит? Зачем тогда я? И как понять, где найти грань правды и вымысла, как ей верить? Это в теории актер не должен использовать те чувства, которые изображает. А на практике как?
Зал молчал. Тишину нарушил Борисов:
- Так ты все-таки обиделась?
- Давай разговаривать...
- Наконец-то ты нашла место и время, – с иронией произнес он.
- Ну, пожалуйста… Помоги мне. Что-то происходит.
- Хорошо, давай поговорим, - согласился Борисов.
Надежда повела диалог. Не о выяснении отношений, но о любви, сильной и беззащитной, которую так страшно потерять и непонятно как сохранить:
ОНА. Когда мы молоды, нам приятно, что из-за нас мальчишки дерутся. А когда взрослеем и замуж выходим, то уже страшно, когда муж в драку лезет. А сегодня мне этого захотелось... И это меня удивило... Даже испугало... Понимаешь, о чем я?
ОН. Боюсь, что да.
ОНА. Мне всегда хотелось идти домой, когда я знала, что ты дома. А когда тебя нет – ждать тебя. Идти в супермаркет, покупать продукты и готовить обед, хотя очень хочется есть. Но без тебя – это не еда. А теперь я перекусываю на ходу… Я никогда с подругами о нас не говорила. Смешны были бы советы, что полезно проводить время друг без друга, по отдельности ездить в отпуск. А теперь я об этом думаю. Не знаю, хочу ли я этого, но такие мысли приходят в голову!
ОН. Подожди, подожди, надеюсь, речь не о том, что меня часто нет дома, что я не хочу быть с тобой, что не уделяю внимания?
ОНА. Конечно, нет! Не притворяйся, ты все понимаешь... Не сбивай меня. Как легко было с тобой молчать! И не нужно было расспрашивать, все само говорилось... Ты обращал внимание, как громко играет в ресторанах музыка? Она не дает говорить, но большинство выбирает рестораны с музыкой погромче. Потому что музыка дает возможность молчать, когда разговаривать не о чем. Да и в театре мы молчим, говорят другие. В чем-то похожие на нас…
И Борисов понял. В приглушенном свете, на фоне отдаленно зазвучавшей струны, из глубины сцены раздался его тихий голос:
ОН. Я у себя один,
Ты у себя одна,
И больше не глядим
Из нашего окна.
ОНА. Чье это?
ОН. Не помню.
ОНА. Правда, мы сейчас лишь похожи на тех, кто нам нужен… Я думаю, думаю об этом и боюсь. Боюсь, что говорить станет не о чем.
Борисов не просто понял, теперь настал его черед делиться своими обидами. Ну что ж, шарик направо – шарик налево. Но если Надежде Глеб сочувствовал, то соло Борисова он встретил настороженно.
ОН. Ну вот сейчас ты нашла о чем говорить... Теперь позволь мне. Ты все анализируешь, тонкости выискиваешь, а хоть раз ты просто сказала мне, что любишь? Ни разу? Я тебе в любви признавался, а ты мне никогда.
ОНА. Для тебя так важно слово?
ОН. Сказать «люблю» еще не значит любить, но не сказать – значит?! А что легче сказать – «люблю» или «не люблю»?..
И вот это Глеб очень хорошо понимает. Его всегда бесит, когда поп-звездочка кричит в зал: «Я люблю вас!» или милые девочки с гламурной тусовки щебечут: «Глебчик, чмоки-чмоки, мы тебя любим!», исключая тем самым возможность серьезного словоупотребления. Как можно серьезно сказать кому-то «я люблю», если на горизонте маячат чмоки-чмоки?
На сцене же Борисов пошел в наступление, и, кажется, назревала новая ссора.
ОН. Расскажи мне эту историю …
ОНА. Какую историю?
ОН. Откуда я знаю, какую. Но ведь какая-то есть? Тогда, на озере… Все шумят, болтают, а вы разговариваете друг с другом, как будто вокруг никого. Мы с ней сидим рядом, смотрим на вас, друг на друга, ничего не понимаем и чувствуем себя лишними.
ОНА. А вот об этом я говорить не буду.
ОН. Почему?
ОНА. Потому, что если бы была история, то не было бы общения в такой компании. Тема закрыта.
ОН. А почему ты считаешь, что можешь отвечать или не отвечать? Ты считаешь, что имеешь право судить всех, а сама боишься сказать правду.
ОНА. Я ничего не боюсь. Точнее, боюсь всего. Что, впрочем, одно и тоже.
ОН. Не знал, что ты бесстрашная трусиха.
И снова пауза. И вновь все меняется. Новый свет, стеклянный звон ксилофона, все становится хрупким, полупрозрачным, и герои говорят уже не о любви друг к другу, а именно о себе, они стучатся друг другу в окно, тянут друг к другу руку через прозрачную, но непреодолимую преграду: «Пойми! Спаси!» Разве это не о любви?
ОНА. Когда я была маленькой, и мы жили в коммунальной квартире, у нас в комнате стоял шкаф.
ОН. И ты его боялась?
ОНА. Не перебивай. Шкафу было лет сто, он занимал полкомнаты, у него было много полок, ящиков, он казался загадочным миром, в котором можно путешествовать, раскрывать тайны, находить клады. Часть замков поломалась, но не все. Ты в детстве любил залезать туда, куда нельзя?
ОН. Я и сейчас люблю.
ОНА. Мне строго запрещали открывать то, что закрыто, но когда я оставалась одна, это было любимым занятием. Был один ящик, ключи к которому я найти не могла. И вот однажды под стопкой маминых рецептов нашла ключ. Открыла. Там были непонятные бумаги, и я попыталась его закрыть. И тут ключ застрял! Я крутила его и так, и этак, пока он не сломался. Я пыталась вытащить обломок из скважины – отверткой, ножницами, иголкой – ничего не получалось. Положила обломанный ключ на место. И стала ждать. Ждать и бояться. Я чувствовала себя преступницей, но сознаться в своем преступлении не могла. Чем больше времени проходило, тем невозможнее становилось признание.
ОН. Родители не заметили? Или сделали вид?
ОНА. Не знаю, но это было настоящей пыткой, я ждала вопросов, придумывала ответы, один невероятнее другого … Родители не спрашивали, я мучилась. Стало казаться что я – это другая девочка, которая выкручивается, прячет страх и делает вид, что ничего не произошло. Мне было стыдно за ее бездарную игру. Я наблюдала за родителями. Я уже не любила, а боялась их, за то, что когда-нибудь они обнаружат мое преступление. И за то, что медлят с этим открытием. Может, они решили меня так воспитывать? Я не могла найти выхода.
ОН. И кто его нашел?
ОНА. Никто. Родители дождались новой квартиры, мы переехали, а шкаф, как не подлежащий перевозке, разломали и выбросили. И никаких тайн в том ящике не было. Но я первый раз поняла, что такое ситуация, которая не имеет решения. И что такое одиночество. Пустота внутри тебя.
ОН. И понесла эти страхи дальше?
ОНА. Поменяла на новые. Расскажи мне свои.
ОН. Зачем тебе?
ОНА. Легче будет... Иногда для спасения и слова достаточно.
И опять новый свет, по стеклу пробежали тени.
ОН. Спасение?… Это было давно. Мы вышли на яхте в залив, море тихое, вода теплая. Шли в двух милях от берега. Я заметил какой-то странный предмет. Подходим ближе – а это женщина плывет. Причем от берега. В макияже, в ушах золотые сережки… Мы окликнули её, предложили помощь. Она жестом показала, что все в порядке. Мы пошли дальше. Идём, а у меня чувство тревожное, что-то не так. Развернули яхту, пошли назад, а она исчезла. Еще раз повернули, потом еще… Погода стала портиться. Солнце ушло, море из голубого превратилось в серое…Задул порывистый ветер... Мы волновались вместе с морем, но ее не нашли.
ОНА. Ты испугался, что она утонула? Что вы не вытащили ее из воды?
ОН. Я испугался, что не принял правильного решения. С одной стороны - может, она чемпион мира по плаванию… И для того, чтобы утопиться, не нужно отплывать на две мили… От помощи она отказалась. Вытащить из воды насильно? Но мы же не со спасательной станции. Она могла потом заявить, что ее хотели изнасиловать. А с другой стороны, надо было вытащить… Как можно оставлять женщину одну в нескольких милях от берега? Ведь это почти открытое море... Если там видят человека – звучит команда: “Человек за бортом”, “Полный назад”, “Стоп машина”, “Шлюпку на воду”. И его вытаскивают независимо от желания, потому что от долгого пребывания в соленой воде он мог с ума сойти… Вокруг вода, а пить ее нельзя... Соленый раствор... Хотя мы все в этом растворе: крови, пота, слез... Везде соль. Соль мажор, соль минор…С рождения и даже раньше... Главное не сойти с ума...
ОНА. У японцев есть понятие – гири, долг чести. Ты должен тому, кто тебе помог. Помочь подняться упавшему на улице человеку – это значит воспользоваться его положением, чтобы навязать ему долг благодарности. Поэтому лучше пройти мимо, если тебя не просят, это вежливо и порядочно.
ОН. Но это же не в Японском море случилось! Кто ждет благодарности за доброе дело? Все знают, что добро наказуемо. Стыдно ли мне, что я так поступил? Не знаю… Мне страшно, что я не знаю! Я все время мучаюсь: так или не так нужно сделать в той или другой ситуации, здесь или там? Нет, нет… Это не проблема выбора. Ты же знаешь, я достаточно уверен в себе, но никто не знает, что чем дальше, тем больше я натыкаюсь на вопросы, не имеющие ответа. Для меня. Я не могу себя найти, как ту женщину. И тебя… Ты ведь никогда не просила помощи. Сегодня в первый раз. Прости, не могу больше говорить. Пойду, подышу воздухом.
И вот стекло разбилось, свет разлетелся по сцене осколками, но герои еще не поняли этого. Вот сейчас, еще чуть-чуть и они увидят, что преграды больше нет, что они снова вместе, а может быть – в первый раз вместе! Замерший в напряжении зал был единым существом, страстно желавшим счастья этим людям, мучающимся на сцене, и Глеб был частью этого зала.
ОНА. Ты хочешь вернуться в ресторан?
ОН. Нет, просто пройдусь. Я устал, мне надо подумать.
ОНА. Подожди, останься. Мы оба устали, уже поздно. Куда ты в таком состоянии...
Надежда гладила руки Борисова и шептала:«Успокойся, успокойся… Все будет хорошо…». Обессиленный Борисов положил голову на ее колени и они продолжили диалог.
ОНА. Тогда на море тучи были?
ОН. Сначала облака.
ОНА. Вот видишь. Что же можно было разглядеть на воде: солнце, облака, игра воды – это как в театре, когда меняют освещение, что-то появляется, что-то пропадает. Может, и не было той женщины? А волны были?
ОН. Нет, было тихо.
ОНА. Успокойся, если шторма не было, она могла сама добраться до берега. Она ведь не просила о помощи?
ОН. Не просила.
ОНА. А другие яхты были поблизости?
ОН. Были, но не очень близко.
ОНА. А сколько прошло, пока ты вернулся?
ОН. Минут двадцать...
ОНА. Кто-то мог проплыть рядом и подобрать ее. Может, скутер какой-то. Море - там ведь везде кругом прямо.
Тишина на сцене и в зале. Борисов, по-детски поджав под себя ноги, сидел на полу возле стула Надежды, а он говорила медленно, словно во сне:
ОНА. Для меня море это мамины ноги. Длинные и сильные. Когда я была маленькая, она клала меня на них и качала, как на волнах...
ОН: Люди всегда стремятся к морю… Но они в нем не живут, только тонут.
ОНА: Я знаю, что все закончилось хорошо.
ОН. Откуда?
ОНА. Чувствую… Я всегда чувствую, когда ты делаешь что-то неправильно, даже если ты об этом не говоришь. Слава Богу, мы много лет вместе. Сядь, успокойся, ты весь дрожишь. Не уходи сейчас, не оставляй меня. Как бы мне не было страшно, мне спокойней, когда ты рядом, я чувствую защиту, я знаю, что ты все решишь, придумаешь, найдешь выход. Мне с тобой хорошо. Я тебя не боюсь. Страшно снять перед кем-то кожу, но если все получается – это счастье. Или любовь. Ты – мое счастье. Прости мне мои глупости, в конце концов, я только женщина. И я люблю тебя. Я действительно тебя люблю.
ОН. Я тоже в тебе не ошибся, ты можешь успокоить. Только не смейся, но я проголодался.
Борисов поднялся на ноги и передернул плечами, как человек, выходящий из воды. И весь зал, в том числе и Глеб, вздохнул с облегчением. Словно шарик настольного тенниса, звонко отскакивающий от стола, запрыгали направо и налево финальные реплики:
ОНА. Вот и отлично. Сейчас я что-то приготовлю.
ОН. Может, закажем чего-нибудь?
ОНА. Пиццу?
ОН. Нет. Давай суши.
ОНА. Заказывай. И сакэ не забудь. А с меня – гири.
ОН. И гантели. Причем золотые.
ОНА. Да ну тебя.
Звонкий поцелуй в щеку, которым Надежда наградила Борисова, смешался со звуком занавеса.
Потом были аплодисменты, поклоны, Надежда устало улыбалась, принимая цветы, Борисов не кланялся, а хлопал вместе со зрителями, сдержанно, без улыбки, словно отказываясь от незаслуженной благодарности и переадресовывая ее партнерше.
Наконец все стали расходиться, ушел и Глеб.
На улице были уже глубокие сумерки, фонари зажглись, но небо еще светилось собственным закатом. Город шумел, но это был прощальный шум уходящего дня. Утратив свою деловитость и громкость, автомобили тихо шелестели по мостовой, позвякивал на повороте трамвай, вспыхивая электрической дугой в проводах, которые уже были неразличимы в черной тени веток.
У Глеба было время, он шел не спеша, и пытался собраться с мыслями.
Что это было? Вымысел? Правда? Конечно это не только про Борисова, но и про него, Глеба, и наверное, про тех, кто выходил из зрительного зала молча. Про тех, кто одинок, и хочет быть понятым и любимым. А кто не хочет? Но зачем это Борисову, не артисту, а олигарху? Уход от неудовлетворяющей его реальности? Создание другой жизни, в которой не так страшно, и меньше ответственности? Действительно, если это так, то что потом? Потом, когда проект закончится? Как он собирается жить дальше, с кем и чем? Что у него с Надеждой?
Когда Глеб обходными вопросами пытался разузнать что-то о том, как она относится к столь необычному партнеру, Надежда сказала: «Я его часто и жалею…». Союз «и» ее выдал. Значит, не так уж и жалеет, поэтому Глеб отчасти успокоился. Но теперь… Какой она будет сейчас, в ресторане, после того, что он видел? Но ведь и до этого она играла с Борисовым, ведь за все время, пока они знакомы, она ни разу не пропустила «Представление». А может, теперь идет игра с Глебом? И возможен, нужен ли теперь разговор о неизданной книге? А о чем возможен? Любезности и комплименты по поводу спектакля? Но до какой степени это было спектаклем и где начинается ее жизнь?
Сумбур и смятение царили в голове Глеба. Но единственное, что он твердо знал, что все, что было до этого в его жизни, не имело такой тайны, какой была она, эта артистка, и без этой тайны все остальное уже не имело смысла.
“Нет ничего труднее, чем распознать хороший арбуз и хорошую женщину” – выскочила из его памяти старая французская поговорка.


***

То, что происходило в опустевшем зале, мог видеть и слышать только сам театр. Могли и рабочие сцены, разбиравшие декорации, но им было не интересно, они торопились домой. А вот театру было интересно. Хоть сцена и новая, но театры всего мира обладают какой-то общей генетической памятью, у них одна душа, потому что слагается она из человеческих страстей, разных и похожих одновременно. Поэтому, если Борисов и Надежда думали, что их никто не замечает, это было заблуждением.
Надежда неторопливо собирала цветы, освобождая для рабочих столик. Эти медленные механические движения были той необходимой паузой, которая отделяла ее героиню от нее самой. Художественный образ уступал место ее сознанию.
Константин Георгиевич подал ей упавший букет. Сейчас на сцене уже не играли, но сцена этого не знала, она вообще по природе своей знала только пьесы, поэтому все, что она видела и слышала, было для нее драматургией, не разговором, а диалогом мужчины и женщины:
- Спасибо, Константин Георгиевич. Ну, как?
- Мне понравилось. А Вам?
- Мне тоже, особенно стихи. Чьи они?
- Мои.
- Так вы - поэт?
- Был когда-то… В прошлой жизни. Давайте спустимся в зал, мы здесь явно мешаем.
В полутемном зале голоса звучали иначе, тише и ближе друг другу. Присели в кресла первого ряда и оказались совсем близко.
- Чуть отдохнем, да? – Надежда вытянула ноги, полузакрыла глаза и бросила шаль на подлокотник кресла между собой и Константином Георгиевичем. - Прочтите что-то еще.
Женщина не хотела замечать, но театр видел, как смущен мужчина, как он нервно теребит оказавшуюся в руках связку ключей.
- Ну… Например, почти экспромт…
Сколько слов безрассудных я Вам не сказал,
И желаемых встреч не назначил...
Не дарил Вам цветы, не носил на руках,
Не робел, приглашая на ужин,
И в своих неоправданно смелых речах
Не сказал я, что буду Вам нужен.
Теперь смутилась женщина, хоть и хотела казаться вежливо-равнодушной:
- Замечательно… Что играем завтра? Надо заказать исходящий реквизит.
Поднялась, опять начала букеты собирать, но откидное кресло помогло мужчине - тугое сидение щелкнуло, цветы рассыпались по полу, время было выиграно. И вот теперь, присев, они собирают цветы, задевая друг друга руками.
-У меня есть предложение на сегодня, - произнес он. - Скоро пять месяцев, как мы играем «Представление», я хочу осмелиться пригласить Вас на ужин… ну, чтобы отметить ...
- Спасибо, вы очень внимательны, но я в это время уже не ем. – «Неправда!» - должен был возмутиться театр, но о ждущем ее в ресторане Глебе он не знал.
- Хорошо. Давайте тогда отметим юбилей завтра за обедом.
- Перед спектаклем я тоже не ем.
- А как же нам пообщаться в неформальной обстановке?
- А разве на сцене мы общаемся формально? Критика утверждает, что мы здесь живем. Вы ведь хотели жить. Кажется, получилось... Хорошая тема для завтрашнего спектакля – мы отмечаем юбилей, первый…
- Отмечают первый, хотя важнее - нулевой.
Она вновь собирается идти, но он не отпускает, преграждает путь, и видно, что хочет взять за руки, и не решается:
- Подождите, пожалуйста, мне хочется сказать нечто, предназначенное только для вас, зрителям об этом знать не нужно.
Но торопится, торопится женщина:
- Константин Георгиевич, у нас все замечательно, я вам бесконечно благодарна. Я никогда не была так популярна. Каждый вечер аншлаг, и в проходах такие люди, что хочется передать со сцены кресло, чтобы они сели… Благодаря контракту я поменяла квартиру, купила машину. Все замечательно. И мне надо готовиться к завтрашнему спектаклю... Пожалуйста, скажите, что мы завтра играем? Я и так не всегда понимаю, куда у нас пойдет.
И он стал говорить сбивчиво, торопливо, боясь, что не успеет сказать, что она не станет слушать:
- Вы меня не понимаете. Я… Мне кажется, это то, ради чего я все затеял. Беда не тогда, когда не получилось, чего сильно хотел. Не получилось сейчас – потом получится. Беда – когда ничего не хочешь. Смерть желаний… То есть пить, есть и так далее хочется, но эти процессы как воздушные шарики, которые уже не радуют. От жизни ничего не хочешь. А я захотел. Сегодня. Впервые за многие годы.
- Чего захотели? – со вздохом спрашивает женщина.
- Полететь с Вами на остров. Давайте улетим на неделю?
- А как же контракт? Проданные билеты?
- Не страшно. Выплатим неустойку. Перенесем на поздний срок.
«Уговаривай, уговаривай!» - переживает театр, но женщина непреклонна:
- Билеты и так все наперед распроданы. Простите, но я не хочу на остров.
- Не хотите? Хорошо. Давайте в Париж, или в Венецию... А хотите – в Сингапур. Билеты заказывать не надо, у меня свой самолет. Он пять тысяч пролетает без посадки.
- Да не хочу я никуда лететь!
Театру жалко, он понимает, что нет, не капризничает эта красивая женщина, не набивает себе цену, она и вправду ничего от него не хочет, и театр догадывается, почему. Поэтому театру и жалко. Но мужчина еще не хочет понять:
- Почему?
- Высоту плохо переношу, при посадке уши болят.
- Тогда поплывем на речном теплоходе. А потом пересядем на морской.
- За неделю не уложимся.
- Не страшно. Если вы согласны – можем и в кругосветное плавание.
- А морская болезнь?
«Вот уже и он понял», - отметил театр. Мужчина отступил в сторону, сел в кресло:
- Я начинал свою карьеру грузчиком. На пассажирском теплоходе…. Старший смены, а нас было двое, учил меня, что каждый должен за ящик хвататься первым, тогда работа поделится поровну… В любви, наверно, тоже так. Для того, чтобы полюбили тебя, надо, чтобы полюбил ты.
Женщина не уходит, все-таки ей его жалко, утешает, но разве для него это утешение?
- Это условие необходимое, но не достаточное. Константин Георгиевич, честно, спасибо за вашу откровенность. Дело в том, что я не хочу с вами, потому что… Нет, мне очень нравится быть с вами на сцене…
- Подождите. Вы пять минут назад смотрели на меня так, что я не поверю, что вы со мной не хотите.
- Я все-таки актриса.
- А ваши глаза? Ну Бог с ними, с глазами… Сегодня вы держали меня за руку так, что я чувствовал, что вы ко мне неравнодушны. Вы впервые взяли меня на сцене за руку. И минуту не выпускали... Это тоже игра?
- Если честно, у вас сегодня дрожали руки. Поэтому я их и держала.
Опять в руках мужчины связка с ключами, и руки дрожат, как недавно на сцене.
- Да, дрожали? Утром у меня была неприятность. Обстреляли машину, когда я ехал на работу, ранили водителя. Весь день в прокуратуре, отпустили только на спектакль… Великая сила искусства.
- Простите, я не знала. Хотя… с самого начала чувствовала, что-то случилось. Надо было отменить спектакль. Вас не задели?
- Меня задели… Вы… Когда меня прикрыли и придавили к сиденью, я жалел только о том, что не увижу вас вечером. Понимаете, во мне что-то случилось.
- Я понимаю.
Хоть сцена и новая, но она знает, что нет ничего страшнее, когда вот так сочувствуют. Снисходительно понимают. А мужчина говорит, говорит:
- В одной книге… Не помню названия. Там человек шел по мосту, а незнакомая девушка прыгнула с него в воду. Он хотел броситься за ней, но не решился. Потом часто приходил на этот мост и просил: «Девушка, прыгните еще раз – и спасите нас обоих». А в жизни была другая история. С женщиной, которая у меня работала. Иногда мы встречались вне работы. Однажды она сказала, что любит меня и не может находиться рядом просто так. Либо мы меняем что-то в нашей жизни, либо она уйдет. Я не придал этому особого значения, подумал – ни к чему… Отшутился. А через неделю понял, что – к чему, но ее уже не нашел... Я знаю, что раскаяние это вторая ошибка. Ее ищут много лет. Ищут хорошо, но найти не могут… А сейчас я нашел вас.
Но и ей есть чем ответить. Разве она виновата, что красива, что талантлива, что она актриса? Разве она виновата, что она – женщина?
- Отвечу откровенностью на откровенность. Когда нас пригласили в кабинет к Евгению Сергеевичу, а потом рассказали об этом проекте, о том, что вы несколько раз приходили на «Чайку» и выбрали именно меня, я подумала, что это попытка познакомиться поближе. Что «очередной купец будет приставать с любезностями»… Из тщеславия многие хотят дружить с актрисами. У меня был поклонник. Не знаю, богаче вас или нет… Он тоже пытался ухаживать. Но у меня такой характер: если человек не нравится, то уговаривать себя, что нравится, я не буду. Поэтому ничего у нас с ним не получилось... Я про одиночество тоже не понаслышке знаю. У меня были моменты, когда приходишь домой, и хочется квартиру с сигнализации не снимать, чтобы милиция приехала. Пусть оштрафуют, но когда ходишь по своей квартире как по необитаемому острову, рада любому, кому ты искренне интересна, даже если он из милиции… Когда началась эта история… не знаю, роман Вы хотели со мной…писать или… небольшой рассказ, я ждала подобного разговора. Ждала, что Вы будете рассказывать, как придумали эту историю, увидев меня в роли Нины, и Вам пришлось построить малую сцену, чтобы завоевать мое внимание. Может, и не ждала, но думала об этом. Было даже немножко обидно, а какое-то время – множко, что не начинаете ухаживать… Хотя чего жаловаться? Популярность, достаток, много зависти – что еще нужно? Но буквально месяц назад благодаря вашему проекту я познакомилась с одним человеком, и, простите, влюбилась.
- Господи, вы же целый день заняты! – Отчаянье и глупый вопрос: - Когда вы успели?
- Успела.
«Глупый ответ», - констатирует театр, но может ли он быть другим?
- И кто он, если не секрет? Разве что журналист?
- Вы сами сказали....
- Моя ошибка. Надо было в контракт ввести пункт «Никаких журналистов».
- Он брал у меня интервью после одного из наших спектаклей. Вы ему тоже нравитесь.
И театр понимает, что это не колкость, не желание сделать больно, эта та самая великая ирония, которая помогает выжить в безысходной ситуации, на которой и строится собственно жизнь. Мужчина подхватывает ее, вымучено улыбается - они все-таки стоят друг друга, эти женщина и мужчина, и как жаль, что ничего изменить нельзя!
- Надеюсь, не так, как вы.
- Да. К счастью, я нравлюсь больше, и это прекрасно. Я вам очень признательна. Очень благодарна. Но у меня такой характер. Можете навести справки. Вы странный в одном, я в другом. Мне нравится, когда человек интересен невзначай, а не по совокупности качеств. В общем, ситуация, как в «Дубровском» - поздно!
- При чем здесь «Дубровский»? Вы же с вашим журналистом еще не венчались?
- Если вам не нравится «поздно», тогда «рано». И потом, найдется та женщина, которую вы ищете. Пройдет время и все образуется. У вас все будет хорошо. Раз ищете - значит, есть надежда, а это главное.
- Надежда умирает последней.
- Неправда. Последним умирает человек.
- Когда я служил срочную, в моем взводе был симпатичный парень. Каждый день писал письмо своей девушке в деревню. В результате она вышла замуж за почтальона...
- Константин Георгиевич, что мы играем завтра?
Да, вздыхает театр, пора прощаться. И зал предупреждающе мигает лампами.
- Завтра...Надежда есть, а надежды нет... Ну, вы же предложили. Давайте сыграем юбилей. Прав оказался Евгений Сергеевич, в театре не играть нельзя!
Женщина всегда женщина, и, чтобы там ни говорили, видит она себя со стороны не мужскими, а женскими глазами, глазами других женщин, и это для нее очень важная оценка, но совсем не этим был вызван ее последний вопрос.
- Простите, а ... Ваша жена была на «Представлении»?
- Не поверите, но и ей вы понравились больше.
Кто знает, может, ответь Борисов не так: что нет у него никакой жены, а есть только она, Надежда, и все сложилось бы по-другому, но Борисов ответил, как ответил, и Наде стало легче на душе. Все правильно, лучше быть первой с журналистом, чем второй с олигархом. На скамейке запасных она уже свое отсидела.
- Спасибо. До встречи. – Женщина улыбается. - И не опаздывайте. Хотя вы никогда не опаздываете. Это я один раз, и то неправда. Завтра мы должны сыграть еще лучше.
- Обязательно. Обещаю, что руки дрожать не будут. – Мужчина убрал ключи в карман.
- Будьте осторожны.
- Наверное, я нервничал, собираясь пригласить вас на ужин. Теперь это позади. Простите…
Он резко повернулся и быстро вышел из зала. Конечно, невежливо оставлять даму одну, но сейчас театр не осуждал мужчину.
А женщина медленно пошла следом с растрепанными букетами в руках, оставив черную шаль на кресле первого ряда партера.


***
На следующий день Надежда пришла в театр поздно, томная и рассеянная. В гримерке ее ждало подготовленное Танечкой, молоденькой костюмершей, платье, но текста с «сюжетом» от Борисова не было.
Одевшись и самостоятельно нанеся грим, уделив особое внимание глазам и коже под ними, которая выдавала слишком короткий утренний сон, Надежда еще немного подождала, рассеянно улыбнулась отражению в зеркале и пошла на сцену.
Они часто встречались с Борисовым прямо там, за полчаса до спектакля, и тогда приходилось много импровизировать. Ну что ж, видно, сегодня предстоит “не простое представление”.
Но Борисова не было и на сцене.
Интерьерный реквизит не расставлен, это было странно. Рабочие тоже ничего не знали, сказали, что указаний не было. Тут на сцену не вышла, а скорее вбежала Настя, и протянула Надежде конверт:
- На, тебе просили передать… ой, извини, привет!
Надежда с досадой бросила нераспечатанный конверт на столик.
- Потом, потом, Настя, сейчас не до этого. Где Борисов? Уже время, полный зал, а он где?
- Не звонил? – удивилась Настя.
- Нет. А охрана его на месте?
- Не знаю, не обратила внимания. Хотя постой, по-моему, сегодня проходили без обыска. И Евгений Сергеевич ничего не знает?
Но настолько другим, очень приятным, были заняты сегодня ее мысли, что только сейчас, словно очнувшись, она обнаружила – спектакль не просто не готов, а вообще не понятно, с чем выходить на сцену. «Но это же не моя вина…» - спокойно улыбнулась внутри ее сознания Надя-женщина. «Кошмар!» - запаниковала там же Надежда-актриса.
Но вот и Скрябин! Во рту его дымилась сигарета, первая за последних несколько месяцев. Худрук смотрел прямо перед собой ничего не выражающим взглядом:
- Спектакля не будет. Всё, Надежда, не нервничай. Анастасия, заберите ... – он затянулся напоследок, сунул Насте сигарету и подтолкнул к кулисе. - Всё, всё… Все со сцены, я должен объявление сделать! Давайте занавес!
И в нарушение всех театральных правил, не дожидаясь последнего звонка, занавес пошел в стороны. Зал был почти полон.
- Уважаемые господа! Спектакля сегодня не будет. Деньги можно получить в кассе, - деловым тоном обратился к зрителям Евгений Сергеевич.
Как и следовало ожидать, зал взорвался выкриками: «Мы три цены за билет платили!», «Перенесите спектакль на другой день!», «А что, собственно говоря, случилось?»
- Случилось то, что главный герой не может участвовать в спектаклях. И, обернувшись к рабочим сцены, Скрябин закричал:
- Занавес, вашу бабушку!
Не дождавшись, пока занавес полностью сомкнется, Надежда подбежала к худруку:
- Что произошло? С ним что-то случилось?
Скрябин еще колебался, говорить ей сейчас или пусть узнает об этом от кого-то другого, когда вбежавшая Лариса, перекрывая недовольный гул зала и хлопанье кресел за закрывшимся занавесом, взвизгнула:
- Вы слышали, сейчас по телевизору передали…
Евгений Сергеевич резко обернулся и посмотрел на нее жестким, как напильник, взглядом. Таких глаз худрука Лариса еще не видела. Она осеклась и закашлялась.
- Что, что передали? – бросилась к ней Надежда.
- В этом году ожидается ... – Лариса опять закашлялась. - Очень жаркое лето...
Неизвестно, как долго кашляла бы еще Лариса, но вовремя подоспевшая Настя увела, а точнее утащила ее со сцены.
- Евгений Сергеевич, что случилось? В чем дело? – понимая, что случилось что-то необратимое, добивалась ответа Надя.
- Дело в том… что Константин Георгиевич… улетел на свой остров. – Евгений Сергеевич отвел взгляд и, порывшись в карманах, извлек оттуда пачку сигарет, но только для того, чтобы, скомкав, бросить ее прямо на сцену. Нет, сейчас ничего говорить не буду, решил Скрябин. Я не кардиолог, какое у нее сердце – не знаю. Надо подготовить.
- Надолго? – упавшим голосом спросила Надежда.
- Не знаю, может, навсегда. Но ты не расстраивайся. Теперь у нас есть малая сцена. И мы с тобой замечательный спектакль по Чехову сделаем. Идем, идем…
Евгений Сергеевич приобнял Надежду, увлекая ее за кулисы, но она отстранилась и спокойно, даже несколько холодно, попросила:
- Идите, Евгений Сергеевич, я вас догоню.
Поколебавшись, худрук ушел, оглянувшись несколько раз.
Прижав руки к губам, покачиваясь всем телом, Надежда сидела на зачем-то оставленном посередине сцены стуле, и пристальным, остановившимся взглядом смотрела на занавес, отделявший ее от затихающего зала. Вчера между нею и залом была стеклянная стена света, сегодня же это была изнанка темно-бордовой пыльной ткани. А на столике белел конверт, тот самый, который передала ей Настя.
В конверте был один листок, но Надежда читала его долго. Не перечитывая, не возвращаясь назад, а медленно, с трудом вчитываясь в каждое слово. Еще немного посидела, бессильно опустив руки с зажатым в них письмом, а потом начала рвать его, тщательно и мелко, но пальцы ее двигались сами по себе, помимо сознания, а глаза все также были прикованы к изнанке занавеса.
Клочки бумаги белыми лепестками разлетелись по сцене.
Надежда поднялась со стула и ровными шагами ушла в гримерку.
Сцена опустела. Потянуло сквозняком, и, словно оживая, зашуршали разбросанные обрывки бумаги. Их еще можно было собрать и прочитать, но никто этого не сделал. Да и за чем? Теперь только театр, заглянувший в письмо через плечо Надежды, знал, что там было написано:
«Здравствуйте, Надя! Пишу Вам искренне – здравствуйте! Когда Вы будете читать эти строки, меня уже не будет рядом. Кажется, так принято начинать прощальные письма.
Контракт будет оплачен полностью. Для меня это важно. Не хочу быть виноватым перед Вами, как и винить Вас.
Что касается того, что “пройдет время и все образуется” - Вы ошибаетесь. Проходим мы. Время остается.
Вчерашнее покушение показало, как близка смерть. Хотя все наше «Представление» было покушением… Теперь уже и не знаю на что…
Я выбрал Вас для спасения. Не получилось.
Когда человек тонет, его может спасти только тот, кто рядом. Условие необходимое, но, увы, не достаточное... Простите и прощайте. Представление окончено».
Свет на сцене погас. И теперь уже в темноте Театр раздумывал о письме и о том, зачем Надежда так мелко и быстро порвала его?
На другой день из разговора двух монтировщиков - рабочих сцены, которые вместе с режиссером ставят спектакль и вместе с критиками его разбирают - Театр узнал, что Константин Георгиевич покончил с собой, застрелившись из наградного пистолета.
— Почти как Константин Гаврилович в “Чайке”, - говорил один монтировщик другому.
Другой удивлялся:
— И чего им обоим не хватало? Cтранная история.

Февраль 2014 года.

Телефоны автора в Одессе: +38-048-718-06-03, +38-048-786-91-69, +38-050-316-34-30
E-mail: Этот адрес электронной почты защищен от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра.
www.dramaturg.com.ua